«Красавица мира» Женская красота у Гоголя

«Вий», поздняя малороссийская повесть Гоголя, верно поставлен  Синявским в центр его творчества как поворотная вещь. Гоголевская  эволюция от малороссийского к петербургскому описана Андреем Белым в известной  схеме: от положительной спаянности с родным коллективом, родовым телом, к отрицательному (в своей безродности, бессемейности, безосновности) обособлениею лица героя, разрастающегося в центр  повествования,[233] где поэтому на него, как в «Шинели», ветер дует со всех четырёх сторон. Эта схема  верна, при поправках на несомненную  большую сложность картины. «Вий»  одновременен и параллелен первым петербургским  повестям, где в центре окажется безосновный, отъединённый от органических связей герой. Герой же «Вия» вполне отличается малороссийской типичностью, но в этой своей типичности также  и новой для малороссийского  мира Гоголя субъективной одинокостью  перед лицом своего испытания; он один на один с испытующей силой  и положиться может лишь на «себя  самого». Не зря отмечена отрицательная  оторванность философа от семьи и  рода: не знает он ни отца своего, ни матери (II, 196). 

«Вий» параллелен «Невскому  проспекту»; в обеих повестях, малороссийской и петербургской, сюжет рождения нового, как бы личностного героя  Гоголя это сюжет испытания женщиной и испытания красотой. В описании мёртвой красавицы—ведьмы – те самые атрибуты гоголевских красавиц, те же ресницы—стрелы, уста—рубины, снежная  белизна чела. Но это мёртвая красота, лежащая как живая. «Такая страшная, сверкающая красота!» Сверкающая –  но и живая женщина Гоголя блещет. В портрете мёртвой ведьмы усилены  до страшного портретные свойства гоголевских  красавиц. Её причастность страшному  миру, видимо, – двойственная причастность: она активная сила этого мира, но, похоже, она и жертва его. И сверкающая красота её – орудие этого мира, но это и красота у него в  плену, и, испытывая героя, она, видимо, ждёт от него спасения (пленённая злом красота у русских писателей  после Гоголя – у Достоевского в «Хозяйке», Настасья Филипповна, Незнакомка у Блока). И в этом панночка—ведьма  – сестра Перуджиновой Бианки на Невском  проспекте. «Он знает…» – заказывает, завещает она герою – но он не знает. Однако и демоны во главе с  самим Вием – сложная сила. В  одной из недавних работ о «Вии»  сам Вий любопытно уподоблен  «настоящему ревизору из одноименной  комедии»[234] (какая, заметим, ещё впереди  у Гоголя, так что не прозревается ли и вправду грозная идея ревизора уже в таинственном Вии?). В самом  деле, «начальник гномов» (II, 175) не является ли испытующим ревизором к душе философа? И, встретившись взглядами, через глаза  из него вынимает душу. Как в платоновском мифе «поток красоты» идёт от красавца[235] к влюблённому и обратно «через очи», глаза в глаза («Федр», 255с), так и в «Вии» глаза в  глаза идёт поток энергии, испытующей и карающей, исторгающей неокрылённую душу. 

О том ведь и веков  рассказ, / Как, с красотой не справясь, / Пошли топтать не осмотрясь / Её живую завязь. / А в жизни красоты  как раз / И крылась жизнь красавиц. / Но их дурманил лоботряс / И развивал мерзавец. / Венец творенья не потряс / Участвующих и погряз / Во тьме утаек и прикрас. / Отсюда наша ревность в нас / И наша месть и зависть. 

О том ведь и веков  рассказ – от Афин и божественного  Платона до советской Москвы, где  написано стихотворение Пастернака (1931). Ровно, кстати, через столетие после  гоголевской «Женщины» – всё  тот же гоголевский «венец творенья»  в строках поэта, которые можно  бы, кажется, взять эпиграфом к  теме. Веков рассказ в существенной точке своей прошёл через Гоголя – это вечное платоническое различение красоты и красавиц, онтологии  и феноменологии красоты в  человеческом мире; о профанировании этого различения и есть веков  рассказ. Рассказ о миссии красоты, сохраняющейся при всех очевидных  её неудачах среди людей, миссии, исходящей  из верховного источника и сохраняющей  свой императив для художника. Бог  недаром повелел иным из женщин быть красавицами – последнее гоголевское  слово (1846) на эту тему. Но между этим последним христианским и первым полуязыческим словом на тему (женщина  как «язык богов»), в той гоголевской  творческой раме, о которой была выше речь, – зловещие превращения  темы. 

«Попробуй взглянуть  на молнию», трепещущую «целым потопом  блеска…» Световые и огненные характеристики сходятся, но и борются в гоголевских  образах красоты. Свет как «сверхматериальный, идеальный деятель», по прекрасному  определению Владимира Соловьёва,[236] и у Гоголя – идеальный герой; «чудо, произведённое светом» (II, 96) – один из любимых его эффектов. Такова и светоносная женская  красота, прорезающая мутную окружающую среду, как девушка на губернском балу перед Чичиковым: «…она только одна белела и выходила прозрачною и светлою из мутной и непрозрачной толпы» (VI, 169). Но свет красоты у Гоголя заключает в себе сильнейшую тенденцию  перехода в иное качество, означаемое как блеск. Это словно сильная  степень света, но превратившегося  уже в материальное свойство предмета и перешедшего на его поверхность, уже превращён—ный, словно бы оплотнённый  и в разной мере в разных случаях  агрессивный свет; и эта динамика превращений света в мире Гоголя вбирает в себя динамику превращений  самой красоты. «Женщина блещет»  у Гоголя торжествующе и тревожно в его описании картины Брюллова с катастрофической её темой; тревога  усиливается в эпитете, словно передающем своё тревожно– блистающее свойство самой этой фразе, в которой рассказано, как прекрасная полячка, погибающая от голода в осаждённом городе, притронулась к хлебу, который принёс ей Андрий: «. она ломала его блистающими  пальцами своими и ела» (II, 102). Вся  гибельность участи молодого рыцаря в этих ломко—блистающих пальцах  его красавицы. Наконец, «страшная, сверкающая» – и мёртвая! –  красота другой панночки – ведьмы: она уже не блещет, она сверкает – дальнейшее превращение светового  начала в некую себе противоположность, из чистого «идеального деятеля» в страшного деятеля нечистой силы. 

В той повышенной телесности, какой парадоксальным образом  отличаются гоголевские фигуры красавиц, качество блеска содержит в себе переход  к метафизически—демонически—фантастическим превращениям в поле этой самой телесности. Романтически влюблённому приятелю Гоголь весело советует прикрепить его  красавицу к земле, чтобы черты  её не были «слишком воздушны» (Х, 217 –  письмо А. С. Данилевскому 1 января 1832); с приятелем он шутит, а в то же время торжественно утверждает событие  сведения неба на землю в физически  мощном явлении «женщины» в той самой первой своей фантазии. Художник Гоголь сам усиленно прикрепляет свою красавицу к земле и патетически утверждает земную именно красоту, когда ставит в центр своего переживания сюжета картины Брюллова обречённую женщину, дышущую «всем, что есть лучшего в мире». «Нам не разрушение, не смерть страшны (…) нам жалка наша милая чувственность, нам жалка прекрасная земля наша» (VIII, 112). Разрушение прекрасного женского тела он ставит в центр катастрофы, в другом же случае такое именно разрушение описывает в свирепых подробностях как яростную мечту Тараса Бульбы, лелеющего в мыслях такую физическую расправу с телом прекрасной полячки, причаровавшей и погубившей сына его: «. не поглядел бы на её красоту, вытащил бы её за густую, пышную косу, поволок бы её за собою по всему полю, между всех козаков. Избились бы о землю, окровавившись и покрывшись пылью, её чудные груди и плечи, блеском равные нетающим снегам, покрывающим горные вершины. Разнёс бы по частям он её пышное прекрасное тело» (II, 122). 

С кем автор в  этом чудовищном описании – со старым коза—ком или с прекрасным телом? Ему и здесь, несомненно, жалка  наша милая чувственность, но и опасную  роль прекрасного тела в мире, с  блеском его, он знает. Два пути превращений  низменных или зловещих прекрасной телесности в мире Гоголя – в  телесность вульгарную – путь один, и в фантастически—призрачную –  другой. Путь второй совершается через  «блеск». От ноги Алкинои в ослепительном  блеске путь идёт к ноге русалки  в «Вии», которая создана вся  «из блеска и трепета» (II, 186). Свойство блеска само по себе обращается в демонически—призрачную телесность. 

Переходами из света  в блеск и далее в злое сверкание  отмечено нарастание огненного начала в световых образах. Звено последнее  в этой динамике превращений –  это чистый огонь как действие женщины на человека, вместо которого находят «кучу золы (…) сгорел совсем; сгорел сам собою» (II, 203). Это, понятно, в сюжете ведьмы, однако и молодой  ведь автор сам о себе свидетельствовал (в письме Данилевскому 20 декабря 1832, в продолжение всё того же обсуждавшегося на протяжении года эпистолярного эротического сюжета), что устоял перед любовным пламенем, какое «меня бы превратило в прах в одно мгновенье» (Х, 252); уж что стояло за этим признанием –  факт или выдумка (как склонны  не верить ему почти все биографы[237]) – мы никогда не узнаем, но, независимо от событий, бывших или не бывших, эмоционально, внутренне, он, конечно, знал, о чём  говорил. Что ему самому, «благодаря судьбу, не удалось испытать» –  испытание! – он передал своему бурсаку—герою, которому именно «удалось испытать». Письмо Данилевскому – одно из ранних свидетельств интимной душевной связи Гоголя со своими непривлекательными героями, о  которой позже он будет сам  говорить, и именно связи по линии  отношений к женщине и её красоте. Позволим себе ещё одну параллель  из мира русской поэзии: Гоголь дал  своё предвестие будущего лирического  Там человек сгорел! (а у поэта  это ведь тоже ответ на влекущую красоту ночного пожара на небе, красоту «вечерних огней»: И в  эту красоту невольно взор тянуло…; но вот за ней, красотой природной  и красотой самой поэзии, прозревается пламенно—гибельное лирическое событие). 
 

Наконец, гоголевская  молния – разнообразно являющаяся в его текстах и мощно действующая  сила; световое и огненное соединяются  в ней. По преимуществу это у Гоголя образ возвышенный и отсылающий к библейским прообразам, в которых  соединение светового и огненного  говорит о суде и спасении в  то же время (Ибо, как молния, сверкнувшая  от одного края неба, блистает до другого  края неба, так будет Сын Человеческий в день Свой: Лк. 17, 24[238]). У Гоголя молния действует как ударная  сила и означает необходимое нынешнему  человеку потрясение, на которое Гоголь очень рассчитывает как на единственное спасение для закосневшего человека; можно даже сказать, что это один из гоголевских проектов для современного человека, которые он своими артистическими средствами разнообразно организует. И вот – силу этого потрясения имеет и женская красота. Что  составляет силу её? А то, как сообщает «Женщина в свете», что она всех равно поражает – поражает, как  молния, – даже и бесчувственных. Это молнийное действие женщины  Гоголем многократно описано  и передаётся одной и той же формулой – «остановился, как вкопанный», словно молнией поражённый и словно припоминая что—то забытое, – что  равно случается и с рыцарем—козаком  Андрием, и с Павлом Ивановичем Чичиковым. В иных же случаях то же случается  и в ситуациях более общих, той же формулой передаётся и потрясение нравственное: «. вдруг остановился  как будто пронзённый, и с тех  пор как будто всё переменилось перед ним и показалось в другом виде» (III, 144). Перед молодым человеком  не женщина—красавица, а «преклоняющий  на жалость» Акакий Акакиевич, но то же случается с молодым человеком, что с другими героями перед  красавицей (ещё одно проявление угаданного Розановым контрастного параллелизма «Шинели» и «Рима»). То же событие  потрясения происходит – эстетического  ли, нравственного ли порядка, что  оказывается почти что одно и  то же: человек останавливается среди  жизненного потока, выпадает из потока и открывается благодаря остановке  иным состояниям – эстетического  ли, нравственного ли порядка; ситуация человека перед красавицей переходит  в «гуманное место» «Шинели». То же событие потрясения и пронзения, проницания вдруг лирически размягчившегося  существа человека могучими главными силами – красотой и добром. Наверное, можно даже сказать, что это у  Гоголя модель его основного события  – встреча с красавицей. Другой пример, знаменитый, – та самая птица—тройка: «Остановился поражённый Божьим чудом  созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба?» (VI, 247). Можно как будто  перенести эту фразу в «Рим»  и приписать её князю, застывшему так же перед Аннунциатой. Женщина—красавица  и тройка—Русь – одного порядка  явления в космосе Гоголя (и  снова Блок, известная Русь—Жена  которого происходит также от Гоголя) – молнии с неба одна и другая. 

Но женщина—молния также двоится у Гоголя. В той  контрастной паре, отмеченной Розановым, – «Рим» и «Шинель», – как  античной дышущей ноге Аннунциаты отвечает петербургская уличная картинка, так молниям—очам римской красавицы  отвечает другое необычайное впечатление  Акакия Акакиевича, попавшего, по—видимому, на Невский проспект: «. даже подбежал было вдруг, неизвестно почему, за какою—то дамою, которая, как молния, прошла мимо и у которой всякая часть тела была исполнена необыкновенного  движения» (III, 160). 

«Кто это –  панельная дева или Ника Самофракийская?»  – комментировал этот пассаж автор  книги о Гоголе,[239] в которой, в  этом отношении единственной в своём  роде в гоголевской критике, женской  красоте и гоголевскому «истолкованию  женщины»[240] отдано чрезвычайное и  проницательное внимание. Описанные  «по всем мировым стандартам» (т. е. в следовании вековой риторической традиции, уже ко времени Гоголя сильно архаической, о чём была у нас выше речь), гоголевские красавицы, по слову этого гоголеведа—писателя, «сверх того наделяются смертоносной чертой ударности своего бытия».[241] Молнийная ударность эта – спасающая и губящая, губящая или спасающая. В обоих случаях это – энергия, действующая в человеческом мире собственной силою, сама по себе. «Не так её созерцание, как сила красоты, её активная миссия в мире занимали воображение Гоголя».[242] Панельная дама как Ника Самофракийская (или иная какая дама на Невском проспекте) проходит молнией мимо Акакия Акакиевича как ударная сила по всему его существованию, предвещая мгновенную гибель его воплотившейся на минуту «вечной идее» и вместе с ней ему самому; сверхдинамика столь эротически суперподвижной дамы смертоносная в самом деле. 

В главных гоголевских  сюжетах эта ударная сила красавицы  убедительнее, сильнее в своей  смертоносности. Но теперь его последнее  слово на тему – «Женщина в свете». 

Его проект теоретический, духовный, и иная картина. «Влияние женщины может быть очень велико, именно теперь, в нынешнем порядке  или беспорядке общества (…) Эта  истина в виде какого—то тёмного  предчувствия пронеслась вдруг по всем углам мира, и всё чего—то теперь ждёт от женщины» (VIII, 224). 

Состояние мира от женщины  ждёт чего—то и от неё зависит: ничего себе миссия и ответственность! Далее следуют уже звучавшие  в нашем тексте слова о тайне  красоты как божественного повеления  и практические советы корреспондентке  действовать на людей единственно  красотой своей: «Повелевайте же без  слов, одним присутствием вашим…» (VIII, 227). Красота, и именно женская красота, действует в этом проекте сама по себе как высшая польза, утилитарная  сила, «поприще» для добра, как  у иных иные поприща в государстве. И эстетическая программа, которую  Гоголь пронёс через весь свой путь, как будто здесь таким образом  утопически, идиллически даже, мирится  с новой программой «Выбранных мест», религиозной и дидактической, даже прямо утилитарной. Программа изначальная  вписывается в программу новую.