Регион СНГ и Российская Геополитика

Разновидность 6 является крайним и, по-видимому, при  всех обстоятельствах неприемлемым случаем. Что касается разновидности 16, то она очень перспективна для контактирующих обществ, отличающихся примерно равным уровнем развития. К этой модели приближается ситуация в интегрированной Западной Европе. Эксперименты с вариантом 16 и даже с вариантом 6, которые явочным порядком осуществляются сегодня в нашем обществе, следует признать разрушительным для его морального состояния и для его целостности.

Совсем другую ситуацию мы имеем для России в  ее отношениях с ближним Зарубежьем. Здесь чаще всего именно Россия выступает  в роли культуры-донора. Следовательно, ей выгодна "атлантическая" политика открытого социокультурного пространства и деидеологизации. Во всех странах  СНГ сложилась многочисленная русскоязычная  диаспора, сосредоточенная в основном в городах и включающая наиболее мобильные социальные группы — молодежь, интеллигенцию, студенчество. Они кровно заинтересованы в беспрепятственных контактах с Россией, в сохранении доставшейся от недавнего прошлого единой информационной, социокультурной, экономической инфраструктуры. Они отдают себе отчет в том, что политика сепаратизма и жесткого социокультурного протекционизма, которые ведут новоявленные авторитарные "вожди" и "отцы нации", вредит их гражданским и профессиональным интересам, грозит отбросить их общества к феодальным временам.

Именно в обращении  к ним русская политика должна демонстрировать самую широкую открытость, мобилизовать тонкую цивилизационную "иронию" против мессианско- националистических и фундаменталистских мифов, сполна использовать концепцию неотчуждаемых прав человека, обязывающую международное общественное мнение активно вмешиваться всюду, где они подвергаются угрозе. Здесь наиболее предпочтителен канал 16, позволяющий сохранять традицию свободных межнациональных контактов социальных групп и отдельных граждан и ориентирующий государственные органы в этом же направлении — поддержки и институциализации контактов, придания им более высокой практической эффективности.

В большинстве  республик СНГ национальные языки, осуществляя важнейшую социокультурную  функцию, связанную с сохранением  и утверждением национальной идентичности, в то же время не совсем приспособлены  для осуществления современных  цивилизационных функций, связанных  с ценностями развития, социальной мобильности и освоением передового мирового опыта. Здесь уникальная роль по-прежнему принадлежит русскому языку. Он связывает различные группы населения  стран СНГ, и в первую очередь  наиболее образованные, вовлеченные  в деятельность передовых отраслей хозяйства, с мировой цивилизацией. Вопреки уверениям националистического фундаментализма, готового пожертвовать цивилизационными интересами молодого поколения во имя верности великим мифам прошлого, именно стратегия двуязычия и связанные с нею центростремительные, интеграционные тенденции отвечают объективным интересам республик СНГ.

Но, скажет читатель, не оказывается ли сама Россия в  двусмысленном положении? Как можно одновременно дистанцироваться от Запада, дозируя контакты с ним государственной политикой социокультурного протекционизма и одновременно осуществляя "атлантическую стратегию" единого открытого пространства в масштабах СНГ?

Мы действительно  здесь имеем дело с парадоксом, но таким, который в прошлом успешно разрешался Россией и без творческого разрешения которого сегодня она не в состоянии выжить как великая держава. В принципе, в нашем культурном арсенале существует идея, способная разрешить отмеченный выше парадокс. Я имею в виду идею "второго Рима". После 1945 г. "римскую" идею единого цивилизационного пространства на Западе активно осваивали американцы в борьбе с германской идеей абсолютного и автократического национального суверенитета. Не следует думать, что идея единого цивилизационного пространства автоматически вытекает из либерально-демократической идеологии. История последней насчитывает в Европе более двухсот лет, что не мешало ведению кровопролитных войн между европейскими, в том числе и демократическими государствами. Понадобилось резкое ослабление Западной Европы и установление там с 1945 г. фактического военно-политического протектората США, чтобы европейские "непримиримые конфликты" стали наконец примиримыми, а тенденции образования единого цивилизационного пространства (экономического, правового, информационного) стали наконец-таки доминировать. Следовательно, идея единого цивилизационного пространства по

своему происхождению  — не демократическо-плюралистическая, а "римская" идея, истоки которой  идут от созданной римской империей единой инфраструктуры, а затем —  от христианского (католического) Рима, завещавшего Западу единую веру и  единую судьбу.

В отрыве от демократии римская идея неминуемо вырождается  в насильственный униформизм и глобализм. Но и демократия в отрыве от римского наследия, касающегося заветов цивилизационного единства, имеет тенденцию, как показывает опыт, вырождаться в автаркию, терять мировой кругозор и чувство долгосрочных перспектив, а порою приводить  к нескончаемому противостоянию национальных суверенитетов. Удача  послевоенной американской миссии в Западной Европе связана с тем, что США удалось объединить и гармонизировать демократическую и римскую идеи, что привело к поражению узколобого национализма, к образованию единого пространства и интеграции Западной Европы.

Обратившись к  евразийскому пространству мы видим, что  там роль второго Рима после Византии всегда играла Россия. Специфика этого  пространства в том, что в нем  значительно менее укоренена  демократическая идея. Что касается феодально-племенных распрей и игры в национальные суверенитеты, готовые "до конца" воевать друг с другом, то это всегда меньше ощущалось в Евразии, чем в Западной Европе, потому что "второй Рим" — Россия — давно уже организовала это пространство в рамках единой огромной империи. Таким образом, на Востоке, в отличие от Запада, римская идея единого пространства была освоена намного раньше демократической идеи, которую только теперь предстоит по-настоящему освоить. Особая драматургия настоящего политического момента состоит в том, что молодая российская демократия не ведает еще перспектив единства римской и демократической идей. Она воюет с имперским наследием и имперским единством, вместо того, чтобы этим наследием творчески овладеть, преобразуя его в духе настоящего демократического федерализма.

Надо сказать, что цивилизационные задачи и  перспективы "двух Римов" современности  — организаторов "единых" пространств  в Атлантике и в Евразии, не только обладают сущностным сходством, но и взаимной зависимостью. Сегодня  всем бросается в глаза контраст между стабильностью атлантического пространства и нестабильностью, чреватой разрывом, евразийского. Однако на самом деле перспективы обоих пространств совпадают.

Геополитическое пространство можно уподобить солнечной  системе, стабильность которой определяется разницей между массой звезды и массой сателлитов. Система стабильна, когда  сателлиты обладают неизмеримо меньшей  массой, чем удерживающая их воедино "звезда". Появление сателлита  слишком крупной массы чревато  опасностью центробежных импульсов. Не случайно в недавнем прошлом наибольшее беспокойство Москве доставляла Польша — слишком крупное государство, чтобы оставаться в роли всегда послушного сателлита.

Сегодня в обеих "солнечных системах", западной и восточной, имеются спутники "звезд", слишком крупные, чтобы не поддаваться  соблазнам обособленности и выхода из-под влияния системного центра. В Атлантике это — Германия, в Евразии — Украина. Пребывание Германии в атлантическом пространстве — факт сравнительно новый, относящийся к послевоенной истории. До войны Германия определяла свою идентичность не в качестве западной, а в качестве центрально-европейской страны, противостоящей англо-американской "торгашеской цивилизации". Поражение в войне и последовавший раздел Германии ввел ее главную, западную часть в атлантическую орбиту. Однако вместе с объединением Германии и резким усилением ее геополитических возможностей атлантическое единство становится проблематичным. В той мере, в какой евразийское пространство оставалось целостным и контролируемым восточной "сверхдержавой", у Германии было мало шансов для обособления и противостояния англо-американскому гегемонизму. Но вместе с распадом СССР и уходом Восточной Европы из прежней сферы влияния такие шансы начинают появляться. Однако главный шанс связан с Украиной. Польша, Чехословакия, Болгария и Венгрия, пострадавшие от авторитаризма и сохранившие память о немецкой экспансии, больше ориентируются на США, на единое атлантическое пространство, чем на какие-либо сепаратные коалиции. Иное дело — Украина. У нее мало шансов непосредственно войти в атлантическое пространство — барьеры слишком велики. Реальная дилемма: остаться в союзе с Россией или попытаться найти на Западе мощного союзника и покровителя, свободного от "атлантического снобизма".

В этом смысле мы и говорим о взаимосвязи судеб  евразийского и атлантического пространства: если целостность первого будет  нарушена выходом Украины, то это создаст почти непреодолимый соблазн для Германии заполучить статус гегемона, организовав самостоятельное "центрально-европейское пространство", постепенно расширяемое в сторону Востока, но одновременно предполагающее и все большее дистанцирование от атлантического Запада.

Множатся симптомы того, что мир вступает в фазу новой, глобальной нестабильности. И дело не только в том, что пространства обоих Римов все труднее контролируются. Дело и в том, что те глобальные социокультурные синтезы, которые были персонифицированы США на Западе и Россией на Востоке, уже не отвечают запросам времени. Ослабление "сверхдержав" — факт не только военно-стратегический, но в первую очередь социокультурный: пространства дают трещину, потому что морально устарели многие из тех идей, которыми руководствовались организаторы этих пространств.

Мир вступает в  эпоху дивергенции — сдерживаемые импульсы многообразия вырвались наружу. Это не означает окончательного банкротства  стратегий интеграции — этим стратегиям в долгосрочной перспективе нет  альтернативы. Но в перспективе ближайшей  — на пару десятилетий вперед —  мир ожидает трудная фаза геополитических  перегруппировок. Поэтому перестроечная  стратегия, начатая Горбачевым и  унаследованная правящими "демократами", основана на неверном диагнозе мировой  ситуации. Их ошибка поразительно напоминает ту, которую допустили в свое время  большевики, развязав "социалистическую революцию" в России в надежде  на мировой пролетарский переворот. Ошибка дорого стоила: пришлось строить  экзотическое социалистическое общество в "одной отдельно взятой стране". Перестройку тоже начали в надежде  на скорое установление "нового мирового порядка", тотальное разоружение  и всемирные интеграционные процессы. Однако "новый мировой порядок" еще заставит себя ждать, а до тех  пор придется восстанавливать и  укреплять порушенную государственность.

Принципиальный  изъян правящей партии "демократов" состоит в ее крайней беззаботности  по части проблем государственного строительства и государственной целостности России. В рамках правящего демократического лагеря сложились три "субкультуры", одинаково нигилистически относящиеся к русской государственной идее, но по-разному обосновывающие этот нигилизм. Одна "субкультура" отражает позиции марксистского монизма, пытающегося вывести решение всех проблем социального, культурного и государственного характера из одного начала. Имеется в виду в первую очередь традиция экономического "монизма": предполагается, что все острейшие проблемы государственного бытия России автоматически "снимутся" вслед за успешным решением экономических проблем. Станет Россия экономически процветающей— и сразу же все нынешние центробежные импульсы ее национальных окраин и регионов автоматически сменятся центростремительными. Здесь культуре, политике, национальным амбициям не придается никакого самостоятельного статуса: они признаются целиком прозрачными для экономического разума и подвластными экономической логике. Разновидностью такого "экономического монизма" являются упования на логику экономической взаимозависимости регионов, на механизмы кооперации, специализации и интеграции.

Вторая "субкультура", еще более напоминающая большевистскую (и несомненно связанная с нею  генетически), представляет собой разновидность  оптимистической эсхатологии, проявившейся в "новом мышлении". Подобно  большевикам, считающим в период Брестского мира проблему территориальной  целостности России третьестепенной, так как ожидаемая или мировая  пролетарская революция автоматически "снимет" все проблемы национально-государственного суверенитета и границ, значительная часть "демократов" считает вопрос о государственном суверенитете и целостности отзвуком "старого конфронтационного мышления", не видящего реалий нового мирового порядка, основанного на принципах добрососедства и сотрудничества и "единого цивилизационного пространства". Вообще, такого рода утопизм, связанный с ожиданием скорого скачка в светлое будущее и перечеркиванием векового исторического опыта как "пережитка" темного прошлого, в высшей мере свойствен высокомерию левого прогрессизма. Но то, что бывает упущено по вине исторических утопистов, историческим "реалистам" затем приходится наверстывать в течение долгих десятилетий...