Иван Карамазов как русский Фауст

                                              (Гёте: 176) 

    Хор духов:

                        О, бездна страданья

                        И море тоски

                        Чудесное зданье разбито в куски

                        Ты градом проклятий  его расшатал.

                        Горюй об утрате

                        Погибших начал.

                                              (Гёте: 179) 

    Мефистофель:

                        Оставь заигрывать с тоской своей,

                        Точащею тебя, как  коршун злобный.

                                              (Гете: 179)

    Ивана мучает мысль о непонятной причине  этой тоски: «Не в тоске была странность, а в том, что Иван Федорович  не мог определить, в чем эта  тоска состояла». «Тосковать ему случалось часто и прежде, и не диво бы, что пришла она в такую минуту, когда он завтра же, порвав вдруг со всем, что его сюда привлекло, готовился вновь повернуть круто в сторону и вступить на новый, совершенно неведомый путь, и опять совсем одиноким, как прежде, много надеясь, но не зная на что, много, слишком много ожидая от жизни». «Тоска нового и неведомого», «тоска до тошноты, а определить не в силах, чего хочу…» (Достоевский: 372).

    Н. О. Лосский в работе «Достоевский и его христианское миропонимание» видит причину этого чувства в том, что герой не может признать бога. «Уныние наступает тогда, когда человек, стоящий на ложном пути и испытавший ряд разочарований, утрачивает любовь и к личным, и к неличным ценностям, отсюда следует утрата эмоционального переживания ценностей, утрата всех целей жизни и крайнее опустошение души. Это – смертный грех удаления от Бога, от всех живых существ, от всякого добра. Грех этот сам в себе заключает также и свое наказание – безысходную тоску богооставленности» (Лосский: 152).

    И Фауст, и Иван не хотят признать Бога. На вопрос Маргариты «Как обстоит с твоею верой в бога?», Фауст отвечает уклончиво:

                            Кто из нас дерзнет

                            Ответит, не смутясь: «Я верю в бога»?

                                              (Гёте: 266)

    Маргарита чувствует сомнения Фауста: «Свет христов тебя затронул очень мало» (Гёте: 268).

    Ум  Ивана также «не может решить, как совместимо бытие Бога с существованием зла в мире, а совесть не может успокоиться на отрицательном решении вопроса. Он остается на полпути между атеизмом и признанием Бога. Но и тогда, когда он признает бытие Бога, он горделиво критикует строение мира и, как бы укоряя Бога за то, что в мире есть возмутительное зло, «почтительнейше возвращает ему билет», вступает на путь «бунта» против Бога» (Лосский: 154)

    «Горделивый титанизм» (Волынский: 85) Карамазова обнаруживается в его поэме «Великий Инквизитор». Иван делится с Алешей идеей о безграничной власти над человеком сверхчеловека, человекобога, которому все дозволено, для которого не существуют нравственные преграды. «Ибо кому же владеть людьми, как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их». «О, никогда, никогда без нас они не накормят себя» (Достоевский: 365). План Великого Инквизитора, говорит Иван, есть «настоящая руководящая идея». В легенде выражена сущность души Ивана и его отношения к Богу.

      Глава «Великий Инквизитор» напоминает  о диалоге Фауста и Духа, и снова поражают почти дословные совпадения. Сравним: «Страшный и умный дух…» (Достоевский: 355) и из «Фауста»:

                            Ужасный вид!

                            Твой лик меня страшит.

                                           (Гёте: 137)

    Дух обращается к Фаусту:

                            Ну что ж, дерзай, сверхчеловек!

                            Где чувств твоих  и мыслей пламя?

                            Что ж, возомнив сравняться с нами,

                            Ты к помощи моей прибег?

                            И это Фауст, который  говорил

                            Со мной, как равный, с превышеньем сил?

                            Я здесь, и где  твои замашки?

                                             (Гёте: 138)

    Фауст:

                            И вот мне кажется, что сам я – бог

                            И вижу, символ мира разбирая,

                            Вселенную от края и  до края.

                                             (Гёте: 136)

                            Нет, дух, я от тебя лица не прячу.

                            Кто б ни был ты, я, Фауст, не меньше значу.

                                             (Гёте: 138)

    Фауст считает себя высшим существом природы, им руководит дух протеста. Не веря больше науке, Фауст бросает гордый вызов космическим силам, вызывает духа земли, надеясь помереться с ним силами. Их беседа, точно так же как беседа Ивана и Алеши, имеет особенно острый философский смысл. Дух земли разуверяет Фауста: Нет, он, Фауст, не равен Духу земли, хотя тот – низший из таинственных вершителей, определяющих ход жизни. В отчаянье Фауст восклицает:

                            Я, образ и подобье  божье,

                            Я даже с ним

                            С ним, низшим, несравним!

                                             (Гёте: 139)

                            Я, названный подобьем божества,

                            Возмнил себя и вправду  богоравным.

                            Настолько в этом ослепленье явном

                            Я переоценил свои права!

                            Я счел себя явленьем неизменным,

                            Пронизывающим, как  бог, творенье.

                            Решил, что я светлей, чем серафим,

                            Сильней и полновластнее, чем гений.

                                             (Гёте: 143)

    Талант и культура героев Гёте и Достоевского отдаляют их от Бога, становятся силой, действующей во зло. Способнейшие люди высокой культуры начинают полагаться только на себя и становятся добычей искушения, превращаются в действенное орудие губителя душ.

    Старец Зосима говорит о таких «высших»: «Те вслед науке хотят устремиться справедливо одним умом своим, но уже без Христа, как прежде, и уже провозгласили, что нет преступления, нет уже греха. Да оно и правильно по-ихнему: ибо если нет у тебя Бога, то какое же тогда преступленье?» (Достоевский: 433)

    Фауст, человек огромной духовной мощи, подлинный  титан мысли, лишается чувств от зрелища той необъятности, которая предстает перед ним. И тогда в нем рождается ощущение своей полной ничтожности. Смелый порыв сменяется отчаяньем. Отчаянье Фауста столь глубоко, что он хочет покончить жизнь самоубийством. Но в этот момент до него доносится из храма песнопение молящихся, и кубок с ядом падает из его рук (Аникст: 140).

    Если  Фауста духовный кризис постиг на склоне лет, то Иван Карамазов, представитель XIX века, уже в 23 года говорит себе: «Не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что все, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования, – а я все таки захочу жить и уже как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока не осияю! Впрочем, к тридцати годам, наверно, брошу кубок, хоть и не допью всего и отойду… не знаю куда» (Достоевский: 328). «Наследственная чаша», которая вызывает у Фауста светлые воспоминания становится символом смерти, а для Ивана бокал – наполненная жизнь. «Но до тридцати моих лет, знаю это твердо, все победит моя молодость, – всякое разочарование, всякое отвращение к жизни. Я спрашивал себя не раз: есть ли в мире такое отчаянье, чтобы победило во мне эту иступленную и неприличную, может быть, жажду жизни, и решил, что, кажется, нет такого, то есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж и сам захочу, мне так кажется <…> Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логике.

    Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог  иной человек, которого иной раз поверишь ли, не знаешь за что и любить, дорог  <…>

    Я хочу в Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; и ведь знаю, что поеду лишь на кладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними» (Достоевский: 328).

    Алексей: «Все должны прежде всего на свете  жизнь полюбить.

    – Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?

    – Непременно так, полюбить прежде логики <…> половина твоего дела сделана, Иван, и приобретена: ты жизнь любишь. Теперь надо постараться тебе о второй твоей половине, и ты спасен.

    – В чем она, вторая половина?

    – В том, что надо воскресить твоих  мертвецов, которые может быть, никогда  не умирали» (Достоевский: 329).

    «А  я тебе с своей стороны за это  тоже одно обещанье дам: когда к тридцати годам я захочу «бросить кубок об пол», то где бы ты ни был, я таки приду еще раз переговорить с тобою» (Достоевский: 371).

    Иван  понимает, что Алеша, олицетворяющий свет, спасет его от этого рокового шага. Фауста тоже спасает «река гудящих звуков» хора ангелов.

                            Вы мне внушили  жизнь, колокола,

                            Оно мне веяньем  своим весенним

                            С собой покончить  ныне не дало.

                            Я возвращен земле. Благодаренье

                            За это вам, святые песнопенья!

                                              (Гёте: 148)

    «Воскрешенный» Фауст жаждет погрузиться в подлинную жизнь, испытать все горести и радости человеческого существования, понять смысл жизни в процессе самой жизни («Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?»). Фауст повторяет Вагнеру свои заветные мысли. Он хочет постигнуть жизнь не со стороны, а в самой гуще ее.

                            Как человек, я с  ними весь:

                            Я вправе быть им только здесь.

                                             (Гёте: 154)

    Фауст поддается очарованию весны:

                            Растаял лед, шумят  потоки,

                            Луга зеленеют под  лаской тепла.

                            Зима, размякнув на припеке,

                            В суровые горы подальше ушла.

                            Оттуда она крупою мелкой

                            Забрасывает зеленя,

                            Но солнце всю  ее побелку

                            Смывает к середине дня.

                            Все хочет цвесть, росток и ветка,

                            Но на цветы весна  скупа,

                            И вместо них своей  расцветкой