3. Э.Фромм «Душа человека, ее способность к добру и злу»

Я сделал попытку показать, что понятия  биофилии и некрофилии, хотя и родственны Фрейдовым инстинктам жизни и  смерти, все же отличаются от них. Они  также родственны другим важным понятиям Фрейда, которые относятся к его  ранней теории либидо *, - "анальному  либидо" и "анальному характеру". Это основополагающее открытие Фрейд  сделал в своей работе "Характер и анальная эротика". Там говорится: "Личности, которых я собираюсь  описывать, выделяются тем, что они  проявляют следующие три свойства в постоянном сочетании: они особенно аккуратны, бережливы и своенравны. Каждое из этих слов обозначает небольшую  группу или ряд родственных друг другу черт характера. "Аккуратность" подразумевает как чистоплотность, так и добросовестность при исполнении небольших обязанностей, надежность; противоположностью этому были бы: неаккуратность, небрежность. Бережливость может вырасти до размеров жадности; своенравие переходит в упрямство, с которым легко увязывается  склонность к гневу и жажда  мести. Бережливость и своенравие теснее связаны друг с другом, чем с  аккуратностью; они являются также  более устойчивой частью всего комплекса, но мне все же представляется неизбежным, что все три черты характера  неким образом связаны между  собой".

Фрейд считает вероятным, что "в свойствах  характера - аккуратности, бережливости и своенравии, - часто проявляющихся  у бывших анальных эротиков, можно  распознать ближайшие и наиболее устойчивые результаты сублимации анальной эротики". Фрейд и другие психоаналитики после него указывали на иные формы  бережливости, которые направлены не на эксперименты, а на деньги, грязь, собственность и на владение бесполезными вещами. Было также доказано, что  анальный характер часто проявляет  черты садизма и деструктивности. Психоаналитические исследования подтвердили  значимость открытия Фрейда посредством  обширного клинического материала. Различия во мнениях состоят, однако, в теоретическом объяснении "анального  характера"", или "накопительного характера", как я его обозначил. В соответствии со своей теорией  либидо, Фрейд предполагал, что энергия, питающая анальное либидо и его сублимацию *, находится в связи с эрогенной  зоной (в данном случае с задним проходом) и что это анальное либидо через  конституциональные факторы и дополнительные индивидуальные переживания сильнее  выражено у индивида, воспитанного в особой чистоплотности, чем у обычного человека. Я придерживаюсь другой точки зрения, нежели Фрейд, поскольку предположение, что анальное либидо как частный случай сексуального либидо является динамической основой для развития анального характера, представляется мне недостаточно доказанным.

Собственный опыт исследования анального характера  привел меня к заключению, что мы имеем здесь дело с личностями, которые столь сильно интересуются человеческими выделениями лишь потому, что они вообще чувствуют  влечение ко всему неживому. В конце  концов экскременты удаляются из организма, поскольку они ему  не нужны. Обладатели анального характера  чувствуют свое влечение к экскрементам так же, как они чувствуют влечение ко всему, что не имеет ценности для  жизни, - грязи, бесполезным вещам  и имуществу, которое является только владением и не служит производству или потреблению. Еще необходимы будут обстоятельные исследования, для того чтобы выяснить, в чем  заключаются причины развития этого  сродства со всем неживым. Есть основания  полагать, что наряду с конституциональными  факторами важную роль в этом играет характер родителей, и особенно матери. Мать, которая непременно хочет воспитать  своего ребенка чистоплотным и проявляет  повышенный интерес к его испражнениям, является женщиной с сильно выраженным анальным характером, то есть с сильным  интересом к неживому и мертвому, и она окажет влияние на своего ребенка в том же направлении. Кроме того, у нее не будет жизнерадостности; она будет не возбуждать, а приглушать интерес ребенка. Часто ее страх  способствует тому, что ребенок страшится  жизни и чувствует влечение к  неживому. Иначе говоря, не воспитание чистоплотности, как таковое, со своими воздействиями на аналогичное либидо приводит к формированию анального  характера, а характер матери, которая  через свой страх или ненависть  к жизни заставляет интересоваться процессом опорожнения и направляет детскую энергию на страсть обладать и накапливать, используя множество  других способов.

В данном описании легко усмотреть значительное сходство анального характера в  фрейдистском понимании и некрофильного  характера, какой представлен выше. В отношении проявления интереса к неживому и мертвому эти характеры  качественно равнозначны. Однако они  различаются интенсивностью этого  свойства. Я считаю некрофильный характер злокачественной формой такой структуры  характера, доброкачественной формой которой является "анальный характер", описанный Фрейдом. Подразумевается, что не существует строго очерченных границ между анальным и некрофильным характерами, и часто бывает трудно различить, имеем ли мы дело с тем  или с другим.

Некрофильный  характер следует рассматривать  как связующее звено между "анальным характером", в основе которого лежит  теория либидо Фрейда, и чисто биологическим  заключением, опираясь на которое он выводил свое понятие инстинкта  смерти. Подобным же образом биофильный характер является связующим звеном между Фрейдовым понятием "генитального характера" и его понятием инстинкта  жизни. Тем самым сделан первый шаг  к наведению мостов между ранними  и более поздними теориями Фрейда, и можно надеяться, что дальнейшие исследования помогут расширить  эти мосты.

Если  же мы снова обратимся к социальным предпосылкам некрофилии, то возникает  вопрос: какая связь существует между  некрофилией и духом современного индустриального общества? И далее: какую роль играет некрофилия и равнодушие по отношению к жизни в качестве мотивации атомной войны?

Я не буду здесь заниматься всеми аспектами, которые мотивируют современную  войну и которые по большей  части имели место уже и  в более ранних войнах. Речь идет об одной очень важной проблеме, специально касающейся атомной войны. Какие бы основания ни приводились для прежних войн - будь то защита против нападения, экономические преимущества, освобождение, слава, сохранение определенного образа жизни, - все эти обоснования не являются достаточно весомыми для атомной войны. Нельзя говорить о защите, преимуществах, освобождении или славе, если "в лучшем случае" половина населения в течение часов превратится в пепел, если все культурные ценности будут разрушены, а жизнь оставшихся будет настолько ожесточена, что они будут завидовать мертвым.

Как же получается, что, несмотря на все это, продолжаются приготовления к атомной  войне, причем не нарастают протесты против нее? Почему люди вместе с детьми и внуками больше не возвышают  голоса протеста? Как происходит, что  люди, которые имеют многое, для  чего стоит жить, или которые по меньшей мере производят впечатление  таковых, спокойно принимают в расчет всеобщее уничтожение? Наиболее убедительный ответ на эти вопросы: люди не боятся тотального уничтожения потому, что  они не любят жизнъ, или потому, что они безразличны по отношению  к жизни, или даже потому, что многие испытывают влечение к мертвому.

Эта гипотеза на первый взгляд противоречит всем нашим  предположениям относительно того, что  люди любят живое и боятся мертвого. Кроме того, наша культура, более  чем любая другая, предлагает им всевозможные развлечения и удовольствия. Но, вероятно, следует спросить, не являются ли наши развлечения и удовольствия чем-то совершенно иным, нежели радость  и любовь к жизни.

Чтобы найти ответ на этот вопрос, я  должен еще раз вернуться к  своему анализу ориентирования на живое  и мертвое. Жизнь является структурированным  ростом и по своей сути не может  быть строго контролируема и предопределяема. В жизненной сфере можно оказывать  влияние на других только посредством  присущих жизни сил, таких, как любовь, побуждение или пример. Жизнь может  быть пережита только в ее индивидуальных проявлениях - в одном-единственном человеке, или в одной птице, или  в одном цветке. Не существует жизни "масс", нет абстрактной жизни. Наша установка на жизнь становится все более механической. Наша основная цель состоит в том, чтобы производить  вещи, и в ходе этого поклонения вещам мы превращаем самих себя в  предметы потребления. С людьми обращаются, как с номерами. Речь идет не о  том, хорошо ли обращаются с ними и  хорошо ли кормят их (с вещами тоже можно  обращаться хорошо), а о том, являются ли люди вещами или живыми существами. Люди находят больше удовольствия в  механических аппаратах, чем в живых  существах. Встреча с другими  людьми происходит на интеллектуально-абстрактном  уровне. Ими интересуются как объектами, их общими качествами, статистическими  законами массового поведения, а  не отдельными живыми существами. Все  это идет рука об руку с постоянно  возрастающей бюрократизацией. В гигантских центрах производства, в гигантских городах, в гигантских странах людьми управляют, как вещами; люди и те, кто ими управляет, превратили себя в вещи и подчиняются законам  вещей. Но человек не создан вещью, он гибнет, если становится вещью, и, прежде чем это случится, он впадает в  отчаяние и хочет уничтожить жизнь.

В бюрократически организованном и централизованном индустриальном государстве вкусы  манипулируются таким образом, что  люди потребляют как можно больше; это заранее принимается в  расчет с целью получения прибыли. Их интеллигентность и характер стандартизируются  посредством постоянно возрастающей роли тестов, которые отдают предпочтение посредственностям и людям, избегающим риска, оригинальности и смелости. В  действительности бюрократически-индустриальная цивилизация, преобладающая в Европе и Северной Америке, создала новый тип человека, которого можно обозначить как человека организации, человека-автомата и как homo consumens. Кроме того, он является homo mechanicus , под которым я подразумеваю систему человеческих органов, чувствующую влечение ко всему механическому и испытывающую отвращение ко всему живому. Все же человек наделен природой столь сильными биологическими и психологическими сексуальными инстинктами, что даже homo mechanicus все еще имеет сексуальные устремления и оглядывается на женщин. Но, с другой стороны, нет сомнений, что интерес человека-автомата к женщинам снижается. Это точно подмечено в одной нью-йоркской карикатуре: продавщица, которая хочет продать молодой покупательнице духи, рекомендует их следующим образом: "Они пахнут, как новый спортивный автомобиль". Каждый, кто сегодня внимательно наблюдает за поведением мужчин, может подтвердить, что эта карикатура - нечто большее, чем просто хорошая шутка. Совершенно очевидно, что сегодня есть много мужчин, которых больше интересуют спортивные машины, теле- и радиоаппаратура, космические полеты и всевозможные технические игрушки, чем женщины, любовь, природа и хорошая еда. Занятость неорганическими, механическими вещами стимулирует их больше, чем жизнь. Едва ли будет слишком большим преувеличением предположить, что гордость и воодушевление homo mechanicus по поводу приборов, которые могут уничтожить миллионы людей в течение минут и на протяжении многих тысяч миль, гораздо больше, чем его страх и подавленность по поводу масштабов уничтожения. Homo mechanicus все еще наслаждается сексом и выпивкой, но он ищет эти радости в рамках механического и неживого. Он думает, что где-то должна быть такая кнопка, которую нужно только нажать, чтобы получить счастье, любовь и удовольствие. (Многие идут к психотерапевту с иллюзией, что он может им сказать, где находится данная кнопка.) Такой мужчина смотрит на женщину теми же глазами, что и на автомобиль. Он знает кнопку, на которую нужно нажать. Он наслаждается своей властью "раскочегарить" ее, но при этом сам остается холодным зрителем и наблюдателем. Homo mechanicus все больше интересуется машинами и все меньше - участием в собственной жизни и ответственностью за нее. Механическое приводит его в восторг, и, наконец, он чувствует влечение к мертвому и тотальному разрушению.

Можно было бы поразмыслить, какую роль играют убийства в наших развлекательных  программах. Фильмы, комиксы и газеты действуют в высшей степени возбуждающе, поскольку содержат огромное количество сообщений о разрушении, садизме  и жестокости. Миллионы людей ведут  монотонную, но спокойную жизнь. В  возбуждение они приходят только тогда, когда видят, что кто-то умирает, или когда они читают об этом, несовершенно безразлично: идет ли речь об убийстве или о несчастном случае со смертельным исходом во время  автогонок. Разве это не является указанием на то, сколь глубоко  уже пустило в нас корни  очарование мертвым? Приходят на ум выражения  типа "убийственно захватывающий", или "я смертельно влюблен", или "это меня просто убивает", и  начинаешь задумываться, о каком  равнодушии к жизни говорят многочисленные автомобильные катастрофы.

Короче  говоря: интеллектуализация, квантификация* , абстрагирование, бюрократизация и  овеществление - отличительные черты  нынешнего индустриального общества - не есть принципы жизни; они являются механическими принципами, если их применяют к людям, вместо того чтобы  применять их к вещам. Люди, живущие  в такой системе, становятся равнодушными к жизни и чувствуют влечение к мертвому. Правда, сами они этого  не замечают. Они принимают возбуждающие соблазны за радость жизни и пребывают  в иллюзии, что ведут очень  живую жизнь, если обладают и могут  пользоваться множеством вещей. Скупые протесты против атомной войны и  дискуссия наших специалистов по атомной войне о равновесии тотального или полутотального разрушения показывают, как далеко мы забрели в "темную долину смерти".

Эти признаки некрофильного ориентирования мы находим  во всех современных индустриальных обществах, независимо от их политической структуры. Общее в русском государственном  капитализме и корпоративном  капитализме существеннее, чем различия в обеих системах. И тому и другому  обществу присущи бюрократически-механистические  методы и подготовка тотального разрушения.

То, что  между некрофильным пренебрежением к жизни и восхищением скоростью  и всем механическим существует внутреннее родство, было зафиксировано только в последние десятилетия. Однако уже в 1909 г. к осознанию этой связи  пришел Маринетти *, рассуждая о ней  в своем "Первом манифесте футуризма":

"1. Да  здравствует риск, дерзость и  неукротимая энергия!