Тема дуэли в расскахах и повестях Лермонтова, пушкина, достоевского

     Судебник  устанавливал четкие правила проведения «поля», которое являлось последним средством выяснения истины, когда варианты мирного разрешения конфликта исчерпаны или невозможны. В судном поединке побеждает не сила, а правда — определяющим является нравственный перевес (правота) одного из противников, которому Бог дарует победу как доказательство высшей справедливости. Судный поединок — бой между истцом и ответчиком, оскорбленным и оскорбившим — изначально неравен: в нем участвуют тот, кто должен победить, и тот, кто должен проиграть.

     Победа  Калашникова предрешена в диалоге, своеобразном вербальном поединке. Иронично-презрительно спрашивает Кирибеевич, по кому будут панихиду служить (опричник пришел развлечься, людей посмешить), но после ответа купца «...побледнел в лице, как осенний снег: / Бойки очи его затуманились, / Между сильных плеч пробежал мороз, / На раскрытых устах слово замерло». Это первое описание поражения — зло чувствует свою неправоту и уже не уверено в своей безнаказанности.

     Победа  Калашникова закономерна по многим причинам. Прежде всего, на его стороне нравственное превосходство («рука заколдованная»), ибо он оскорблен и обязан отомстить, то есть восстановить справедливость. Кроме того, за Калашниковым стоят неизмеримо большие силы, чем за его оскорбителем.

     Во-первых, это сила рода, честь которого задета. Неслучайно Лермонтов именно семью палача делает родной Кирибеевичу — страх и ненависть вызывает он у народа, и «пуще прежнего» пугается Алена Дмитриевна после известия о такой родословной, и купец перед боем называет опричника «бусурманским сыном», то есть чужаком и выродком.

     Во-вторых, за Калашниковым — весь народ, чьи представления о святости и духовные традиции вышел защищать купец. Кирибеевич — нерусский еще и в том смысле, что ставит личную волю и желание выше общего «соборного» закона. Свобода для опричника связана не с христианским нравственным выбором, а с отсутствием запретов, что делает его по сути разрушителем, опасным для общества. Таким образом, «личное оскорбление, нанесенное Кирибеевичем Калашникову, перерастает личные рамки и становится оскорблением народных законов и обычаев».

     В-третьих, на стороне Калашникова сила Христова. Подобно тому, как браки заключаются на небесах, исход судного поединка решается тоже не на земле — бой за правду становится как бы Таинством, освященным невидимым присутствием Спасителя. Кирибеевич посягнул на святое, то есть совершил грехопадение, за которым неизбежно наказание, Степан Парамонович здесь лишь орудие в карающей руке Господа, а судный поединок — лишь предвестник Страшного суда, где каждому воздается по заслугам. Любопытно, что грядущий бой Калашников воспринимает не только как священный долг, но и как духовное испытание; у него нет горделивой уверенности в своей победе, так как он не считает себя безгрешным. Обращаясь к своим младшим братьям, купец говорит: «Вы моложе меня, свежей силою, / На вас меньше грехов накопилося».

     Итак, часть против целого, воля против закона, страсть против веры — вот расстановка сил перед поединком, в котором Кирибеевич обречен. Он наносит первый удар, кощунственный и символический, — по кресту со святыми мощами. Не с купцом бьется опричник, а с Богом. И Бог защищает своего воина: устоял Калашников, «изловчился… приготовился» и нанес ответный удар — смертельный. Здесь заканчивается противостояние двух героев.

     Завершая  обзор отметим, что анализируемая  в работе сцена поединка осмысленная  философски, становится кульминацией извечного и скрытого поединка Божественного и дьявольского – поединка, актуального не только для времён Иона Грозного и Николая Первого, но и для любой исторической эпохи. Романтический максимализм русских писателей заставляет нас задуматься о том, что добро должно победить не смиренным принятием факта существования зла, не всепрощением и милосердием, а священной бранью, силой – в открытом судном бою. 

     1.2.2. А.К. Толстой «Князь Серебряный»: потешный бой

     вместо  судного поединка

     В романе «Князь Серебряный» поединок также начинается со словесной дуэли; боярин Морозов бьет челом на князя Вяземского, который предательски воспользовался хозяйским гостеприимством, чтобы похитить его жену и спалить его дом. Итак, судный поединок неизбежен: другие способы установить истину исчерпаны и безрезультатны. Кто победит, тот и прав (предполагается, что наоборот).

     Будущий бой изначально неравен — прежде всего, в физическом плане: «Нельзя было подумать, чтобы престарелый боярин устоял против молодого и сильного Вяземского», Морозов, правда, может поставить вместо себя наемного бойца. Однако оскорбленный   боярин   не   собирается использовать такую возможность, поскольку верит, что физическая немощь искуплена его нравственным превосходством. Это внутренне признает и противник, не считающий себя правым: «Он вспомнил, что по общепринятому понятию, в судном поединке Бог неминуемо дарует победу правой стороне, и невольно усомнился в своем успехе» (с. 369). Неслучайно Вяземский, не рассчитывая на свою силу и ловкость, обращается к мельнику-колдуну, чтобы тот заговорил его саблю, Божьей силе преступник пытается противопоставить колдовство, то есть силу дьявольскую (вспоминается «рука заколдованная» из «Песни про... купца Калашникова»). Мельник видит на воде, что ангелы стоят за боярина, но и у Вяземского есть свой защитник — его не принято называть вслух.

     Дьявол  оказывается слабее, и Вяземский неправдоподобно быстро теряет не только свою физическую силу, но и обыкновенную дееспособность перед самым поединком, который фактически состоялся, ибо вина обнаружена. Однако формально боя — физического столкновения — не было, поэтому у побежденного есть возможность оспорить решение Божьего суда (глава так и называется: «Божий суд»).

     Оспаривать  это решение предстоит наемному бойцу, своеобразной «низовой» копии Вяземского, — опричнику Матвею Хомяку. Он единственный из свидетелей («все знали, что дело Морозова свято») абсолютно «свободен» от стыда и совести, ибо готов выступить на стороне преступника, (Кстати, в самом начале романа мы видим разбойное нападение на крестьян Морозова опричников во главе с Хомяком.) Его обращение к собравшимся напоминает похвальбу Кирибеевича: «Вишь... много вас, ворон собралось, а нет ни одного ясного сокола промеж вас! Чтобы хоть одному выйти, мою саблю обновить, государя потешить! Эй вы, аршинники, пряхи, ткачихи?» Очевидно, что замена бойца влечет за собой подмену цели боя: вместо выяснения справедливости — потеха государя.

     Поединок духовный состоялся, впереди «силовое» противостояние, исход которого определяется несколькими причинами. Прежде всего, сохраняет важность нравственный аспект боя — против опричника выходит крестьянин Митька, тоже оскорбленный беззаконием. Таким образом, Митька будет биться за личную обиду, но при этом и за общую правду: «Отстаивай Морозова, стой за правое дело»!

     В этом противостоянии играет роль уже не только духовная парадигма (борьба ангелов с бесами), но и социальная — с ненавистной опричниной сражается русский народ: «Посмотрим, как мужик за Морозова постоит». Характерно, что вместо сабли Митька выбирает оглоблю — мирное орудие, которое становится страшным оружием, когда народное терпение истощилось (вспомним, что Митька очень долго не мог «осерчать»). Предвосхищая своего знаменитого родственника, Толстой показывает здесь «дубину народной войны»; она не знает правил и условностей, и против нее бессильна сабля врага.

     И наконец, еще одна важная причина, определяющая исход поединка, — физическое превосходство Митьки, который в системе образов романа выступает живым воплощением русского богатырства, наивного и добродушного. Для того чтобы реализовать свою недюжинную силу, ему часто не хватает «злости», то есть решимости. Рассердившийся богатырь непобедим и неуправляем — бой заканчивается только со смертью его противника.

     Итак, судный поединок у Толстого приобретает черты потешного боя, причем вначале царь и публика потешаются над смешным Митькой, а потом — над попавшим в затруднительное положение Хомяком. Однако в финале всем не до смеха - потеха не состоялась, а «лучший человек во всей опричнине» (вновь аналогия с Кирибеевичем — «лучшим бойцом») убит голыми руками⁷.

     Исход поединка закономерен и справедлив: правда, отнявшая силы у Вяземского, придала решимости Митьке и в конце концов восторжествовала.  

1.2.3. Дуэль в произведении А.С. Пушкина «Евгений Онегин»

     Поведение Онегина на дуэли неопровержимо свидетельствует, что автор хотел его сделать убийцей поневоле. И для Пушкина, и для читателей романа, знакомых с дуэлью не понаслышке, было очевидно, что тот, кто желает безусловной смерти противника, не стреляет с ходу, с дальней дистанции и под отвлекающим внимание дулом чужого пистолета, а, идя на риск, дает по себе выстрелить, требует противника к барьеру и с короткой дистанции расстреливает его как неподвижную мишень.

       Француз и его секундант уже дожидались; норма утонченной вежливости состоит в том, чтобы прибыть на место дуэли точно одновременно — Онегин превзошел все допустимое, опоздав более чем на час. Я заметил, что противник бледен и неспокоен - мне думалось, не от страха, а от ярости <... > Я посмотрел и прицелился. Его пистолет выстрелил на секунду раньше, чем он ожидал, - вероятно, у него дрогнула рука - пуля задела мою шляпу. Я целился вернее и ранил его в плечо - именно туда, куда хотел» (Бульвер-Литтон).

     Возникает, однако, вопрос; почему все-таки Онегин стрелял в Ленского, а не мимо? Во-первых, демонстративный выстрел в сторону являлся новым оскорблением и не мог способствовать примирению. Во-вторых, в случае безрезультатного обмена выстрелами дуэль начиналась сначала и жизнь противнику можно было сохранить только ценой собственной смерти или раны, а бреттерские легенды, формировавшие общественное мнение, поэтизировали убийцу, а не убитого.

     Надо  учитывать также еще одно существенное обстоятельство. Дуэль с ее строгим ритуалом, представляющая целостное театрализованное действо -жертвоприношение ради чести, обладает строгим сценарием. Как всякий жесткий ритуал, она лишает участников индивидуальной воли. Остановить или изменить что-либо в дуэли отдельный участник не властен.

     Для читателя, не утратившего еще живой связи с дуэльной традицией и способного понять смысловые оттенки нарисованной Пушкиным картины, было очевидно, что Онегин «любил его (Ленского). Эта способность дуэли, втягивая людей, лишать их собственной воли и превращать в игрушки и автоматы, очень важна.

     Особенно  важно это для понимания образа Онегина. Герой романа, отстраняющий все формы внешней нивелировки своей личности и этим противостоящий Татьяне, органически связанной с коллективной жизнью народных обычаев, поверий, привычек, в шестой главе «Евгения Онегина» изменяет себе: против собственного желания он признает диктат норм поведения, навязываемых ему Зарецким и «общественным мнением», и тут же, теряя волю, становится куклой в руках безликого ритуала дуэли. У Пушкина есть целая галерея «оживающих» статуй, но есть и цепь живых людей, превращающихся в автоматы. Онегин в шестой главе выступает как родоначальник этих персонажей. Основным механизмом, при помощи которого общество, презираемое Онегиным, все же властно управляет его поступками, является боязнь быть смешным или сделаться предметом сплетен. Следует учитывать, что неписаные правила русской дуэли конца XVIII — начала XIX вв. были значительно более сословным, чем, например, во Франции, а с характером узаконенной - актом 13 мая 1894 г. поздней русской дуэли (см. «Поединок» А. И. Куприна) вообще не могли идти ни в какое сравнение. В то время как обычное расстояние между барьерами в начале XIX века было 10 — 12 шагов, а нередки были случаи, когда противников разделяло лишь 6 шагов, за период между 20 мая 1894 и 20 мая 1910 из 322 имевших место поединков ни одного не было с дистанцией менее 12 шагов, лишь один — с дистанцией в 12 шагов. Основная же масса поединков происходила на расстоянии 20 - 30 шагов, т. е. с дистанции, с которой в начале века никто не думал стреляться. Естественно, что из 322 поединков лишь 15 имели смертельные исходы. Между тем в онегинскую эпоху нерезультативные дуэли вызывали ироническое отношение. При отсутствии твердо зафиксированных правил резко возрастало значение атмосферы, создаваемой вокруг поединков бреттерами — хранителями дуэльных традиций. Эти последние культивировали дуэль кровавую и жестокую. Человек, выходивший к барьеру, должен был проявить незаурядную духовную самостоятельность, чтобы сохранить собственный тип поведения, а не принять утвержденные и навязанные ему нормы. Поведение Онегина определялось колебаниями между естественными человеческими чувствами, которые он испытывал по отношению к Ленскому, и боязнью показаться смешным или трусливым, нарушив условные нормы поведения у барьера.

     Резюмируя вышеизложенное отметим, Ю.М. Лотман в  своих статьях о «Евгении Онегине» прокомментировал дуэль Онегина  с Ленским следующим образом⁸: Онегин принял вызов — он не мот рисковать своей честью — ведь секундант Ленского Зарецкий был известный болтун и сплетник. Он мог ославить отказавшегося от поединка трусом, чего не мог допустить щепетильный в понятиях чести Онегин. Наш герой оказался «невольником».