Социальный страх в России

• Страх мировой буржуазии перед усиливающейся революционизацией народов мира, перед демократическими, национально-освободительными движениями;
• Страх национальной буржуазии перед развивающимися рабочими движениями внутри той или иной страны;
• Страх мелкой и средней буржуазии перед политическим диктатом крупной буржуазии, с одной стороны, и перед политической силой пролетариата, с другой;
• Страх левых, прежде всего коммунистических, партий перед расколом рабочего движения;
• Страх фашистских партий перед сильным левым движением;
• Страх социал-демократов перед последствиями своей антифашистской деятельности;
• Страх отдельных представителей левых партий перед фашистским террором.

    Говоря об идеологическом оформлении  социального страха пропагандистским  аппаратом фашизма, придании ему  соответствующей направленности, следует отметить такие его осуществления, как:

• Спекуляция на национальных чувствах обывателей;
• Спекуляция на государственном патриотизме;
• Выведение образов “врагов” нации и благополучия;
• Провозглашение спасителями нации тех или иных социальных групп (молодежи, бывших фронтовиков, других “потерянных” обществом);
• Объявление социальных сил, консолидировавшихся вокруг фашистского диктата, главной силой мирового прогресса;
• Намеренное отчуждение процесса социализации людей от общих реальных гуманистических процессов развития общества;
• Заигрывание с людьми, основанное на сущностных, общечеловеческих стремлениях и ценностях, с целью достижения любой ценой собственно диктаторских интересов.

     Одну из наиболее удачных попыток  онтологизировать процесс поражения общества социальным страхом диктатуры предпринял в своем философском повествовании-притче “Чума” (1942-47 гг.) французский гуманист Альбер Камю, который лично познал ужасы фашизма.

    Он начинает свое повествование  с описания устойчивой, размеренной жизни города Орана, “города, никогда и ничего не подозревавшего, то есть вполне современного” (7, 168).

      И вдруг в эту размеренную  жизнь города врывается совершенно  неожиданное событие – то тут,  то там люди обнаруживают крысиные  трупы. Постепенно дохлые крысы заполняют мусорные баки, валяются по всему городу. Главный герой повести – доктор Риэ – замечает, что, помимо этого люди начинают заболевать необычной болезнью. Когда количество крысиных трупов перевалило за 6 тысяч, люди осознали, что это несет с собой угрозу, а когда было подобрано примерно 8 тысяч мертвых крыс, городом овладел панический страх.

     Первые человеческие жертвы привели  к тому, что первоначальное изумление  перешло в панику. Люди менялись  на глазах. Впервые в своей практике доктор наталкивался на непонятную замкнутость пациентов, словно забившихся в глубину своего недуга и глядевших на него с недоверием и удивлением.

     Вскоре кривая смерти пошла  резко вверх и город был  закрыт. Страх в городе усилился; “и по глубине его, и по охвату стало ясно, что сограждане действительно стали отдавать себе отчет  в своем положении” (7, 225). Реакция была самая разная: одни считали, что ничего нельзя сделать и что самое разумное – встать на колени, другие занялись организацией санитарных дружин; третьи – искали возможность любыми путями вырваться из города. Велись следствия, кого-то садили в тюрьму, вовсю работали мусоросжигательные печи. “У города появилась новая мелодия – равномерный, нескончаемый шорох шагов и приглушенный гул голосов, скорбное шарканье тысяч подошв в ритм свисту бича в душном небе” (7, 277).

     Но однажды люди обратили внимание, что в городе не стало крысиных  трупов, а появились живые, резвящиеся  крысы. По сводкам о количестве  больных стало понятно – чума отступала. Но доктор Риэ, описавший все трагические перипетии борьбы с чумой, понял, что “эта хроника не может стать историей окончательной победы. А может она быть лишь свидетельством того, что следовало совершить и что, без сомнения, обязаны совершать все люди вопреки страху с его незнающим устали оружием, вопреки их личным терзаниям, обязаны совершать все люди, которые за невозможностью стать святыми и отказываясь принять бедствие пытаются быть целителями. И в самом деле, вслушиваясь в радостные крики, идущие из центра города, Риэ вспомнил, что любая радость находится под угрозой. Ибо он знал то, чего не видела эта ликующая толпа, о чем можно прочесть в книжках, - что микроб чумы никогда не умирает, что он может десятилетиями спать где-нибудь в завитушках мебели или в стопке белья, что он терпеливо ждет своего часа в спальне, в подвале и что, возможно, придет на горе и в поучение людям такой день, когда чума пробудит крыс и пошлет их околевать на улицы счастливого города” (7, 349).

     А. Камю сосредоточил внимание на психологических аспектах встречи человека с подавляющей силой, сосуществования с ней и ее преодоления. Поэтому страх – прежде всего результат действия внешней силы. Вместе с тем, по мере включения людей в сферу влияния этой силы, происходит заражение страхом все новых и новых жителей города, страх переносится уже самими людьми, и эффект совокупного страха превосходит потенциальную возможность самого явления (“чумы”) произвести соответствующие психологические изменения, то есть страх как результат неустойчивого характера самой системы. “Страх как бы растекается по всем жизненно неустойчивым порам общества и застревает в этих порах-душах, закрытых для чужой беды, других сердец и душ” (1, 119).

    Камю подчеркивает, что сила страха  во многом определяется глубиной его проникновения во все, даже самые мелкие, аспекты человеческих взаимоотношений. “Запреты нагромождаются именно в самых незаметных мелочах, чтобы каждый постоянно чувствовал себя виновным и возникало непрерывное состояние страха перед всесильным, всезнающим авторитетом” (1, 119).

     Заострим внимание и на таком  вопросе, как репрезентация социального  страха. Вначале появились мертвые  крысы и город лишь удивился. Но и фашизм заявил о себе  вначале бандами штурмовиков,  ночными шабашками, с которыми тоже не считались всерьез. Очевидно, что страх выступает как становящееся явление, и от познания механизма этого становления во многом зависит эффективность преодоления самого страха.

     Показательны и эпизоды нерешительности  городских властей по принятию неотложных мер борьбы с чумой: бесконечные переговоры с центром, отсутствие нужной вакцины, сокрытие беды от населения. Как узнаваемы во всем этом действия правительств в городах становления фашизма, колебания различных партий, что во многом сопутствовало распространению в Европе “коричневой чумы”.

      О реальном существовании социального  страха свидетельствуют: отсутствие  открытых оппозиций, наличие вольной  или невольной эмиграции, наличие  скрытой оппозиции, свертывание  свободной научной и культурной деятельности, деформация человеческих отношений, сеть репрессивных органов, психологически и физически подавляющих инакомыслящих. А. Камю значительно расширяет круг психологических репрезентантов страха фашистской диктатуры, каковыми выступают участившиеся самоубийства; психологическая замкнутость людей, их равнодушие к чужой беде; усиление пьянства, разврата, увеличение интереса к религии, пророчествам; рост преступности; рост спекуляции, ужесточение деятельности репрессивных органов; ограничение людей в передвижении.

     У Камю намечена и проблема  разделения в условиях страха  на “своих” и “чужих” по  национальному признаку. Страх буквально  разъедал людей.

     С другой стороны социальный  страх обладает не только деструктивными, но и конструктивными свойствами, то есть тенденцией объединять социальные субъекты в интегрирующую силу, способную противостоять врагам, освободить людей от страха. Если в XVI веке в Женеве силой, способной противостоять террору, выступали отдельные гуманисты-священники, то в ХХ веке религия не смогла стать основной интегрирующей силой в борьбе с фашизмом, и не случайно в романе Камю священник умирает до победы, не сыграв в ее приближении значительной роли. В его образе умирает идея смирения с диктатурой, идея божественного предопределения, разработанная еще Кальвином.

     По мнению Камю, синтезирующей  все прогрессивные направления  силой в борьбе с фашизмом  может быть сообщество образованных  гуманистов, умеющих разглядеть  в крысах эпидемию чумы, способных  выбрать правильные методы борьбы с диктатурой. Их действенный гуманизм побеждает страх.

    Вокруг борцов-гуманистов сплотились  и те, кто в борьбе со страхом  видел возможность очищения собственной  совести, отмщения за прошлую  трусость, за неосуществленные мечты,  жизненные потери и т. д.    

    Не остается вне поля зрения  Камю и такой элемент империи  страха, как концлагерь. И уже  находятся люди, прошедшие сквозь  ужасы застенков, пыток, и вновь  стремящиеся туда, но уже присматривать  за другими. Это надломленные  судьбы, не выдержавшие насилия, оставшиеся с вечным страхом в душе.

   В заключение Камю предупреждает  – фашизм живуч! Живет в  нас и социальный страх, готовый  выплеснуться наружу и парализовать  нашу совесть, отнять свободу. 

          Сразу же после окончания второй  мировой войны всем казалось, что фашизм никогда не возродится, что он просто невозможен после того, как люди познали все его ужасы. Но память человечества равняется длине жизни поколения. Все меньше и меньше тех, кто помнит те события, и люди уже не чувствуют страха перед фашизмом, ведь фашизм сам порождение страха. Мы видим это по последним политическим событиям в Европе. Диктатура еще более живуча, ведь уже сейчас в современной России существуют не только экономические предпосылки возврата к диктатуре. Все дело в том, что человек всегда живет в условиях диктатуры, будь это диктатура свободы, закона, равенства или диктатура одного или нескольких человек, и все сводится к выбору меньшего зла, и страх в этом выборе плохой советчик. Поэтому очень многое зависит от везения нации, повезет ли нам сейчас с личностями наших лидеров или нет. 

    Особое внимание следует уделить  страху в условиях советского  тоталитарного общества, так как  для поддержания всякой авторитарной  политической системы, равно как  и всякой системы административно-директивного хозяйствования, нужна, своего рода, “подсистема страха” (3, 57). Когда же приходится обеспечивать сохранность системы с такой необъятной, неограниченной и, в сущности, ничем не обоснованной властью центра, какая сосредоточилась в руках у Сталина, подсистема страха должна действовать с поистине чудовищным размахом.

    Насилие, беззаконие, репрессии становились  постоянными чертами политического  руководства. Народная жизнь (и  жизнь каждого человека в отдельности)  как бы раздваивалась. Одну, светлую ее сторону, составлял мирный быт и мирный труд, обычные человеческие радости и горести. Другую, темную и страшную, наполняли беззаконие, ненависть, насилие необъявленной гражданской войны, атмосфера которой искусственно вносилась в социалистическое строительство мирного времени.

    Нечего и говорить, что политическим  режимом – и только им –  были обусловлены массовые репрессии.  Без них режим такого типа  просто не мог бы существовать  сколько-нибудь длительное время.

     Еще одна отягощающая черта террора 30 – 40 годов – репрессии легко теряли связь с какими-либо действиями людей, на которых они обрушивались. Наказание не следует за преступлением. По большей части оно не карало вину, но отмечало принадлежность человека к некоторой категории, которую политический центр считал нужным подвергнуть репрессиям, - то ли как потенциальных противников, то ли просто потому, что надо было поддерживать эффективность подсистемы страха.

       Репрессии 30-х годов представляли  собой терроризирование отдельных социальных категорий, направленное на устрашение и прямое уничтожение среды, в которой сохранилась хоть какая-то память о досталинских политических нравах и где скорее всего могла бы начаться кристаллизация антитиранических сил. Самовластный политический режим довел тяготение к централизации, вообще присущее административной экономике, до пределов, в которых всякое самовластное действие, всякое возражение начальству оборачивалось смертельным риском, вероятностью в буквальном смысле поплатиться головой. Политический террор оградил большие области человеческой активности стеной страха, приучил массы людей не вмешиваться в определенные сферы управления, даже в мыслях не пытаться проявить здесь свою самостоятельность. Распоряжение государственной собственностью, участие в управлении ею, принятие самостоятельных решений стали в условиях политического деспотизма одной из скованных страхом сфер общественной жизни.

      Политическая система 30-40 годов  неизбежно и болезненно сказывалась  на массовом сознании и массовом поведении советских людей, на всей культуре советского народа.

      Подавляющее большинство советских  людей видело, как их трудом  и при их участии совершается  преодоление отсталости, создается  мощная экономика, образующая  материальную базу социализма, как возникают новые социальные отношения, не знающие эксплуатации и безработицы, как учение перестает быть привилегией меньшинства. И одновременно люди каждодневно сталкивались с  собственным бесправием, с проявлением своей полной зависимости от органов власти. Зависимость эта не всегда отчетливо осознавалась. Вероятно, даже такое осознание встречалось тогда лишь в редких случаях – террор и рождаемый им привычный страх оказывались очень эффективным средством уничтожения критического духа социалистической политической культуры. Но ощущение несвободы так или иначе возникало в человеческой душе и жило там рядом с ощущением энтузиазма, гордости, удовлетворенности жизнью.