Образ матери

      С Медеей остаются трое детей, не желающих с ней расставаться: двухлетний Дмитрос, четырехлетний Константин и восьмилетняя Александра. Ее поддерживает старая нянька Пелагея, дальняя родственница Харлампия. "Пока я жива, пусть меньшие растут в доме", - говорит она, понимая семейную ценность Дома [21: 48]. Так в 16 лет Медея становится замещающей матерью и главной женщиной в семье, наследницей Дома. Этими событиями можно объяснить и ту связующую центральную роль, которую будет она играть для своих племянников в расширенной семье. Некоторые из них также будут исполнять замещающие роли.

      Одним из самых близких людей для  Медеи, ее подругой на протяжении всей жизни, с гимназических лет была ее подруга Елена. Она происходила из богатой и культурнейшей армянской семьи. Ее родители выбрали Медею в компаньонки своей дочери не только потому, что Медея была лучшей ученицей в классе. Семья Медеи принадлежала к совсем другому социальному слою, но мать Елены Амрик Тиграновна, Тифлисская армянка, придя в дом к Синопли, увидела в их быте знакомые с детства черты, такую бы казалось незначительную вещь, как сходство кулинарных пристрастий. Детские воспоминания умилили ее и внушили доверие к незнакомой семье. Но главное - в семье Леночки Степанян также ценились традиции, принадлежность к роду, как и в семье Синопли.

      В двадцатом году Леночка выходит  замуж за старшего брата Медеи  Федора и уезжает с ним в  Узбекистан. Это - решение Медеи, она "сосватала ее твердой рукой", Федор женился по первому ее слову. Есть рациональное объяснение - Леночку надо спасать, она дочь министра правительства Крыма, - но этот факт указывает на то, что к этому времени Медея окончательно стала главой семьи, она может принять решение, касающееся судьбы даже старшего брата.

      Такая нравственная цельность, самоотверженность и стойкость характера не была единственной моделью поведения для женщин семьи Синопли (в больших семьях, где много народу, много родственников всегда существуют более одной модели поведения). Другого способа жизни придерживалась младшая и любимая сестра Медеи - Александра, Сандрочка по-домашнему, и ее младшая дочь Ника.

      Когда Медея вырастила младших братьев  и проводила сестру Сандру с мужем  и ребенком в Москву, ей шло уже  к тридцати. Братья все меньше нуждались в Медее, часто отсутствовали (у них, как у всех подростков была своя жизнь) и скоро должны были покинуть дом - они собирались ехать учиться. Медея очень привязалась к своему новорожденному племяннику, она со всей полнотой переживала свое несостоявшееся материнство, иногда ей казалось, что грудь ее наливается молоком. После расставания с ним и Сандрой, Медея испытала чувство глубокой внутренней пустоты и потери. Медея исполнила замещающую роль для своих младших братьев и сестры, и теперь они покидали дом. То, что переживала Медея, называлось синдромом покинутого гнезда. Молодость ее прошла в заботах взрослой женщины, и не было у нее юношеских романов, флиртов и ухаживаний. Тут она и познакомилась со своим будущим мужем.

      Знакомство  было рабочим: он работал зубным врачом в санатории, а Медея у него в кабинете медицинской сестрой. Звали врача Самуил Мендес, он был еврей с богатым революционным прошлым. Он был оживлен, вечно весел, по-своему остроумен, красноречив с женщинами, которым делал комплементы и назначал свидания прямо в зубоврачебном кресле, не стесняясь Медеи, и робок с мужчинами. Наблюдательной Медеи пришло в голову, что веселый дантист боится мужчин. Она, как всегда, оказалась права.

      Однажды всех сотрудников санатория вызвали  на какое-то собрание государственной важности, какие часто случались в те годы. Самуил Яковлевич сидел в последнем ряду, рядом с Медеей и был не объяснимо взволнован. Он дергался, подпрыгивал на стуле, был явно испуган и что-то бормотал. Поймав ее взгляд, а она наблюдала за ним, он схватил ее руку и затих. Так и сидел до конца собрания, подергиваясь лицом и бормоча что-то.

      На  следующий день он пригласил Медею  в ресторан, где, волнуясь, рассказал  ей свою историю, пытаясь объяснить  свое вчерашнее поведение. Он сказал, что у него нервное заболевание. Он был профессиональным революционером, занимался в основном агитационной работой. В тысяча девятьсот двадцатом году он был определен в подразделение ЧОН и выехал для изъятия хлеба. Приказ был заранее дан: укрывальщиков расстрелять для устрашения. Самуил не смог отдать приказ к расстрелу, с ним случился нервный припадок, вроде эпилептического. Три месяца он пролежал в больнице, потом его комиссовали, и он с партийной работы ушел в дантисты, но болезнь полностью не прошла: " как надо партийную позицию проявить, а организм мой впадает в слабость и страх, как бы мне не упасть в припадок, в нервную горячку… как вчера на собрании… Но других недостатков у меня нет, Медея Георгиевна" [21: 53]. По-видимому, Самуил Яковлевич страдал фобией и паническими атаками.

      Самуил  сделал Медее предложение, на редкость откровенно объясняя причину этого: "Когда вы взяли меня за руку, Медея  Георгиевна…нет, простите, это я  вас взял за руку, я почувствовал, что рядом с вами нет страха. И весь вечер я ничего к вам не испытывал, только чувство, что рядом с вами нет страха. Я проводил вас, вернулся домой, лег и решил, что я должен на вас жениться"[21: 53]. Медея многие годы с презрением отвергала разного рода мужские предложения, и для дантиста не собиралась делать исключение, только думала, как отказать этому чудаку мягко, чтобы не обидеть. Он провожал ее домой, тонкой сильной рукой держал ее под руку, но при этом у нее было такое чувство, что это она его ведет. Брак их был предрешен. Медея чувствовала себя одинокой, мальчики выросли и уходили от нее, а Самуил нуждался в ее поддержке.

      Медея прожила жизнь женой одного мужа и продолжала жить его вдовой. Вдовство ее было гораздо длиннее замужества, а отношения с покойным мужем  не прекращались, они были прекрасными и с годами даже улучшались. Облик его в конце концов приобрел значительность и монументальность, которой при жизни и в помине не было. Единственная горькая обида выпала ей от мужа, как это не странно, уже после его смерти. Иногда ей казалось, что обида полностью прошла, но вдруг ее охватывало горькое чувство, ей приходилось себя успокаивать, прилагать усилия, чтобы отогнать мысли о ней. Можно предположить, что именно невозможность объясниться с умершим мешала завершить прощание с покойным мужем в течение такого долгого времени.

      Через год после смерти Самуила Медея  стала по обычаю разбирать вещи покойного  мужа и в его старой полевой  сумке нашла письмо от сестры Сандрочки. Оно было адресовано Самуилу Мендесу, до востребования, из него Медея узнала, что отцом младшей дочери ее сестры Александры является ее муж. Письмо было написано бойким тоном, в нем было явно только желание избежать неприятной огласки. Легкомысленная Сандрочка не заметила инцеста. Неведомая никогда душевная тьма накатила на Медею. До позднего вечера просидела она не меняя позы.

      Связь между ее мужем, все годы брака  ее боготворившим, и сестрой Александрой, существом открытым ей до последней  жилки, для которой она играла в детстве роль матери, была невозможна для Медеи. Она чувствовала, что какой- то высший запрет перейден. Особенно тяжело было ей то, что теперешнее положение не требовало от нее ни решений, ни действий, случившееся с ней было отзвуком давней истории. Все прежние несчастья в жизни - смерть родителей, болезнь мужа - требовали от нее физического и нравственного напряжения. Той же ночью Медея собирается в дорогу и едет в Ташкент к подруге Елене, в семью брата Федора. Это является хоть каким-то действием.

      Покидая родные места в состоянии душевной тревоги, Медея привычно обращается к семейной истории. Этим и объясняется нерациональный выбор маршрута: она решает хотя бы часть пути, его начало, совершить по морю, от Керчи до Таганрога. И Медее везет в дороге, она добирается до места назначения без особых приключений.

      Подруги давно не виделись, хотя регулярно переписывались. Медея наблюдает за бытом большой семьи брата, который ей известен по письмам. Брат Федор - в командировке и никто не мешает ежевечернему общению подруг. Они перебирали ранние воспоминания, начиная с гимназических, хохотали, вздыхали, плакали о тех, кого любили и кто пропал в дебрях прошлого. Что-то удерживает Медею от рассказа о письме, свежепережитая трагедия вдруг стала казаться ей какой-то неприличной.

      Ей  хорошо в этом доме, она читает французские  романы и впервые в жизни испытывает наслаждение от безделья, от расслабления. По своей привычке Медея слегка наблюдает за детьми, ища в них семейные черты. К ее удивлению десятилетний приемный сын Шурик, взятый Федором из детского дома, куда он попал после смерти матери, по всем приметам свой, синоплинский: густо-рыжие веснушки усыпали его узкое лицо, а главное мизинец был короткий. Елена рассказала, что мать его была ссыльной поволжской немкой и работала у мужа на объекте. Медея слушала и молчала. Можно предположить, что именно эти наблюдения удерживали ее от откровений с подругой. Когда приехал брат Федор, он спросил Медею, узнает ли она их кровь в Шурике. Медея ответила, что узнала. "Все узнали, а она, святая дура, как ты ничего не видит", - неожиданно зло и горько сказал брат. Медея потом, лежа без сна, долго сопоставляла давние слова и взгляды и поняла, что секрет последнего Сандрочкиного ребенка ни для кого, кроме нее не был секретом. Знает ли правду Леночка о своем приемном сыне? "Мудрая Леночка, великая Леночка, - думала Медея, - она об этом и знать не хочет". Медея не поделилась с подругой своей горькой обидой. Через три дня она уехала домой. Письмо, лежащее не дне рюкзака перестало ее беспокоить. Почему? Медея увидела ситуацию аналогичную своей в родной ей семье брата, ее собственные обстоятельства перестали восприниматься как запредельные, они стали переносимыми. Медея справилась с собственным кризисным состоянием с помощью своей расширенной семьи. Ей открылось еще одно направление семейных событий, в рамки которого вполне уложилась ее беда. С Сандрочкой все же отношения прервутся на долгие годы, но на Нике, дочери сестры и своего мужа, это никак не будет отражаться.

      Одним из наиболее общих правил Семьи Медеи  является их осознанная преемственность. В сознание членов семьи Медея - хранительница семейных правил, традиций, даже внешним своим обликом она напоминает жрицу. Она не высказывает свое мнение сама, словно жрицу ее надо вопрошать, просить совета, проявляя заинтересованность и готовность слушать. Она замкнута, не разговорчива, но когда она говорит - молодые родственники ловят каждое ее слово. Бездетная Медея является семейным экспертом по детям: молодые родители стремились привести к ней своих детей в последнее дошкольное лето, как бы, на погляд. Как уже говорилось, дом Медеи занимает особое место в семейном сознании. Это не просто дом, это в какой-то мере семейный храм. В романе описан ритуальный момент: каждый приезжающий привозит подарки, и Медея принимает их как будто не от своего имени, а от имени дома. Тут воспроизводится традиционный образ жизни семьи, Дом Медеи - наследник родового дома - дома Харлампия. "Медея росла в доме, где обед варили в котлах, мариновали баклажаны в бочках, а на крышах пудами сушили фрукты, отдававшие свои сладкие запахи соленому морскому ветерку. Между делом рождались новые братья и сестры и наполняли дом. К середине сезона теперешнее Медеино жилье, такое одинокое и молчаливое зимой, обилием детей и многолюдством напоминало дом ее детства. В огромных баках, поставленных на железные треноги (примечание: чем не храмовая принадлежность), постоянно кипятилось белье, на кухне всегда кто-то пил кофе или вино, приезжали гости из Коктебеля и Судака" [21: 43]. Сама Медея недоумевала: "почему ее прожаренный солнцем и продутый морскими ветрами дом притягивает все это разноплеменное множество - из Литвы, из Грузии, из Сибири и Средней Азии" [21: 43]. Множество то, конечно, разноплеменное, но все они члены одной расширенной семье - Семьи Медеи, чувство принадлежности к которой составляет семейную ценность. Значит, они стремятся посещать этот дом и привозить туда своих детей, чтобы те усвоили это чувство семейной принадлежности и семейные правила. Такой способ межпоколенной передачи самосознания семьи не прервется со смертью Медеи, ее племянник Георгий со своей второй женой Норой, с которой он познакомился тем памятным летом 1976 года в Доме Медеи поселится в Крыму. В его доме будет также многолюдно, а летняя кухня очень похожа на Медеину. Медее очень хотелось, чтобы именно он "вернулся сюда, чтобы опять Синопли, жили в здешних местах". Обратим внимание на то, что Георгия назвали в честь деда, отца Медеи. При первом знакомстве он показался своей будущей жене похожим на Одиссея, а Одиссей должен в конце концов вернуться на землю предков.

      Для того чтобы принадлежать к Семье Медеи, не обязательно, чтобы родство было кровным, его членом можно стать и через супружество, и через воспитание в семье.

      Внешние границы Семьи открыты, Дом Медеи - открытый. В нем постоянно ждут приезда гостей, даже неожиданных. Оказавшиеся по соседству люди тут же могут быть привлечены к семейному времяпрепровождению, быть принятым в Доме Медеи просто: надо принимать семейные правила. Соответственно, внутренние границы - жесткие. Это касается не только подсистемы детей (семейное правило: младших детей кормят за отдельным столом), но и индивидуальных границ: в семье не принято вмешиваться в личную, часто очень бурную жизнь ее членов. Дети без сомнения представляют ценность, но это не единственная ценность семьи, их не воспитывают, а скорее растят. В этом процессе могут принимать участие не только родители, но и другие родственники. Возможно, эта традиция зародилась после смерти родителей Медеи. Детей легко перекидывают из дома в дом, от одних родственников к другим, детьми не тяготятся, выращивание их не является подвигом. Складывается такое впечатление, что дети, составляют некую общность - это общие дети - дети Медеи. Они усваивают семейные правила не только от родителей, но и от других взрослых родственников. Например, Георгий, племянник Медеи и ее будущий наследник, "вовсе не ставя перед собой никаких педагогических задач, из года в год давал детям своей родни ни с чем не сравнимые уроки жизни на земле. От него перенимали мальчики и девочки языческое и тонкое обращение с водой, с огнем, с деревом" [21: 62].

      Одной из не вполне понятных особенностей Семьи  Медеи является хорошо просматриваемая  склонность ее членов к вступлению в брак с людьми других национальностей. Ни один из братьев или сестер Медеи  не связал свою судьбу с греком, или хотя бы с уроженцем родных мест. Сама Медея вышла замуж за еврея, ее сестра Анеля за грузина, Сандра за обрусевшего немца; братья женились на армянке, француженке, латышке. Они легко покидали родные места. Эта традиция сохранилась и в следующих поколениях, например, дочь Федора и Елены - Наташа - вышла замуж за корейца, а третьем мужем Ники станет итальянец, и она уедет жить в Равенну. Приобщаясь к другой национальной культуре, живя далеко от родного Крыма, члены этой семьи не боятся потерять семейную идентичность, раствориться в другой культуре. Обычно, этого не происходит: они сами, да и их дети продолжают осознавать себя потомками семьи понтийских греков и, если есть возможность, приезжают в семейный храм - Дом Медеи. Можно попытаться пофантазировать, что способность сохранять самобытность в чуждом культурном окружении и одновременное стремление к основанию поселений в далеких местах - это не просто семейная традиция, а более древняя родовая, полученная от греческих колонистов. А может быть эта особенность происходит из семьи Матильды Цырули, матери Медеи. Она приехала в дом мужа из далекого Батума, и про ее брата известно, что он был женат на грузинке. Ничего точнее мы сказать не можем.