Лирика Ахматовой

Любовь к Пушкину  усугублялась еще и тем, что по стечению обстоятельств Анна Ахматова царскоселка, ее отроческие, гимназические  годы прошли в Царском Селе, теперешнем Пушкине, где и сейчас каждый невольно ощущает неисчезающий пушкинский дух, словно навсегда поселившийся на этой вечно священной земле русской  Поэзии. Те же Лицей и небо и так  же грустит девушка над разбитым кувшином, шелестит парк, мерцают пруды  и, по-видимому, так же (или - иначе?) является Муза бесчисленным паломничающим поэтам...

Для Ахматовой Муза всегда - "смуглая". Словно она  возникла перед ней в "садах  Лицея" сразу в отроческом облике Пушкина, курчавого лицеиста - подростка, не однажды мелькавшего в "священном  сумраке" Екатерининского парка, - он был тогда ее ровесник, ее божественный товарищ, и она чуть ли не искала с ним встреч. Во всяком случае ее стихи, посвященные Царскому Селу и  Пушкину, проникнуты той особенной  краской чувства, которую лучше  всего назвать влюбленностью, - не той, однако, несколько отвлеченной, хотя и экзальтированной влюбленностью, что в почтительном отдалении  сопровождает посмертную славу знаменитостей, а очень живой, непосредственной, в которой бывают и страх, и  досада, и обида, и даже ревность... Да, даже ревность! Например, к той  красавице с кувшином, которою  он любовался, воспел и навек прославил... и которая теперь так весело грустит, эта нарядно обнаженная притворщица, эта счастливица, поселившаяся в  бессмертном пушкинском стихе!

" Урну с водой  уронив, об утес ее дева разбила. 

Дева печально сидит, праздный держа черепок.

Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;

Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит".

Ахматова с женской  пристрастностью вглядывается и  в знаменитое изваяние, пленившее  когда-то поэта, и в пушкинский стих. Ее собственное стихотворение, озаглавленное (не без тайного укола!) , как и  у Пушкина, "Царскосельская статуя", дышит чувством уязвленности и досады: " И как могла я ей простить Восторг твоей хвалы влюбленной... Смотри, ей весело грустить, Такой нарядно  обнаженной".

Надо сказать, что  небольшое ахматовское стихотворение, безусловно, одно из лучших в уже  необозримой сейчас поэтической  пушкиниане, насчитывающей, по-видимому, многие сотни взволнованных обращений  к великому гению русской литературы. Но Ахматова обратилась к нему так, как только она одна и могла  обратиться, - как влюбленная женщина, вдруг ощутившая мгновенный укол нежданной ревности. В сущности, она не без мстительности доказывает Пушкину своим стихотворением, что  он ошибся, увидев в этой ослепительной  стройной красавице с обнаженными  плечами некую вечно печальную  деву. Вечная грусть ее давно прошла, и вот уже около столетия она  втайне радуется и веселится своей  поистине редкостной, избраннической, завидной и безмерно счастливой женской  судьбе, дарованной ей пушкинским словом и именем...

Как бы то ни было, но любовь к Пушкину, а вместе с ним  и к другим многообразным и  с годами все расширявшимся культурным традициям в большой степени  определяла для Ахматовой реалистический путь развития. В этом отношении  она была и осталась традиционалисткой. В обстановке бурного развития различных  послесимволистских течений и групп, отмеченных теми или иными явлениями  буржуазного модернизма, поэзия Ахматовой 10-х годов могла бы даже выглядеть  архаичной, если бы ее любовная лирика, казалось бы, такая интимная и узкая, предназначенная ЕЙ и ЕМУ, не приобрела  в лучших своих образцах того общезначимого  звучания, какое свойственно только истинному искусству.  

 

БОЛЬНАЯ И НЕСПОКОЙНАЯ  ЛЮБОВЬ

Надо сказать, что  стихи о любви у Ахматовой - не фрагментарные зарисовки, не разорванные  психологические этюды: острота  взгляда сопровождена остротой мысли. Велика их обобщающая сила. Стихотворение  может начаться как непритязательная песенка:

Я на солнечном восходе 

Про любовь пою,

На коленях в  огороде 

Лебеду полю.

А заканчивается  оно библейски:

Будет камень вместо хлеба 

Мне наградой злой.

Надо мною только небо,

А со мною голос твой.

Личное ("голос  твой") восходит к общему, сливаясь с ним: здесь к всечеловеческой  притче и от нее - выше, выше - к небу. И так всегда в стихах Ахматовой. Тематически всего лишь как будто  бы грусть об ушедшем (стихотворение "Сад") предстает как картина померкнувшего  в этом состоянии мира. А вот  какой романной силы психологический  сгусток начинает стихотворение:

" Столько просьб  у любимой всегда!

У разлюбленной просьб не бывает".

Не подобно ли открывается "Анна Каренина": "Все  счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива  по-своему... "? О. Мандельштам имел основания еще в 20-ые годы написать: "... Ахматова принесла в русскую  лирику всю огромную сложность и  психологическое богатство русского романа девятнадцатого века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого и "Анны Карениной", Тургенева с "Дворянским гнездом", всего Достоевского и  отчасти даже Лескова.

Генезис Ахматовой  весь лежит в русской прозе, а  не поэзии. Свою поэтическую форму, острую и своеобразную, она развивала  с оглядкой на психологическую прозу".

Но любовь в стихах Ахматовой отнюдь не только любовь - счастье, тем более благополучие. Часто, слишком часто это - страдание, своеобразная антилюбовь и пытка, мучительный, вплоть до распада, до прострации, излом  души, болезненный, "декадентский". И лишь неизменное ощущение ценностных начал кладет грань между такими и особенно декадентскими стихами. Образ такой" больной" любви  у ранней Ахматовой был и образом  больного предреволюционного времени 10-х годов и образом больного старого мира. Недаром поздняя  Ахматова в стихах и особенно в "Поэме  без героя" будет вершить над  ним суровый самосуд, нравственный и исторический. Еще в 1923году Эйхенбаум, анализируя поэтику Ахматовой, отметил, что уже в "Четках" "начинает складываться парадоксальный своей  двойственностью образ героини - не то "блудницы" с бурными страстями, не то нищей монахини, которая может  вымолить у Бога прощенье".

Любовь у Ахматовой  почти никогда не предстает в  спокойном пребывании.

То змейкой, свернувшись  клубком,

У самого сердца колдует,

То целые дни  голубком

На белом окошке воркует,

То в инее ярком  блеснет,

Почудится в дреме  левкоя...

Но верно и тайно  ведет 

От счастья и  от покоя.

Чувство, само по себе острое и необычайное, получает дополнительную остроту и необычность, проявляясь в предельном кризисном выражении - взлета или падения, первой пробуждающей встречи или совершившегося разрыва, смертельной опасности или смертной тоски. Потому же Ахматова тяготеет к  лирической новелле с неожиданным, часто прихотливо капризным концом психологического сюжета и к необычностям лирической баллады, жутковатой и таинственной.

Обычно ее стихи - начало драмы, или только ее кульминация, или еще чаще финал и окончание. И здесь опиралась она на богатый  опыт русской уже не только поэзии, но и прозы. "Этот прием, - писала Ахматова, - в русской литературе великолепно  и неотразимо развил Достоевский  в своих романах - трагедиях; в  сущности, читателю - зрителю предлагается присутствовать только при развязке". Стихи самой Ахматовой, подобно  многим произведениям Достоевского, являют свод пятых актов трагедий. Поэт все время стремится занять позицию, которая бы позволяла предельно раскрыть чувство, до конца обострить коллизию, найти последнюю правду. Вот почему у Ахматовой появляются стихи, как бы произнесенные даже из-за смертной черты. Но никаких загробных, мистических тайн они не несут. И намека нет на что-то потустороннее. Наоборот, до конца обнажается ситуация, возникающая по эту сторону. Без учета того очень легко встать на путь самых разнообразных обвинений подобных стихов, например, в пессимизме. В свое время, еще в 20 - ые годы, один из критиков подсчитывал, сколько раз в стихах Ахматовой употребляется, скажем, слово "тоска", и делал соответствующие выводы. А ведь слово живет в контексте. И кстати, именно слово "тоска", может быть, сильнее прочих в контексте ахматовских стихов говорит о жизненной силе их. Эта тоска как особое состояние, в котором совершается приятие мира, сродни тютчевской тоске: "Час тоски невыразимой: все во мне и я во всем". Но это и та грусть - тоска, которой часто проникнута народная песня.

Стихи Ахматовой, и  правда, часто грустны: они несут  особую стихию любви - жалости. Есть в  народном русском языке, в русской  народной песне синоним слова "любить" - слово "жалеть"; "люблю" "жалею".

Уже в самых первых стихах Ахматовой живет не только любовь любовников. Она часто переходит  в другую, любовь - жалость, или даже ей противопоставляется, или даже ею вытесняется:

О нет, я не тебя любила,

Палима сладостным огнем,

Так объясни, какая  сила

В печальном имени  твоем.

Вот это сочувствие, сопереживание, сострадание в любви - жалости делает многие стихи Ахматовой  подлинно народными, эпичными, роднит их со столь близкими ей и любимыми ею некрасовскими стихами. И открывается  выход из мира камерной, замкнутой, эгоистической любви - страсти, любви - забавы к подлинно "великой земной любви" и больше - вселюбви, для  людей и к людям. Любовь здесь  не бесконечное варьирование собственно любовных переживаний. Любовь у Ахматовой  в самой себе несет возможность  саморазвития, обогащения и расширения беспредельного, глобального, чуть ли не космического.  

 

ЛЮБОВНАЯ ЛИРИКА АХМАТОВОЙ В 20-Е и 30-Е ГОДЫ

Заметно меняется в 20-30-е годы по сравнению с ранними  книгами тональность того романа любви, который до революции временами  охватывал почти все содержание лирики Ахматовой и о котором  многие писали как о главном открытии достижении поэтессы.

Оттого что лирика Ахматовой на протяжении всего послереволюционного  двадцатилетия постоянно расширялась, вбирая в себя все новые и новые, раньше не свойственные ей области, любовный роман, не перестав быть главенствующим, все же занял теперь в ней лишь одну из поэтических территорий. Однако инерция читательского восприятия была настолько велика, что Ахматова и в эти годы, ознаменованные обращением ее к гражданской, философской и  публицистической лирике, все же представлялась глазам большинства как только и  исключительно художник любовного  чувства. Мы понимаем, что это было далеко не так.

Разумеется, расширение диапазона поэзии, явившееся следствием перемен в миропонимании и  мироощущении поэтессы, не могло, в  свою очередь, не повлиять на тональность  и характер собственно любовной лирики. Правда, некоторые характерные ее особенности остались прежними. Любовный эпизод, например, как и раньше, выступает  перед нами в своеобразном ахматовском  обличье: он, в частности, никогда  последовательно не развернут, в  нем обычно нет ни конца, ни начала; любовное признание, отчаяние или мольба, составляющие стихотворение, всегда кажутся  читателю как бы обрывком случайно подслушанного разговора, который  начался не при нас и завершения которого мы тоже не услышим:

А, ты думал - я тоже такая,

Что можно забыть меня.

И что брошусь, моля и рыдая,

Под копыта гнедого  коня.

Или стану просить  у знахарок

В наговорной воде корешок 

И пришлю тебе страшный подарок 

Мой заветный душистый платок.

Будь же проклят.

Ни стоном, ни взглядом

Окаянной души не коснусь,

Но клянусь тебе ангельским садом,

Чудотворной иконой клянусь 

И ночей наших  пламенным чадом 

Я к тебе никогда  не вернусь".

Эта особенность  ахматовской любовной лирики, полной недоговоренностей, намеков, уходящей в далекую, хочется сказать, хемингуэевскую, глубину подтекста, придает ей истинную своеобразность. Героиня ахматовских  стихов, чаще всего говорящая как  бы сама с собой в состоянии  порыва, полубреда или экстаза, не считает, естественно, нужным, да и не может дополнительно разъяснять и растолковывать нам все происходящее. Передаются лишь основные сигналы чувств, без расшифровки, без комментариев, наспех - по торопливой азбуке любви. Подразумевается, что степень душевной близости чудодейственно поможет нам понять как недостающие  звенья, так и общий смысл только что происшедшей драмы. Отсюда - впечатление  крайней интимности, предельной откровенности  и сердечной открытости этой лирики, что кажется неожиданным и  парадоксальным, если вспомнить ее одновременную закодированность и  субъективность.

" Кое-как удалось  разлучиться 

И постылый огонь  потушить.

Враг мой вечный, пора научиться 

Вам кого-нибудь вправду  любить.

Я-то вольная. Все  мне забава,

Ночью Муза слетит утешать,

А на утро притащится слава 

Погремушкой над  ухом трещать.

Обо мне и молиться не стоит 

И, уйдя, оглянуться назад...

Черный ветер меня успокоит.

Веселит золотой  листопад.

Как подарок, приму  я разлуку 

И забвение, как благодать.

Но, скажи мне, на крестную муку

Ты другую посмеешь послать? "

Цветаева как-то писала, что настоящие стихи быт обычно "перемалывают", подобно тому как  цветок, радующий нас красотой и  изяществом, гармонией и чистотой, тоже "перемолол" черную землю. Она  горячо протестовала против попыток  иных критиков или литературоведов, а равно и читателей обязательно  докопаться до земли, до того перегноя жизни, что послужил "пищей" для  возникновения красоты цветка. С  этой точки зрения она страстно протестовала против обязательного и буквалистского комментирования. В известной мере она, конечно, права. Так ли нам уж важно, что послужило житейской  первопричиной для возникновения  стихотворения "Кое-как удалось  разлучиться... "? Может быть, Ахматова имела в виду разрыв отношений  со своим вторым мужем В. Шилейко, поэтом, переводчиком и ученым-ассирологом, за которого она вышла замуж после  своего развода с Н. Гумилевым? А  может быть, она имела в виду свой роман с известным композитором Артуром Лурье?.. Могли быть и другие конкретные поводы, знание которых, конечно, может удовлетворить наше любопытство. Ахматова, как видим, не дает нам  ни малейшей возможности догадаться и судить о конкретной жизненной  ситуации, продиктовавшей ей это стихотворение. Но, возможно, как раз по этой причине - по своей как бы зашифрованности  и непроясненности - оно приобретает  смысл, разом приложимый ко многим другим судьбам исходным, а иногда и совсем несходным ситуациям. Главное в  стихотворении, что нас захватывает, это страстная напряженность  чувства, его ураганность, а также  и та беспрекословность решений, которая вырисовывает перед нашими глазами личность незаурядную и  сильную.