Пространство города в поэзии литературной группы «Московское время»

     Орджоникидзержинского.

     Родня советским захолустьям,

     Но  это все-таки Москва.

     Этот  город – забытое Богом место. Лишь изредка взгляд поэта выхватит «почти святую» женщину из толпы, чаще же на его улицах встречаются «бабы», «рабочие в пунцовых робах», да мающиеся от безделья рыбаки.

     И все же, несмотря на всю свою поэзия Гандлевского пронизана любовью к этому городу, имя которому – Москва:

     После смерти я выйду за город, который  люблю,

     И, подняв к небу морду, рога запрокинув на плечи,

     Одержимый печалью, в осенний простор протрублю

     То, на что не хватило мне слов человеческой речи.

     Город Гандлевского представлен различными постройками, преимущественно бытового либо промышленного назначения: здесь магазины, трубы заводов, балконы домов, рестораны, аптеки, здания ЖЭК. Все эти здания массивны, тяжелы, угловаты:

     Вдали топорщатся массивы

     Промышленности  некрасивой —

     Каркасы, трубы, корпуса

     Настырно  лезут в небеса.

     Топонимика  города представлена мало: Сенатская, улица «Орджоникидзержинского», Старый Арбат, река Яуза, это хорошо знакомые автору места, «его» улицы. Эти улицы  наполнены движением, действием. Здесь постоянно мостят, ломают и строят дороги, повсюду что-то топорщится, наблюдает , тянется к свету. По всем четырем сторонам света что-то гремит и грохочет.

     Город Гандлевского наполняют различные  запахи, как чистые, свежие – запах  озона, дыхание липы,  так и неприятные – гниль, бензин. Избыток запаха в какой-то мере компенсирует недостаточность цвета. Цвет в городе Гандлевского представлен лишь отголосками, которые в целом рождают ощущение старой выцветшей фотографии. Краски на ней потускнели, но она все все еще способна вызвать некоторую ностальгию:

     …Вот  наша улица, Господь.

     Здесь с окуджававской пластинкой,

     Староарбатскою  грустинкой

     Годами  прячут шиш в карман…

     Гандлевский описывает свой город с налетом  грусти, и в то же время, с острой иронией. В этом аспекте «низший» слой города проявляет особенную выраженность своей грубости и неприглядности.

     В это время вдовец Айзенштадт, сорока семи лет,

     Колобродит  по кухне и негде достать пипольфена.

     Есть  ли смысл веселиться, приятель, я  думаю, нет,

     Даже  если он в траурных черных трусах до колена.

     В этом месте, веселье которого есть питие,

     За  порожнею тарой видавшие виды ребята

     За  Серегу Есенина или Андрюху Шенье

     По  традиции пропили очередную зарплату. 

     2.4. Топос города в  поэзии Кенжеева

     Город Кенжеева – это стареющий, и даже умирающий город. Серый, тусклый, скорбный город последних осенних дней и вступающей в силу зимы.

     Уходит  город на покой,

     ко  лбу прикладывая холод,

     и воздух осени сухой

     стеклянным  лезвием расколот.

     Простраство города в поэзии Кенжеева представляет собой своеобразный некрополис, повсюду – кладбища, кресты, могилы:

     …луга и погосты написаны щедрою кистью….

     …То, что дорогой длинной в сердце не отшумело,

     стало могильной глиной, свалкою онемелой….

     Этот  город скорее является не каким либо конкретным городом, но городом абстрактным, ирреальным. Вобравшим в себя черты многих, уже отживших свое городов, когда-то прекрасных, а теперь, лежащих в руинах:

     Город лежит в руинах, выцветший звездный полог

     молча над ним сдвигает бережный археолог.

     Стены его и рамы - только пустые тени,

     дыры, провалы, ямы в пятнах сухих растений.

     Опустошенность, скорбное молчание, разруха и обветшалость, вот основные  составляющие, характеризующие  город Кенжеева. Мрачный, вымерший, в котором практически отсутствуют  не только люди, но здания. Архитектурный облик города представлен лишь чудом уцелевшими храмами:

     ….ax город мой город прогнили твои купола

     коробятся площади потом пропахли вокзалы…. 

     ….В  долинном городе - пять церквей,

     нестроен  воскресный  звон.

     Вокзал  дощатый давно в музей

     истории превращен.

     Здесь нет бездельников, нищих нет

     и мало кто смотрит вслед

     несущей в гору велосипед

     красавице средних лет…..

     Город Кенжеева поражает яркими деталями, которые  приковывают к себе внимание даже неискушенного читателя: «горит осенний  дом», «корявые листья», ангел, дремлющий за колонной, , «цемент, перевязанный шелком», каменные птицы на карнизах, коршун, кидающийся вниз, туда, где «собачьего сердца огрызок/ на перилах чугунных повис».

     Этот  опустевший, обезлюдевший город наполнен тревожными звуками: «визг шакала, свист неуемной птицы», «плещет ветер, визжит колесо», расстилается низкий вой гудка», в отдалении слышен «паровозный плач», и над всем этим бесшумно кружит «летящий, сдавшийся, безъязыкий» всадник «с серой улыбкой, спящей на просветлевшем лике».

     Всепоглощающее  время, приближение старости, серые, печальные тона, щемящие душу звуки, кладбищенские ограды и облезшие купола церквей. Безрадостная, мрачная  картина, наполненная ожиданием  смерти. Город-призрак, город-некрополис, который, казалось бы, должен рождать отторжение… Но нет, он вызывает совершенно иное чувство: этот город зачаровывает своей темной романтикой. И лишь человек, осознающий тленность и преходящесть всего сущего, человек, склонный к самосозерцанию способен оценить очарование смерти:

     Европейцу в десятом колене

     недоступна  бездомная высь

     городов, где о прошлом жалели

     в ту минуту, когда родились,  

     и тем более горестным светом

     вертоград просияет большой 

     азиату  с его амулетом

     и нечаянной смертной душой.  

     2.5. Топос города в  поэзии Цветкова

     Город в поэзии Цветкова представлен не так выражено, как поэзии его собратьев  по «Московскому времени»

     Городское пространство поэзии Цветкова резко  противопоставлено пространству села и окружающего его леса. Городское  пространство отторгается поэтом, оно чуждо ему:

     Жжет  мои руки чужая жаровня,

     Нет очага моему шалашу.

     Кто ж я такой, что живому не ровня,

     Теплой  добычи в гнездо не ношу?

     <…>

     Зябко мне гостем у зимних жаровен,

     В пламени сердца душа не видна.

     Что мне утехи, что я невиновен,

     В жизни, где совести стоит вина? 

     Пространство  города нивелируется, в глазах Цветкова город полон порока, жестко и неумолимо  поэт вскрывает его низшие слои, выставляя на показ грязь, нечистоты, людей, вызывающих отвращение: 

     Руки  вымыты, морды гладки,

     Все в кондиции, как скоты.

     Ожидание  неполадки,

     Наступление пустоты

     <…>

     Здесь от Яузы до Фонтанки

     Я растекся по мостовой.

     И трясет меня, как в фанданго,

     Каждой клеточкой и фалангой,

     Каждой  веною мозговой.

     В противопоставлении спокойному, ласковому, сонному пригороду, очарованию лесной тишины, лежит темное, выщербленное пространство, где в гулких стенах завывает злобный ветер, сулящий  скорую смерть:

     Дальше  к западу зимнее небо,

     Терема  из костей возвели.

     Я прошел этим городом гнева

     От  вокзала до края земли.

     Я возник из декабрьской метели

     С поцелуем судьбы на виске.

     И столетние гвозди кряхтели

     Подо  мной в эшафотной доске. 

     Город мрачен и темен, по сравнению с  залитым солнцем негородским пространством. Здесь доминирует пасмурная погода, постоянно идут дожди, преимущественно царит осень, а, казалось бы, позитивные в обычном представлении, времена года приобретают ту же гибельную окраску:

     Как солнце в облаке тяжелом

     Лежала улица в окне,

     Когда весна была ожогом,

     А лето – гибелью вполне.

     Начальных дней чередованье

     Сжигало детство новизной,

     И казнью чрез четвертованье

     Грозила улица весной.

     Город Цветкова наполнен людьми, чаще это  толпа, бабы и мужики, безликий «какой-то житель», либо представители власти. Реже – друзья, пожалуй, с ними связаны единственные положительные эмоции, которые может вызвать городское пространство Цветкова. Но положительный эффект несколько теряется под налетом грусти – друзья наполняют город лишь в воспоминаниях:

     Когда мой краткий век накроют волны  пенясь,

     Я вспомню летний сквер и молодость  втроем,

     Шмелиный  звон зари, где так свободно пелось,

     И горечь оттого, что больше не поем.

     Еще одно светлое пятно на карте города Цветкова – парки и городские  сады, отголоски милого сердцу леса:

     На  лавочке у парковой опушки,

     Где мокнет мох в тенистых уголках,

     С утра сидят стеклянные старушки

     С вязанием в морщинистых руках.

     Мне по душе их спорая работа…

     Но  и это средоточие покоя в конечном счете оказывается прибежищем смерти:

     И вспомнил я, еще не понимая,

     Их  греческие злые имена.

     Они глядели, сумеречно силясь

     Повременить, помедлить, изменить,

     Но  эта, третья, странно покосилась