Лирика Ахматовой

О том же и почти  так же говорит и другое стихотворение, относящееся к тому же году, что  и только что процитированное:

Пусть голоса органа снова грянут,

Как первая весенняя гроза;

Из-за плеча твоей  невесты глянут

Мои полузакрытые глаза.

Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный,

Верну тебе твой радостный  обет,

Но берегись твоей  подруге страстной 

Поведать мой неповторимый бред, -

Затем, что он пронижет жгучим ядом

Ваш благостный, ваш  радостный союз...

А я иду владеть  чудесным садом,

Где шелест трав и  восклицанья муз.

А. Блок в своих "Записных книжках" приводит высказывание Дж. Рескина, которое отчасти проливает  свет на эту особенность лирики Ахматовой. "Благотворное действие искусства, - писал Дж. Рескин, - обусловлено (также, кроме дидактичности) его особым даром сокрытия неведомой истины, до которой вы доберетесь только путем  терпеливого откапывания; истина эта  запрятана и заперта нарочно  для того, чтобы вы не могли достать  ее, пока не скуете, предварительно, подходящий ключ в своем горниле".

Ахматова не боится быть откровенной в своих интимных признаниях и мольбах, так как  уверена, что ее поймут лишь те, кто  обладает тем же шифром любви. Поэтому  она не считает нужным что-либо объяснять  и дополнительно описывать. Форма  случайно и мгновенно вырвавшейся  речи, которую может подслушать каждый проходящий мимо или стоящий поблизости, но не каждый может понять, позволяет  ей быть лапидарной, нераспространенной и многозначительной.

Эта особенность, как  видим, полностью сохраняется и  в лирике 20-30 -х годов. Сохраняется  и предельная концентрированность  содержания самого эпизода, лежащего в  основе стихотворения. У Ахматовой  никогда не было вялых, аморфных или  описательных любовных стихов. Они  всегда драматичны и предельно напряженны, смятенны. У нее редкие стихи, описывающие  радость установившейся, безбурной  и безоблачной любви; Муза приходит к ней лишь в самые кульминационные  моменты, переживаемые чувством, когда  оно или предано, или иссякает:...

Тебе я милой  не была,

Ты мне постыл. А пытка длилась,

И как преступница  томилась

Любовь, исполненная  зла.

То словно брат. Молчишь, сердит.

Но если встретимся глазами 

Тебе клянусь я  небесами,

В огне расплавится  гранит.

Словом, мы всегда присутствуем как бы при яркой, молнийной вспышке, при самосгорании и обугливании  патетически огромной, испепеляющей страсти, пронзающей все существо человека и эхом отдающейся по великим безмолвным пространствам, с библейской, торжественной  молчаливостью окружающим его в  этот священный вневременной час.

Сама Ахматова не однажды ассоциировала волнения своей любви с великой и  нетленной "Песнью Песней" из Библии.

А в Библии красный  клиновый лист

Заложен на Песне  Песней...

Стихи Ахматовой  о любви - все! - патетичны. Но стихи  ранней Ахматовой - в "Вечере" и  в "Четках" - менее духовны, в  них больше мятущейся чувственности, суетных обид, слабости; чувствуется, что они выходят из обыденной  сферы, из привычек среды, из навыков  воспитания, из унаследованных представлений... Вспоминали в связи с этим слова  А. Блока, будто бы сказанные по поводу некоторых ахматовских стихов, что  она пишет перед мужчиной, а  надо бы перед Богом...

Начиная уже с "Белой  стаи", но особенно в "Подорожнике", "Anno Domini" и в позднейших циклах любовное чувство приобретает у  нее более широкий и более  духовный характер. От этого оно  не сделалось менее сильным. Наоборот, стихи 20-х и 30-х годов, посвященные  любви идут по самым вершинам человеческого  духа. Они не подчиняют себе всей жизни, всего существования, как  это было прежде, но зато все существование, вся жизнь вносят в любовные переживания  всю массу присущих им оттенков. Наполнившись этим огромным содержанием, любовь стала не только несравненно более богатой и многоцветной, но - и по-настоящему трагедийной. Библейская, торжественная приподнятость ахматовских любовных стихов этого периода объясняется подлинной высотой, торжественностью и патетичностью заключенного в них чувства. Вот хотя бы одно из подобных стихотворений:

Небывалая осень  построила купол высокий,

Был приказ облакам  этот купол собой не темнить.

И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,

А куда провалились  студеные, влажные дни?

Изумрудною стала  вода замутненных каналов,

И крапива запахла, как розы, но только сильней.

Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых,

Их запомнили все  мы до конца наших дней.

Было солнце таким, как вошедший в столицу мятежник,

И весенняя осень  так жадно ласкалась к нему,

Что казалось - сейчас забелеет прозрачный подснежник...

Вот когда подошел  ты, спокойный, к крыльцу моему.

Трудно назвать  в мировой поэзии более триумфальное и патетическое изображение того, как приближается возлюбленный. Это  поистине явление Любви глазам восторженного  Мира!

Любовная лирика Ахматовой неизбежно приводит всякого  к воспоминаниям о Тютчеве. Бурное столкновение страстей, тютчевский "поединок роковой" - все это в наше время  воскресло именно у Ахматовой. Сходство еще более усиливается, если вспомнить, что она, как и Тютчев, импровизатор - и в своем чувстве, и в своем  стихе. Много раз говорит Ахматова, например, о первостепенном значении для нее чистого вдохновения, о том, что она не представляет, как можно писать по заранее обдуманному  плану, что ей кажется, будто временами  за плечами у нее стоит Муза...

И просто продиктованные строчки 

Ложатся в белоснежную  тетрадь.

Она не раз повторяла  эту мысль. Так, еще в стихотворении "Муза" (1924) , вошедшем в цикл "Тайны  ремесла", Ахматова писала:

Когда я ночью  жду ее прихода,

Жизнь, кажется, висит  на волоске.

Что почести, что  юность, что свобода 

Пред милой гостьей  с дудочкой в руке.

И вот вошла. Откинув  покрывало,

Внимательно взглянула  на меня.

Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала 

Страницы Ада? " Отвечает: "Я".

О том же и в  стихотворении 1956 года "Сон":

Чем отплачу за царственный  подарок?

Куда идти и с  кем торжествовать?

И вот пишу как  прежде, без помарок,

Мои стихи в сожженную  тетрадь.

Это не означает, что  она не переделывала стихов. Много  раз, например, дополнялась и перерабатывалась "Поэма без героя", десятилетиями  совершенствовалась "Мелхола"; иногда менялись, хотя и редко, строфы и  строчки в старых стихах. Будучи мастером, знающим "тайны ремесла", Ахматова точна и скрупулезна  в выборе слов и в их расположении. Но чисто импульсивное, импровизаторское начало в ней, действительно, очень  сильно. Все ее любовные стихи, по своему первичному толчку, по своему произвольному  течению, возникающему так же внезапно, как и внезапно исчезающему, по своей  обрывочности и бесфабульности, - тоже есть чистейшая импровизация. Да, в  сущности, здесь и не могло быть иначе: "роковой" тютчевский поединок, составляющий их содержание, представляет собой мгновенную вспышку страстей, смертельное единоборство двух одинаково  сильных противников, из которых  один должен или сдаться, или погибнуть, а другой - победить.

Не тайны и не печали,

Не мудрой воли судьбы

Эти встречи всегда оставляли 

Впечатление борьбы.

Я, с утра угадав минуту,

Когда ты ко мне войдешь,

Ощущала в руках  согнутых

Слабо колющую дрожь...

Марина Цветаева в одном из стихотворений, посвященных  Анне Ахматовой, писала, что ее "смертелен  гнев и смертельна - милость". И  действительно, какой-либо срединности, сглаженности конфликта, временной  договоренности двух враждующих сторон с постепенным переходом к  плавности отношений тут чаще всего даже и не предполагается. "И как преступница томилась любовь, исполненная зла". Ее любовные стихи, где неожиданные мольбы перемешаны с проклятиями, где все резко  контрастно и безысходно, где победительная  власть над сердцем сменяется  ощущением опусташенности, а нежность соседствует с яростью, где тихий  шепот признания перебивается грубым языком ультиматумов и приказов, - в  этих бурнопламенных выкриках и пророчествах чувствуется подспудная, невысказанная  и тоже тютчевская мысль об игралищах  мрачных страстей, произвольно вздымающих человеческую судьбу на своих крутых темных волнах, о шевелящемся под  нами первозданном Хаосе. "О, как  убийственно мы любим" - Ахматова, конечно же, не прошла мимо этой стороны  тютчевского миропонимания. Характерно, что нередко любовь, ее победительная  властная сила оказывается в ее стихах, к ужасу и смятению героини, обращенной против самой же... любви!

Я гибель накликала  милым,

И гибли один за другим.

О, горе мне! Эти могилы

Предсказаны словом моим.

Как вороны кружатся, чуя 

Горячую, свежую кровь,

Так дикие песни, ликуя,

Моя посылала любовь.

С тобою мне сладко и знойно.

Ты близок, как  сердце в груди.

Дай руку мне, слушай спокойно.

Тебя заклинаю: уйди.

И пусть не узнаю  я, где ты,

О Муза, его не зови,

Да будет живым, невоспетым

Моей не узнавший любви.

Критика 30-ых годов  иногда писала, имея в виду толкование Ахматовой некоторых пушкинских текстов, об элементах фрейдизма  в ее литературоведческом методе. Это сомнительно. Но напряженный, противоречивый и драматичный психологизм ее любовной лирики, нередко ужасающейся  темных и неизведанных глубин человеческого  чувства, свидетельствует о возможной  близости ее к отдельным идеям  Фрейда, вторично легшим на опыт, усвоенный  от Гоголя, Достоевского, Тютчева и  Анненского. Во всяком случае, значение, например, художественной интуиции как  формы "бессознательного" творчества, вдохновения и экстаза подчеркнуто  ею неоднократно.

Однако в художественно-гносеологическом плане здесь, в истоках, не столько, конечно, Фрейд, сколько уходящее к  Тютчеву и романтикам дуалистическое разделение мира на две враждующие стихии - область Дня и область  Ночи, столкновение которых рождает  непримиримые и глубоко болезненные  противоречия в человеческой душе. Лирика Ахматовой, не только любовная, рождается на самом стыке этих противоречий из соприкосновения Дня  с Ночью и Бодрствования со Сном:

Когда бессонный  мрак вокруг клокочет,

Тот солнечный, тот  ландышевый клин

Врывается во тьму декабрьской  ночи.

Интересно, что эпитеты "дневной" и "ночной", внешне совершенно обычные, кажутся в ее стихе, если не знать их особого значения, странными, даже неуместными:

Уверенно в дверь  постучится

И, прежний, веселый, дневной,

Войдет он и скажет: "Довольно,

Ты видишь, я тоже простыл"...

Характерно, что слово "дневной" синонимично здесь  словам "веселый" и "уверенный".

Так же, вслед за Тютчевым, могла бы она повторить знаменитые его слова:

Как океан объемлет шар земной,

Земная жизнь кругом объята снами...

Сны занимают в поэзии Ахматовой большое место.

Но - так или иначе - любовная лирика Ахматовой 20-30-х годов  в несравненно большей степени, чем прежде, обращена к внутренней, потаенно-духовной жизни. Ведь и сны, являющиеся у нее одним из излюбленных  художественных средств постижения тайной, сокрытой, интимной жизни души, свидетельствуют об этой устремленности художника внутрь, в себя, в тайное тайных вечно загадочного человеческого  чувства. Стихи этого периода  в общем более психологичны. Если в "Вечере" и "Четках" любовное чувство изображалось, как правило, с помощью крайне немногих вещных деталей (вспомним образ красного тюльпана) , то сейчас, ни в малейшей степени  не отказываясь от использования  выразительного предметного штриха, Анна Ахматова, при всей своей экспрессивности, все же более пластична в непосредственном изображении психологического содержания.

Надо только помнить, что пластичность ахматовского любовного  стихотворения ни в малейшей мере не предполагает описательности, медленной  текучести или повествовательности. Перед нами по-прежнему - взрыв, катастрофа, момент неимоверного напряжения двух противоборствующих сил, сошедшихся в  роковом поединке, но зато теперь это  затмившее все горизонты грозовое облако, мечущее громы и молнии, возникает перед нашими глазами  во всей своей устрашающей красоте  и могуществе, в неистовом клублении  темных форм и ослепительной игре небесного света: