Журналист на войне по очеркам М. Е. Салтыкова-Щедрина «В среде умеренности и аккуратности»

Но в произведениях  писателя мы найдем и образ журналиста-демократа, отдавшего силы делу освобождения народа. У него есть свой читатель, читатель-друг, способный не только посочувствовать  литератору в трудную минуту, но и готовый претворить в жизнь  идеи народного счастья («Мелочи  жизни»).

Трагический образ  журналиста-демократа изображен  в сказке «Приключение с Крамольниковым». Он сожалеет о том, что не принял непосредственного участия в  революционной борьбе, а лишь в  литературе, в журналистике боролся  с неправдой.

Таким журналистом-борцом был и сам Салтыков-Щедрин. Его  публицистика 70–80-х годов – это  подлинная революционно-демократическая  летопись всей пореформенной России. Резкость и непримиримость сатиры были отражением убежденности писателя в  том, что необходимо решительно покончить  с царизмом и эксплуататорами. Все  симпатии писателя на стороне истерзанного, забитого хищниками трудящегося  человека. Во имя освобождения народа и разоблачал он так беспощадно все  язвы русской жизни.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

2. 4  По следам  Подхалимовых :  уездный город Варнавино и Рыбинск

Что касается всех, не касается

никого — кроме журналистов

Жюль  Жанен

В данной работе очень познавательно и интересно привести примеры непосредственных отсылок к  «Тряпичкиным – очевидцам» современной региональной прессы.  Вот что пишет по этому поводу С. Бакунина, журналистка из Рыбинска:

«В конце января отмечалось 180 лет со дня рождения известного русского сатирика, публициста Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. Прославился он, как мы знаем, своими «Сказками», произведениями «Помпадуры и помпадурши», «Пошехонская старина», «История одного города», «Господа Головлевы» и многими другими.  
Почему мы сегодня в рыбинской газете заговорили о великом сатирике?

 Какое отношение  он может иметь к Рыбинску? 
Оказывается, Михаил Евграфович был правнуком известного рыбинского купца-фабриканта Ивана Матвеевича Нечаева, владельца полотняной и стекольной мануфактур. Этот факт еще шесть лет назад установила рыбинский краевед Ольга Юрьевна Тишинова. 
«Ревизская сказка купцов и посадских людей Рыбной Слободы», датированная 1763 годом, гласит: «У Ивана Матвеевича Нечаева дочь Надежда в возрасте 20 лет отдана замуж за лейб-гвардии поручика Василия Богдановича Салтыкова». 
Имена и даты жизни бабушки и дедушки Салтыкова-Щедрина совпадают с этими данными. В 1762 году Василий Салтыков участвовал в дворцовом перевороте, помогая взойти на престол Екатерине Второй. Получив от императрицы заслуженные награды, он вышел в отставку и сразу женился на дочери богатого рыбинского купца Надежде Нечаевой.

После свадьбы  молодые поселились в родовом имении под Угличем, где он и родился. Надежда Ивановна, бабушка Салтыкова-Щедрина, хоть и купеческого происхождения, была на редкость образованная: знала иностранные языки, читала французских просветителей в оригинале и даже (за недостатком домашних учителей) сама преподавала сыну Евграфу некоторые предметы - сохранились ее конспекты по всеобщей истории. Но сын так и не стал дипломатом, как мечтала мать, хотя получил блестящее образование.

Пришлось ему  вернуться в родное имение. Хозяйство  он вести не умел, и с целью  улучшения материального положения  женился на богатой купеческой дочке, как когда-то его отец. И не прогадал. Молодая жена, действительно, принесла в дом солидный достаток. Ловко  управляясь с дворянским хозяйством, она увеличила его в десять раз (с 280 душ крепостных до 3000). Сын  Михаил свою мать видел очень редко

            Воспитанием будущего писателя  больше занимался отец. Человек  разносторонне развитый, он увлекался  астрономией, математикой и стихосложением. Хотя можно предположить, что  именно от матери Михаил Евграфович  унаследовал образный, меткий язык.

Бывал ли великий  сатирик на Родине своих предков? Бывал, и, по всей видимости, неоднократно. В Рыбинском архиве сохранились  документы, подтверждающие этот факт. В нотариальном фонде есть сведения о наложении штрафа в размере 10 тысяч рублей на дворянина Михаила  Салтыкова. Как оказалось, штраф  был наложен по ошибке: нотариус перепутал Михаила с его родным братом Сергеем. После раздела имущества  братья должны были регулярно отчислять  деньги на содержание матери. Михаил высылал  деньги регулярно, а вот брат нарушал  договор. Позднее недоразумение  было улажено, но для этого потребовалось  даже вмешательство ярославского губернатора. 
Ольга Юрьевна, продолжая нашу беседу, предполагает, как был зол известный сатирик после того, как его принудили расстаться с такой крупной суммой денег. Свое пребывание в Рыбинске Михаил Евграфович описал в очерке «Тряпичкины-очевидцы», где рыбинцам, конечно, досталось. Герой очерка - журналист, совершающий путешествие по российской глубинке. Попадает он и в Рыбинск. Здесь сводит знакомство с рыбинскими купцами, которые не отличались тонким юмором. Как считают сотрудники Рыбинского музея-заповедника, не исключено, что прототипом одного из купцов, описанных в очерке - Ивана Иваныча Тр. - послужил Иван Иванович Дурдин, владелец пивоваренного завода и первого в городе автомобиля. Дурдин, по воспоминаниям современников, считался первым в городе дебоширом и скандалистом. Вот как описывает его Салтыков-Щедрин в своем очерке «Тряпичкины-очевидцы»: «Иван Иваныч Тр. - веселый малый, высокий, плотный, румяный, кудрявый, с голубыми глазами, которые делались совершенно круглыми по мере того, как опоражнивалась висевшая у него через плечо фляга Он говорил разбросанно, не только не вникая строго в смысл выражений, но даже не имея, по-видимому, достаточно разнообразного запаса их. Однако я не скажу, что он был глуп» 
Здесь, в Рыбинске, купцы устраивали журналисту такие «шутки», от которых он, запуганный до смерти, еле пришел в себя - «они любят прибегать к шуткам весьма истязательного характера».

 
           «Характер  его шуток с каждым днем  приобретал все более и более  острый характер. Когда всем подавали  за обедом уху из живых стерлядей,  то для меня, как Тр. сам выражался,  специально готовили таковую  из дохлой рыбы. Но были шутки  и покрупнее. Воспользовавшись  моим восторженным положением  по поводу взятия Баязета, он  уложил меня сонного в гроб, покрыв старой столовой красной  салфеткой и поставив по четырем  углам сальные свечи, так что  когда я ночью проснулся и  увидел себя в комнате одного  и в такой обстановке, то чуть, в самом деле, не умер от  страху. В другой раз он вывез  меня на дрогах в городской  лес и бросил в канаву, так  что я должен был для спасения  своего лезть на дерево».

 
          Какие  заметки автор очерка оставил  о Рыбинске и горожанах? «По-видимому, они набожны, охотно ходят в  церковь, служат всенощные, молебны  и приносят значительные пожертвования на благолепие храмов.

 
          Еще особенность  Рыбинска: тамошние мещанки гораздо  охотнее, нежели мещанки других  городов Ярославской губернии, назначают  на бульваре любовные рандеву.  Я сам однажды, в качестве  любопытного отправился, когда стемнело, на бульвар и невольно вспомнил  о Немировиче-Данченко. Только его  перо может описать упоительную  рыбинскую ночь среди групп  густолиственных лип, каждый лист  которых полон сладострастного  шепота».

 
           Еще  одно интересное замечание, сделанное  корреспондентом: «По уверениям  старожилов, любовное предрасположение  здешних жителей происходит оттого, что они питаются преимущественно  рыбою, (отсюда и само название  Рыбинск),           

Я и сам получил  приглашение на рандеву от некой  Аннушки, но остерегся пойти, подозревая в этом новую шутку моего амфитриона. И действительно, я угадал: на другой день отец Николай сообщил мне  за тайну, что все это было устроено.

 
           Уж  не произошли ли эти все  истории с самим автором очерка? Знали ил рыбинские купцы, что  они издеваются над великим  сатириком?» ⁸

А вот как гордится Варнавино те, что писатель описал его в «Тряпичкиных-очевидцах». Библиотекарь Лариса Смирнова пишет:

« …А вот мнение Салтыкова-Щедрина, побывавшего в наших местах в 1848 году: «...Незадолго перед тем прочитал роман Печерского «В лесах». Замечу, однако ж, что все описанное Печерским в его романе я нашел здесь налицо и в полной исправности...»  
   В Ветлужье в XIX - начале XX века все напоминало о старине. Эти места, воспетые в романах Мельникова-Печерского, где большинство жителей держалось за «старую веру», с ее историческими преданиями, обрядами и одеждой, всегда привлекали своей первозданностью. Именно она - эта первозданность - и вдохновила

П. И. Мельникова-Печерского в романе «В лесах» на великолепные картины природы Поветлужья. Посредством  огромного этнографического, географического  и фольклорного материала автор  дает не только описание природы, но и  увлекательно рассказывает о стародавних  народных преданиях и верованиях, связанных с ними праздниках, обрядах, обычаях, песнях и плясках; во всех подробностях и с большим знанием живописует домостроевские исконные устои старины, быт и нравы купечества, его  будни и праздники, именины, свадьбы, похороны. И все это - языком самого народа, языком сказок, песен, легенд о  граде Китеже, об озере Светлояр, о кладах заволжских лесов, о неведомой  жизни старообрядческих скитов Поветлужья. Когда-то в скитах и церквях Древней  Руси во время молебнов читали жития  святых. Этот устой сохранялся до 1917 года.

 В варнавинских  храмах читалось «Рукописное  житие преподобного Варнавы Ветлужского», которому преклонялось все Поветлужье  в ночь на Годину Варнавы.   Еще в школе, перечитывая сказку «Дикий помещик» Салтыкова-Щедрина, я заинтересовалась, почему, находясь на необитаемом острове, герой, размышляя о месте возможной ссылки, думает: «Уж не пахнет ли водворением (ссылкой) каким? Например, Чебоксарами? Или, быть может, Варнавиным?»

 И решает, что лучше Чебоксары... Ох, как  досадил сатирику Варнавин! Но  давайте проследим путь молодого  писателя через его впечатления  о путешествиях по Поветлужью, которые он отразил в очерке  «В среде умеренности и аккуратности»  в главе «Тряпичкины-очевидцы».  «Варнавин - довольно чистенький  городок на Ветлуге, при впадении  в нее Лапшанги. Я пришел туда  хотя под вечер, но еще не  поздно, однако на улицах было  до того пустынно, что самые  дома в изумлении, что раздались  чьи-то шаги, казалось, спрашивали: кто  здесь блуждает? Насилу нашел  постоялый двор, разумеется, сейчас  же снял сапоги, напился сквернейшего  чаю и заснул, как убитый. На  другой день, проснувшись довольно  рано, хотел осмотреть достопримечательности  города - не тут-то было! Представьте,  и здесь на днях было несколько  пожаров, и здесь ходят слухи  о поджогах, так что всякое  появление мое и неизвестно  откуда окончательно всполошило  и полицию, и обывателей. И вот  возник вопрос о паспорте, и  я вновь должен был мгновенно  исчезнуть, что я и сделал, оставив  на столе два двугривенных  для расплаты с хозяином за  постой...»⁹

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

2.5  Неистощимое языкотворчество,  мастерство эзоповского языка

М. Е. Салтыкова-Щедрина

В пользу правящей партии есть один весомый аргумент:

только она проплачивает журналистам внушение народу счастья.

Все остальные делают нас  глубоко несчастными

Елена Ермолова

Салтыков-Щедрин был и остается непревзойденным  мастером публицистической сатиры, замечательным  художником слова. В своем творчестве он часто прибегал к иносказанию, гиперболе, иронии, фантастике. Не менее  любил он и пародию, в совершенстве владел юмором. Писатель удивительно  быстро и верно умел подметить  новое в экономике, политике, литературе. Это уменье позволило ему раньше других, уже в начале 70-х годов, создать яркие, типические образы нового капиталистического хищничества в  лице Колупаевых и Разуваевых, в  лице Чумазого. Огромная сила сатирического  обобщения, типизации – яркая  индивидуальная особенность стиля  Салтыкова-Щедрина. Он мог схватывать явления в их становлении, росте. Недаром Гончаров говорил, что для  изображения не установившегося  в жизни нужен талант Щедрина, признав тем самым способность  сатирика верно и своевременно улавливать новое в жизни.

Салтыков-Щедрин был мастером эзоповского языка. Немного найдется писателей и  публицистов, которые могли бы сравниться с ним в искусстве обходить цензурные рогатки. Вслед за Герценом и Чернышевским он блестяще пользовался  в подцензурной печати иронией и  по праву мог повторить слова  Герцена, назвавшего иронию «утешительницей» и «мстительницей».

Несмотря на многочисленные иносказания, на условность употребления ряда слов и оборотов речи, читатель, по свидетельству самого сатирика, хорошо понимал его. «...Литература до такой степени приучила публику  читать между строками, что не было того темного намека, который оставался  бы для нее тайной», – признавался  писатель (V, 177). Но все же такая форма  выражения была горькой необходимостью, которой невольно подчинялся литератор-демократ в самодержавной России.