3. Э.Фромм «Душа человека, ее способность к добру и злу»

Компенсаторное  насилие есть не что иное, как  коренящееся в импотенции и компенсирующее ее насилие. Человек, который не может  создавать, хочет разрушать. Поскольку  он что-то создает или что-то разрушает, он трансцендирует свою роль только в  качестве творения . Камю весьма точно  выразил эту мысль, заставив своего Калигулу* произнести: "Я живу, я  убиваю, я пользуюсь упоительной  силой разрушителя, в сравнении  с которой сила созидателя - всего  лишь детская игра". Это насилие  калеки, насилие человека, у которого жизнь отняла способность позитивно  проявлять свои специфические человеческие силы. Они должны разрушать именно потому, что они люди, ибо быть человеком означает трансцендировать свою тварность.

В близком  родстве с компенсаторным насилием находится побуждение полностью  и абсолютно поставить под  свой контроль живое существо, будь то животное или человек. Это побуждение составляет сущность садизма. Как я  показал в своей книге "Бегство  от свободы", желание причинить  другому боль не является существенным в садизме. Все его различные  формы, которые мы можем наблюдать, выявляют существенный импульс полностью  подчинить другого человека своей  власти, сделать его беспомощным  объектом собственной воли, стать  его богом и иметь возможность  делать с ним что угодно. Унизить  его, поработить - лишь средства достижения этой цели, и самая радикальная  цель - заставить его страдать, ибо  нет большей власти над человеком, чем принуждать его терпеть страдания  и чтобы он не мог защититься против этого. Радость полного господства над другим человеком (или другой живой тварью), собственно, и есть суть садистского побуждения. Эту  мысль можно выразить иначе: цель садизма заключается в том, чтобы  сделать человека вещью, превратив  живое в нечто неживое, поскольку  живое через полное и абсолютное подчинение теряет существенное свойство жизни - свободу.

Только  пережив интенсивность и частую повторяемость деструктивного садистского  насилия отдельной личности или  народных масс, можно понять, что  компенсаторное насилие не является чем-то поверхностным, следствием негативных влияний, дурных привычек или чего-то подобного. Оно является силой в  человеке, которая столь же интенсивна и могущественна, как и его  желание жить. Она так всесильна  именно потому, что является протестом  жизни против увечья; человек обладает потенциалом разрушающего и садистского  насилия, поскольку он является человеком, а не вещью и поскольку он должен попытаться разрушить жизнь, если он не может ее созидать. Римский Колизей, в котором тысячи импотентных  людей с большим удовольствием  наблюдали за схваткой диких животных, за тем, как люди убивали друг друга, является великим монументом садизму.

Из этого  соображения вытекает следующее. Компенсаторное насилие является результатом непрожитой искалеченной жизни, причем ее неизбежным результатом. Оно подавляется посредством  страха и наказания или направляется в другое русло через разного  рода представления и развлечения. Однако как потенциал оно продолжает существовать и становится очевидным, когда ослабевают подавляющие его  силы. Единственное лекарство против этого - увеличение творческого потенциала, развитие способности человека продуктивно использовать свои силы. Только это может помочь человеку перестать быть калекой, садистом и разрушителем, и только отношения, способствующие приобретению человеком интереса к жизни, могут привести к исчезновению импульсов, из-за которых история человечества была столь постыдной вплоть до сегодняшнего дня. Компенсаторное насилие, в отличие от реактивного насилия, не находится на службе у жизни, в гораздо большей степени оно является патологической заменой жизни; оно указывает на увечье и пустоту жизни. Однако именно через свое отрицание жизни оно демонстрирует потребность человека быть живым и не быть калекой.

Теперь  мы должны перейти к обсуждению последнего типа насилия - архаической жажды  крови. При этом речь идет не о насилии  психопата, а о жажде крови  человека, который полностью находится  во власти своей связи с природой. Он убивает из пристрастия, чтобы, таким  образом, трансцендировать жизнь, поскольку  он боится идти вперед и стать полностью  человеком (выбор, о котором мы еще  будем говорить). Для человека, пытающегося  найти ответ на жизнь посредством  деградации к до-индивидуальному  состоянию своего существования, в  котором он становится животным и, таким  образом, освобождает себя от бремени  разума, кровь становится эссенцией  жизни. Пролитие крови означает ощущение себя живым, сильным, неповторимым, превосходящим  всех остальных. Убийство превращается в великое упоение, великое самоутверждение  на крайне архаической почве. Напротив, быть убитым - единственная логическая альтернатива убийству. В архаическом  смысле равновесие жизни достигается  тем, что человек убивает как  можно больше и сам готов быть убитым, после того как на протяжении жизни он утолил свою жажду крови. Убийство в этом смысле по своей  сути является чем-то иным, нежели любовь к мертвому. Это - утверждение и  трансцендирование жизни на почве  глубочайшей регрессии. У отдельной  личности мы иногда можем наблюдать  эту жажду крови в фантазиях  и снах, во время тяжелого душевного  заболевания или в ходе акта убийства. Мы можем ее наблюдать также у  некоего меньшинства людей во время отечественной или гражданской  войны, когда отпадают нормальные социальные ограничения. Мы наблюдаем ее в архаических  обществах, где убийство (или быть убитым) является господствующей полярностью  жизни. Мы наблюдаем ее на примере  таких феноменов, как человеческое жертвоприношение у ацтеков, кровная  месть в областях Черногории и  Корсики. Сюда же относится и та роль, которую кровь играет в Ветхом завете, когда Бог был принесен в жертву. Одно из самых интересных описаний радости убийства содержится в произведении Гюстава Флобера "Легенда о святом Юлиане Странноприимце". Флобер описывает в нем жизнь  человека, которому при рождении было пророчество, что он станет великим  завоевателем и великим святым, он рос как обычный ребенок, пока однажды не познакомился с волнующим  переживанием убийства. Во время мессы  он неоднократно наблюдал маленькую  мышь, которая выбегала из дыры в  стене. Юлиан очень досадовал  по этому поводу и решил отделаться от нее. "Он закрыл дверь, рассыпал немного  хлебных крошек на ступенях алтаря и с палкой в руке встал перед  мышиной норой. Ему пришлось довольно долго ждать, прежде чем появилась  сначала розовая мордочка, а затем  и вся мышь. Он нанес ей легкий удар и стоял, пораженный, перед маленьким  телом, которое больше не двигалось. Капля крови окрасила каменный пол. Он поспешно стер ее рукавом, выбросил мышь на улицу и никому рассказывал  об этом". Когда позже он удавил птицу, "ее предсмертные конвульсии вызвали в нем сильное сердцебиение и наполнили его душу дикой, бурной радостью". После того как он пережил  экстаз пролития крови, он был просто одержим страстью убивать животных. Он приходил домой среди ночи, "покрытый кровью и грязью и пахнущий дикими зверями. Он стал похож на них". Ему  почти удалось превратиться в  животное, но, поскольку он был человеком, это удалось ему не вполне. Голос  возвестил Юлиану, что однажды  он убьет своего отца и мать. Напуганный, он бежал из родительского замка, перестал убивать животных и стал вместо этого известным и внушающим страх предводителем войска. В качестве награды за одну особенно крупную победу он получил руку необыкновенно прекрасной и достойной любви девушки - дочери императора. Он оставил военное ремесло, поселился с ней в великолепном дворце, и они могли бы вести жизнь, полную блаженства, однако он ощущал скуку и полное отвращение. Он начал снова охотиться, но неведомая сила отклоняла его стрелы от цели. "Затем перед ним возникли все животные, которых он когда-либо преследовал, и образовали плотное кольцо вокруг него. Одни сидели на задних лапах, другие стояли. Находясь в их центре, Юлиан остолбенел от ужаса и не мог пошевелиться". Он решил вернуться во дворец к своей жене. Между тем туда прибыли его старые родители, и жена предоставила им свою постель. Однако Юлиан подумал, что перед ним находятся жена с любовником, и он убил обоих своих родителей. Когда он достиг тем самым глубочайшей точки регрессии *, в нем произошла великая перемена. Теперь он в самом деле стал святым, посвятившим всю свою жизнь больным и бедным. Наконец он согрел собственным телом убогого. После этого воспарил он "лицом к лицу с нашим Господом Иисусом, который понес его в небесную высь, в голубую бесконечность".

Флобер  описывает в этой истории сущность жажды крови. При этом речь идет об опьянении жизнью в своей крайне архаической форме, поэтому человек, после того как он на этой архаической  почве достиг соотношения с жизнью, может вернуться к высшему  уровню развития, а именно к утверждению  жизни через собственную человечность. При этом следует иметь в виду, что эта склонность убивать, как  выше упоминалось, не то же самое, что  любовь к мертвому, как мы ее будем  описывать в третьей главе. Кровь  тождественна здесь эссенции жизни. Пролить кровь другого означает оплодотворить мать-землю тем, что  необходимо ей для плодоношения. (Можно  вспомнить верования ацтеков, которые  рассматривали пролитие крови как  предпосылку дальнейшего существования  космоса, а также историю Каина  и Авеля *.) Даже в том случае, когда  пролита собственная кровь, человек  оплодотворяет тем самым землю  и становится единым с ней.

На этом регрессивном уровне кровь, очевидно, означает то же самое, что и мужское  семя, а земля равнозначна женщине  и матери. Семя и яйцеклетка являются выражением мужской и женской  полярности, которая лишь тогда приобретает  центральное значение, когда мужчина, начав полностью выходить из земли, достигнет точки, в которой женщина  превратится в объект его желания  и любви . Пролитие крови ведет  к смерти; извержение семени ведет  к рождению. Но целью и того и  другого является утверждение жизни, даже если это происходит на уровне, едва ли более высоком, чем животное существование. Убивающий может  превратиться в любящего, когда он полностью родится, когда он полностью  порвет свою связь с землей и преодолеет свой нарциссизм. В любом случае нельзя отрицать, что если он не будет  способен к этому, то его нарциссизм и архаическое влечение будут  держать его в форме жизни, настолько близкой к смерти, что  жаждущего крови едва ли можно  будет отличить от любящего мертвое.

III. ЛЮБОВЬ К МЕРТВОМУ  И ЛЮБОВЬ К ЖИВОМУ

В предыдущей главе мы обсуждали формы насилия  и агрессии, которые можно более  или менее четко обозначить как  прямо или косвенно служащие жизни (или представляемые таковыми). В  этой главе, как и в последующих, мы поговорим о тенденциях, направленных против жизни, образующих ядро тяжелых  психических заболеваний и составляющих сущность подлинного зла. При этом речь будет идти о трех различных видах ориентирования: о некрофилии (в противоположность биофилии), о нарциссизме и о психологическом симбиозе с матерью.

Я покажу, что в этих трех тенденциях имеются  доброкачественные формы, которые  могут быть столь слабо выражены, что их не следует рассматривать  в качестве патологических. Однако основное внимание мы будем уделять  злокачественным формам этих трех ориентирований, которые сближаются в своих наиболее тяжелых проявлениях и в конечном итоге образуют "синдром распада", представляющий собой квинтэссенцию  всякого зла, одновременно он является наиболее тяжелым патологическим состоянием и основой самой злокачественной  деструктивности и бесчеловечности.

Я не мог  бы найти лучшего введения в сущность некрофилии, чем слова, сказанные  испанским философом Унамуно  в 1936 г. по завершении речи генерала Миллана  Астрея в университете г. Саламанка, ректором которого Унамуно был в  начале гражданской войны в Испании. Во время выступления генерала один из его сторонников выкрикнул  излюбленный лозунг Миллана Астрея: "Viva la muerte!" ("Да здравствует  смерть!"). Когда генерал закончил свою речь, Унамуно поднялся и сказал: "...только что я услышал некрофильный и бессмысленный призыв: "Да здравствует  смерть!". И я, человек, который  провел свою жизнь в формулировании парадоксов, я, как специалист, должен вам сказать, что у меня вызывает отвращение этот иноземный парадокс. Генерал Миллан Астрей - калека. Я  хотел бы сказать это в полный голос. Он инвалид войны. Таковым  был и Сервантес. К сожалению, именно сейчас в Испании много  калек. И скоро их будет еще  больше, если Бог не придет нам на помощь. Мне больно, когда я думаю, что генерал Миллан Астрей мог  бы формировать нашу массовую психологию. Калека, которому не хватает духовного  величия Сервантеса, обычно ищет сомнительное облегчение в том, что он калечит  все вокруг себя". Генерал Миллан Астрей не мог больше сдерживаться и выкрикнул: "Abajo la inteligencia!" (" Долой интеллигенцию!"), "Да здравствует  смерть!". Фалангисты восторженно  зааплодировали. Но Унамуно продолжал: "Это храм интеллекта. И я его  верховный жрец. Вы же оскверняете  это священное место. Вы победите, поскольку в вашем распоряжении имеется более чем достаточно жестокой власти! Но вы никого не обратите в свою веру. Поскольку для того чтобы обратить кого-то в свою веру, его необходимо убедить и переубедить, и вам нужно для этого то, чего у вас нет, - разум и правота  в борьбе. Я считаю, что бессмысленно призывать вас подумать об Испании. Больше мне нечего сказать".

Своим указанием на некрофильный характер лозунга "Да здравствует смерть!" Унамуно затронул ядро проблемы зла. С психологической и моральной  точек зрения нет более резкой противоположности, чем между людьми, которые любят смерть, и теми, кто любит жизнь: между некрофилами  и биофилами. Это вовсе не означает, что кто-то должен быть совершенно некрофильным или абсолютно биофильным. Есть люди, которые обращены полностью к  мертвому; о них говорят как  о душевнобольных. Есть другие, кто  полностью отдается живому; создается  впечатление, что они достигли высшей цели, доступной человеку. У многих имеются как биофильные, так и  некрофильные тенденции в различном  сочетании. Здесь, однако, как и в  большинстве жизненных феноменов, очень важно определить, какая  тенденция превалирует и обусловливает  поведение, причем вовсе не имеется  в виду, что отсутствует или  присутствует исключительно одна из обеих установок.

"Некрофилия" дословно переводится как "любовь  к мертвому" ("биофилия" - "любовь  к живому", или "любовь к  жизни"). Обычно это понятие  используют для обозначения сексуальной  перверсии, а именно желания  обладать мертвым телом (женщины)  для полового акта или болезненного  стремления находиться вблизи  трупа. Но, как часто бывает, эта сексуальная перверсия лишь опосредует иную, более отчетливо выраженную картину ориентирования, которое у многих людей не имеет примеси сексуальности. Унамуно ясно распознал его, когда охарактеризовал выступление генерала как "некрофильное". Он вовсе не хотел сказать этим, что генерал страдает сексуальной перверсией, он хотел сказать, что тот ненавидит жизнь и любит мертвое.

Удивительно, но некрофилия еще никогда не была описана в психоаналитической литературе как общее ориентирование, хотя она  родственна фрейдовскому анально-садистскому  характеру и инстинкту смерти. Позже я остановлюсь на этих взаимосвязях, но хотел бы дать сначала описание личности некрофила.

Человек с некрофильным ориентированием  чувствует влечение ко всему неживому, ко всему мертвому: к трупу, гниению, нечистотам и грязи. Некрофильны  те люди, которые охотно говорят  о болезнях, похоронах и смерти. Если они могут говорить о смерти и мертвом, они становятся оживленными. Явным примером чисто некрофильного  типа личности является Гитлер. Он был  очарован разрушением и находил  удовольствие в запахе мертвого. Если в годы его успеха могло создаться  впечатление, что он пытался уничтожить лишь тех, кого считал своими врагами, то последние дни "гибели богов" показали, что он испытывал глубочайшее  удовлетворение при виде тотального и абсолютного разрушения: при  уничтожении немецкого народа, людей  своего окружения и самого себя. Сообщение некоего солдата второй мировой войны, возможно, и недостоверно, но вполне вписывается в общую  картину: он якобы видел Гитлера, который, находясь в состоянии, подобном трансу, пристально смотрел на разлагающийся  труп и не мог оторвать свой взгляд от этого зрелища.

Некрофилы живут прошлым и никогда не живут будущим. Их чувства, по существу, сентиментальны, то есть они зависят  от ощущений, которые они пережили вчера или думают, что они их пережили. Они холодны, держатся на дистанции и привержены "закону и порядку". Их ценности являются как раз противоположными тем, которые  мы связываем с нормальной жизнью: не живое, а мертвое возбуждает и  удовлетворяет их.