Автор работы: Пользователь скрыл имя, 28 Января 2010 в 14:02, Не определен
Курсовая работа
Пе
Фауст (так же как Иван) обладает необыкновенно полнокровной натурой. Хотя он и провел век за книгами, это не убило в нем чувства жизни. Он всегда тянулся к ней, и конечной целью его ученых занятий было достижение ее смысла. И в этом он потерпел первое крушение. Он не нашел того, что искал, сидя за книгами в кабинете. В Фаусте возрождается жажда достичь цели даже при сознании ограниченности своих сил. Он обращается к магии и, наконец, заключает союз с Мефистофелем.
Фауст
заключает договор с
Не
О радостях и речи нет
Ск
Уг
С тех пор как я остыл к познанью
Я людям руки распростер.
<…
От
В страстей клокочущих горнило,
Со
В пучину их, на глубину!
В горячку времени стремглав!
В разгар случайностей с разбегу!
В живую боль, в живую негу,
В вихрь огорчений и забав!
Фауст бросается в жизнь, но здесь стечение обстоятельств приводит к гибели его возлюбленную. Трагическая развязка любви Фауста и Гретхен отчасти была закономерной в силу различия их натур и из-за внешних условий. В отличие от Фауста с его испытующим критическим умом, Гретхен, не раздумывая, принимает жизнь такой, какая она есть. Любовь к Гретхен не могла полностью поглотить его существо. Помимо личного счастья, он жаждал знания, стремился к высоким целям. Одной любовью он не мог жить. Елена, персонаж из античной литературы, казалось бы, та женщина, которая нужна Фаусту, не реальная женщина, а символ красоты, поэтический образ совершенства. Но союз с Еленой также не принес ему полного удовлетворения. В этом общении, которое символизирует «жизнь, посвященную искусству» (Анискст: 212), Фауст нашел лишь временное успокоение. Фауст не хочет замкнуться в узкие рамки семейного счастья, так как это может отвлечь его от великих исканий.
Так же как Фауст, Иван не обретает в любви счастья и гармонии. «Гордый характер Кати отвечает замкнутому в себе образу Ивана», – подчеркивает С. И. Гессен (Гессен: 358). Она любит не Митю, а «собственную свою добродетель», «собственный подвиг и собственное горе». С исключительной наглядностью показан здесь Достоевским скрытый эгоцентризм. На суде Катина «любовь из долга» не выдержала испытания. Ее любовь к Мите прекратилась тогда, когда она почувствовала, что он «ей стал жалок». И, напротив, ее подлинная любовь к Ивану коренится, прежде всего, в чувстве уважения. «Именно это чувство, всецело окрашивающее собою любовь ее к Ивану, и сделало для нее столь непереносимым малейшее подозрение хотя бы даже столько идеальной вины Ивана в убийстве отца» (Гессен: 360). «Умный старик» Федор Павлович говорит, что Иван никого не любит. Любовь его к Катерине Ивановне имеет характер «пламенной и безумной страсти», однако «временами он ненавидел ее до того, что мог даже убить». В его любви к ней нигде не обнаруживается способность забыть о своем «Я».
Само признание в любви он высказал в припадке злобы после того, как Алеша разоблачил гордость Катерины Ивановны и любовь ее к брату.
Таким образом, ни Фауст, ни Иван не находят того, чего ищут ни в любви, ни в науке.
Все может темная сила – и чувственную любовь подарить и тайным знанием наделить, но потребует за это душу.
Отвергнув Христа, они живут на грани трагедии. Губитель душ ждет своего часа.
Ко
Жр
Ка
Зм
Мефистофель мечтает погубить Фауста, а в душе Ивана, по выражению А. Л. Волынского, «сидит» лакей Смердяков, воплотитель его идеи о вседозволенности.
А. Л. Волынский, в работе «Человекобог и Богочеловек» пишет: «Смердящее существо, произошедшее от случайного союза Елизаветы Смердящей с «гадиною» Федором Павловичем, оказывается проводником его философии». Разговоры между Иваном и Смердяковым служат причиной «нравственного прикосновения» Ивана к убийству отца и осуждению брата Дмитрия. «Глубоким сердцем своим он не хотел бы входить в общение с этим гнусным человеком, но что-то все-таки останавливает его – какая-то сила, какая-то игра идей в его сознании» (Волынский: 75).
Иван «говорит и делает совсем не то, что хочет. Все его поступки идут каким-то роковым законам, которые насилуют и извращают его душу. Его могла бы спасти его добрая воля, но она обессилена в борьбе с ослепительным умом и его демонскими парадоксами» (Волынский: 76).
Иван сопротивляется, сколько может, но бессознательное его сопротивление не сильно.
«Дух его не может взять верх над привычками его сатанинской логики. Ему, возможно, даже любопытно, как мысль о том, что человеку все позволено, будет воплощаться через другого» (Волынский: 77).
Иван бессознательно поддается искушению, и Смердяков еще ближе
Намечает ему предстоящую катастрофу, «он впивается в него, как змея, которая гипнотизирует льва» (Волынский: 77).
«Иван в полном разладе с собою – в эту минуту более чем когда бы то ни было: в нем так бессильно божеское начало, и так возвысил свой голос человекобог, который при всех своих притязаниях, всегда бессилен, страшно бессилен» (Волынский: 78)
Насквозь практический Смердяков оказался сильнее этого теоретика, он сумел «загипнотизировать» добрую волю Ивана и сделать его фактически причастным к задуманному и исполненному им злодеянию. На последнем свидании Ивана со Смердяковым вся правда обнаруживается перед ним. «Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой верным, и по слову вашему дело это и совершил» (Достоевский: 805).
Иван протестует: он не подбивал Смердякова, он клянется Богом.
Волынский подчеркивает: «Иван – маниак этой демонической идеи, но его молодая воля чиста от злых влечений» (О Достоевском: 83). Но Смердяков утверждает, что именно Иван подталкивал его к убийству, ибо «коли Бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе» (Достоевский: 816).
Спрашивается, в самом деле, как надо смотреть на участие Ивана в преступлении Смердякова?
Он излагал перед Смердяковым свои мысли о том, что человеку все позволено, созерцал с каким-то жутким интересом ума подготовляющуюся катастрофу, заранее знал ее виновника и не помешал ему – и, все таки, он не хотел убийства отца, бессознательной волей он даже сопротивлялся Смердякову. Смердяков замечал его сопротивление. В других случаях он защищал отца и говорил, что защитит его. Только умом он «сладострастно впивался в перспективу преступления, как истинный демон» (Волынский: 81). И этим-то воспользовался Смердяков, у которого был свой, строго обдуманный план, своя мечта, и который ничего не делал в состоянии аффекта, «впопыхах». «Иван никого не толкал на убийство, и если невольно поддержал Смердякова, то только потому, что он свободно выражал и перед ним, как перед всеми другими свои мысли, которые отрешили Смердякова от всяких нравственных законов, и без того являвшихся для него только гипнозом общественной традиции» (Волынский: 81)
Эту точку зрения Волынского поддерживает Гессен: «Впрочем, в психологическом плане вина Ивана остается весьма сомнительной. О том, чтобы Иван сознательно и прямо желал смерти отца не может быть и речи, и уже совсем исключаются те корыстные мотивы, которые приписываются ему Смердяковым. Вина его носит более метафизический характер» (Гессен: 360). «В нем (Смердякове), как в зеркале, Иван видит осуществленным свое собственное, мучившее его искушение» (Гессен: 361).
Вся жизнь Ивана превращается в кошмар: он не убил, и все-таки он убийца, потому что опротивевший ему Смердяков явился исполнителем его дьявольских мыслей. На этом разладе с самим собой Иван доходит почти до сумасшествия.
В кошмаре ему является черт. Не «сатана с опаленными крыльями в громе и блеске», а что-то гораздо более мелкое, напоминающее приживальщика, «шиковатого джентльмена» при «весьма слабых карманных средствах».
У Достоевского черт – «не только традиционный титанический демонизм, но и парадоксально соседствующее с ним заскорузлое мещанство» (Достоевский: 27).
Мефистофель тоже «Средь чертей не вышел чином» (Гёте: 179).
Черт говорит Ивану: «Ты оскорблен, во-первых, в эстетических чувствах твоих, а во-вторых, в гордости: как, дескать, к такому великому человеку мог войти такой пошлый черт? Нет, в тебе таки есть эта романтическая струйка, столь осмеянная еще Белинским» (Достоевский: 835).
«И все ты о том, что я глуп. Но бог мой, я и претензий не имею равняться с тобой умом. Мефистофель, явившись к Фаусту, засвидетельствовал о себе, что он хочет зла, а делает лишь добро» (Достоевский: 835).
Мефистофель:
Фауст:
Черт Ивана «по долгу службы и по социальному положению <…> принужден <…> задавить в себе хороший момент и остаться при пакостях» (Достоевский: 835). «Честь добра кто-то берет всю себе, а мне оставлены в удел только пакости» (сравните: «по мелочам») (Достоевский: 836).
«Почему изо всех существ в мире только я лишь один обречен на проклятия ото всех порядочных людей и даже на пинки сапогами, ибо, воплощаясь, должен принимать иной раз и такие последствия? Я ведь знаю, тут есть секрет, но секрет мне ни за что не хотят открыть, потому-то я, пожалуй, тогда, догадавшись в чем дело, рявкну «осанну», и тотчас исчезнет необходимый минус и начнется во всем мире благоразумие, а с ним, разумеется, и конец всему, даже газетам и журналам, потому что кто ж на них тогда станет подписываться. Я ведь знаю, в конце концов я помирюсь, дойду и я мой квадриллион и узнаю секрет. Но пока это произойдет, будирую и скрепя сердце исполняю мое назначение: губить тысячи, чтобы спасся один. Сколько, например надо было погубить душ и опозорить честных репутаций, чтобы получить одного только праведного Иова, на котором меня так зло поддели во время оно!». (Достоевский: 836). «Моя мечта – это воплотиться, но чтобы уже окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую, семипудовую купчиху и всему поверить, во что она верит. Мой идеал – войти в церковь и поставить свечку от чистого сердца, ей-богу так» (Достоевский: 824).
Н. О. Лосский отмечает, что «сатана знает о совершенстве Бога», «не может не поддаться очарованию неотразимого превосходства Бога, но до конца, до преклонения перед господом, оно не дойдет» (Лосский: 294).
«Но здравый смысл, о самое несчастное свойство моей природы – удержал меня и тут в должных границах, и я пропустил мгновенье!», – говорит черт Ивана Карамазова (Достоевский: 839).
«Облик такого существа и все поведение его оказывается в высшей степени сложным, двойственным. Оно выступает с намерением не губить, а созидать, однако свое царство, вопреки Богу. Сравнительно простейший путь для этого состоит в том, чтобы обольстить человека благами низшего порядка» (Лосский: 303). Таким образом, вместо любви на деле выступает на первый план ненависть.
То же самое можно наблюдать и в «Фаусте» Гёте.
Мефистофель:
Вы
Ко