Лирика Ахматовой

Лирика  Ахматовой  

 

ПЕРВЫЕ ШАГИ

На рубеже прошлого и нынешнего столетий, хотя и не буквально хронологически, накануне революции, в эпоху, потрясенную  двумя мировыми войнами, в России возникла и сложилась, может быть, самая значительная во всей мировой  литературе нового времени "женская" поэзия- поэзия Анны Ахматовой. Ближайшей  аналогией, которая возникла уже  у первых ее критиков, оказалась  древнегреческая певица любви Сапфо: русской Сапфо часто называли молодую Ахматову.

Анна Андреевна  Горенко родилась 11(23) июня 1889года под  Одессой. Годовалым ребенком она  была перевезена в Царское Село, где прожила до шестнадцати лет. Первые воспоминания Ахматовой были царско-сельскими: "... зеленое, сырое  великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали  маленькие пестрые лошадки, старый вокзал... " Училась Анна в Царскосельской женской гимназии. Пишет об этом так: "Училась я сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно". В 1907году Ахматова оканчивает Фундуклеевскую гимназию в Киеве, потом поступает  на юридический факультет Высших женских курсов. Начало же 10ых годов  было отмечено в судьбе Ахматовой  важными событиями: она вышла  замуж за Николая Гумилева, обрела дружбу с художником Амадео Модильяни, а весной 1912года вышел ее первый сборник стихов "Вечер", принесший  Ахматовой мгновенную славу. Сразу  же она была дружно поставлена критиками  в ряд самых больших русских  поэтов. Ее книги стали литературным событием. Чуковский писал, что Ахматову встретили "необыкновенные, неожиданно шумные триумфы". Ее стихи были не только услышаны, - их затверживали, цитировали в разговорах, переписывали в альбомы, ими даже объяснялись влюбленные. "Вся Россия, - отмечал Чуковский, - запомнила ту перчатку, о которой  говорит у Ахматовой отвергнутая  женщина, уходя от того, кто оттолкнул  ее".

" Так беспомощно  грудь холодела,

Но шаги мои были легки.

Я на правую руку надела

Перчатку с левой  руки.

Песня последней  встречи.  

 

РОМАННОСТЬ В ЛИРИКЕ АХМАТОВОЙ 

Лирика Ахматовой  периода ее первых книг ("Вечер", "Четки", "Белая стая") - почти  исключительно лирика любви. Ее новаторство  как художника проявилось первоначально  именно в этой традиционно вечной, многократно и, казалось бы, до конца  разыгранной теме.

Новизна любовной лирики Ахматовой бросилась в глаза  современникам чуть ли не с первых ее стихов, опубликованных еще в "Аполлоне", но, к сожалению, тяжелое знамя  акмеизма, под которое встала молодая  поэтесса, долгое время как бы драпировало  в глазах многих ее истинный, оригинальный облик и заставляло постоянно  соотносить ее стихи то с акмеизмом, то с символизмом, то с теми или  иными почему-либо выходившими на первый план лингвистическими или литературоведческими теориями.

Выступавший на вечере Ахматовой(в Москве в 1924 году) , Леонид Гроссман остроумно и справедливо  говорил: "Сделалось почему - то модным проверять новые теории языковедения и новейшие направления стихологии на "Четках" и "Белой стае". Вопросы всевозможных сложных и  трудных дисциплин начали разрешаться  специалистами на хрупком и тонком материале этих замечательных образцов любовной элегии. К поэтессе можно  было применить горестный стих Блока: ее лирика стала "достоянием доцента". Это, конечно, почетно и для всякого  поэта совершенно неизбежно, но это менее всего захватывает то неповторяемое выражение поэтического лица, которое дорого бесчисленным читательским поколениям".

И действительно, две  вышедшие в 20-х годах книги об Ахматовой, одна из которых принадлежала В. Виноградову, а другая Б. Эйхенбауму, почти не раскрывали читателю ахматовскую  поэзию как явление искусства, то есть воплотившегося в слове человеческого  содержания. Книга Эйхенбаума, по сравнению  с работой Виноградова, конечно, давала несравненно больше возможностей составить себе представление об Ахматовой художнике и человеке.

Важнейшей и, может  быть, наиболее интересной мыслью Эйхенбаума было его соображение о "романности" ахматовской лирики, о том, что  каждая книга ее стихов представляет собой как бы лирический роман, имеющий  к тому же в своем генеалогическом  древе русскую реалистическую прозу. Доказывая эту мысль, он писал  в одной из своих рецензий: "Поэзия Ахматовой - сложный лирический роман. Мы можем проследить разработку образующих его повествовательных линий, можем  говорить об его композиции, вплоть до соотношения отдельных персонажей. При переходе от одного сборника к  другому мы испытывали характерное  чувство интереса к сюжету - к  тому, как разовьется этот роман".

О "романности" лирики Ахматовой интересно писал  и Василий Гиппиус (1918) . Он видел  разгадку успеха и влияния Ахматовой (а в поэзии уже появились ее подголоски) и вместе с тем объективное  значение ее любовной лирики в том, что эта лирика пришла на смену  умершей или задремавшей в  то время форме романа. И действительно, рядовой читатель может недооценить  звукового и ритмического богатства  таких, например, строк: "и столетие мы лелеем еле слышный шорох шагов", - но он не может не плениться своеобразием этих повестей миниатюр, где в немногих строках рассказана драма. Такие  миниатюры - рассказ о сероглазой девочке и убитом короле и рассказ  о прощании у ворот (стихотворение "Сжала руки под темной вуалью... ") , напечатанный в первый же год  литературной известности Ахматовой.

Потребность в романе - потребность, очевидно, насущная. Роман  стал необходимым элементом жизни, как лучший сок, извлекаемый, говоря словами Лермонтова, из каждой ее радости. В нем увековечивались сердца с непреходящими особенностями, и круговорот идей, и неуловимый фон милого быта. Ясно, что роман  помогает жить. Но роман в прежних  формах, роман, как плавная и многоводная  река, стал встречаться все реже, стал сменяться сначала стремительными ручейками ("новелла") , а там  и мгновенными "гейзерами". Примеры  можно найти, пожалуй, у всех поэтов: так, особенно близок ахматовской современности  лермонтовский "роман" - "Ребенку", с его загадками, намеками и недомолвками. В этом роде искусства, в лирическом романе - миниатюре, в поэзии "гейзеров" Анна Ахматова достигла большого мастерства. Вот один из таких романов:

" Как велит  простая учтивость, 

Подошел ко мне, улыбнулся.

Полуласково, полулениво

Поцелуем руки коснулся.

И загадочных древних  ликов 

На меня посмотрели очи.

Десять лет замираний  и криков.

Все мои бессонные  ночи

Я вложила в тихое  слово 

И сказала его  напрасно.

Отошел ты. И стало  снова 

На душе и пусто  и ясно".

Смятение.

Роман кончен. Трагедия десяти лет рассказана в одном  кратком событии, одном жесте, взгляде, слове.

Нередко миниатюры  Ахматовой были, в соответствии с  ее излюбленной манерой, принципиально  не завершены и подходили не столько  на маленький роман в его, так  сказать, традиционной форме, сколько  на случайно вырванную страничку  из романа или даже часть страницы, не имеющей ни начала, ни конца и  заставляющей читателя додумывать то, что происходило между героями  прежде.

" Хочешь знать,  как все это было?

- Три в столовой  пробило, 

И прощаясь, держась  за перила,

Она словно с трудом говорила:

"Это все... Ах, нет,  я забыла,

Я люблю вас, я  вас любила

Еще тогда! " "Да".

Хочешь знать, как  все это было?

Возможно, именно такие  стихи наблюдательный Василий Гиппиус  и называл "гейзерами", поскольку  в подобных стихах - фрагментах чувство  действительно как бы мгновенно  вырывается наружу из некоего тяжкого  плена молчания, терпения, безнадежности  и отчаяния.

Стихотворение "Хочешь знать, как все это было?.. " написано в 1910 году, то есть еще до того, как  вышла первая ахматовская книжка "Вечер"(1912) , но одна из самых характерных  черт поэтической манеры Ахматовой  в нем уже выразилась в очевидной  и последовательной форме. Ахматова всегда предпочитала "фрагмент" связному, последовательному и повествовательному рассказу, так как он давал прекрасную возможность насытить стихотворение  острым и интенсивным психологизмом; кроме того, как ни странно, фрагмент придавал изображаемому своего рода документальность: ведь перед нами и впрямь как бы не то отрывок  из нечаянно подслушанного разговора, не то оброненная записка, не предназначавшаяся  для чужих глаз. Мы, таким образом, заглядываем в чужую драму  как бы ненароком, словно вопреки  намерениям автора, не предполагавшего  нашей невольной нескромности.

Нередко стихи Ахматовой  походят на беглую и как бы даже не "обработанную" запись в дневнике:

Он любил три  вещи на свете:

За вечерней пенье, белых павлинов

И стертые карты  Америки.

Не любил, когда  плачут дети,

Не любил чая  с малиной 

И женской истерики.

... А я была его  женой".

Он любил...

Иногда такие любовные "дневниковые" записи были более  распространенными, включали в себя не двух, как обычно, а трех или  даже четырех лиц, а также какие-то черты интерьера или пейзажа, но внутренняя фрагментарность, похожесть  на "романную страницу" неизменно  сохранялась и в таких миниатюрах:

Там тень моя осталась и тоскует,

Все в той же синей  комнате живет,

Гостей из города за полночь ждет

И образок эмалевый целует.

И в доме не совсем благополучно:

Огонь зажгут, а все-таки темно...

Не оттого ль хозяйке  новой скучно,

Не оттого ль хозяин пьет вино

И слышит, как за тонкою стеною

Пришедший гость  беседует со мною".

Там тень моя осталась и тоскует...

В этом стихотворении  чувствуется скорее обрывок внутреннего  монолога, та текучесть и непреднамеренность душевной жизни, которую так любил  в своей психологической прозе  Толстой.

Особенно интересны  стихи о любви, где Ахматова - что, кстати, редко у нее - переходит  к "третьему лицу", то есть, казалось бы, использует чисто повествовательный  жанр, предполагающий и последовательность, и даже описательность, но и в  таких стихах она все же предпочитает лирическую фрагментарность, размытость и недоговоренность. Вот одно из таких стихотворений, написанное от лица мужчины:

Подошла. Я волненья не выдал,

Равнодушно глядя  в окно.

Села словно фарфоровый идол,

В позе, выбранной  ею давно.

Быть веселой - привычное  дело,

Быть внимательной это трудней...

Или томная лень одолела 

После мартовских пряных ночей?

Утомительный гул  разговоров,

Желтой люстры безжизненный зной

И мельканье искусных проборов

Над приподнятой  легкой рукой.

Улыбнулся опять  собеседник

И с надеждой глядит на нее...

Мой счастливый богатый  наследник,

Ты прочти завещанье  мое".

Подошла. Я волненья не выдал...  

 

ЗАГАДКА ПОПУЛЯРНОСТИ ЛЮБОВНОЙ ЛИРИКИ АХМАТОВОЙ 

Едва ли не сразу  после появления первой книги, а  после "Четок" и "Белой стаи" в особенности, стали говорить о "загадке Ахматовой". Сам талант был очевидным, но непривычна, а значит, и неясна была его суть, не говоря уже о некоторых действительно  загадочных, хотя и побочных свойствах. "Романность", подмеченная критиками, далеко не все объясняла. Как объяснить, например, пленительное сочетание женственности  и хрупкости с той твердостью и отчетливостью рисунка, что  свидетельствуют о властности и  незаурядной, почти жесткой воле? Сначала хотели эту волю не замечать, она достаточно противоречила "эталону  женственности". Вызывало недоуменное  восхищение и странное не многословие  ее любовной лирики, в которой страсть  походила на тишину предгрозья и выражала себя обычно лишь двумя - тремя словами, похожими на зарницы, вспыхивающие за грозно потемневшим горизонтом.

Но если страдание  любящей души так неимоверно - до молчания, до потери речи - замкнуто и  обуглено, то почему так огромен, так  прекрасен и пленительно достоверен весь окружающий мир?

Дело, очевидно, в  том, что, как у любого крупного поэта, ее любовный роман, развертывавшийся в  стихах предреволюционных лет, был  шире и многозначнее своих конкретных ситуаций.

В сложной музыке ахматовской лирики, в ее едва мерцающей  глубине, в ее убегающей от глаз мгле, в подпочве, в подсознании постоянно  жила и давала о себе знать особая, пугающая дисгармония, смущавшая саму Ахматову. Она писала впоследствии в "Поэме без героя", что постоянно  слышала непонятный гул, как бы некое  подземное клокотание, сдвиги и трение тех первоначальных твердых пород, на которых извечно и надежно  зиждилась жизнь, но которые стали  терять устойчивость и равновесие.