Адресаты любовной лирики А.А.Блока

    Стихи эти, написанные много лет спустя названы «Унижение».

    Унижение  не только женщины. Унижение здорового юношеского порыва к любви, гибель чистоты, поругание «настоящего молодого счастья», как назвал Блок через несколько лет свое первое чувство в письмах к той, которая его вызвала.

    Правда, слова об этом счастье перемежаются в письмах 20-летнего юноши с меланхолической рисовкой и манерностью: он все еще казался себе «неотразимым и много видевшим Дон-Жуаном». Но шли годы и уносили все наносное, случайное, напускное, оставляя чистое золото благодарной памяти:

Иль первой страсти юный гений

Еще с душой не разлучен,

И ты навеки обручен

Той давней, незабвенной тени?

    Истинный  «великий успех» Александра Блока в  том, что он не предал забвению пережитое  среди пошлой обстановки светского  курорта прекрасное чувство, не усмехнулся над ним, над женщиной, казавшимся прочим просто кокетливой барынькой, но ставшей для него «Оксаной», «хохлушкой» с «синим, синим пленом очей».

Всё, что память сберечь мне старается, 
Пропадает в безумных годах, 
Но горящим зигзагом взвивается 
Эта повесть в ночных небесах.

Жизнь давно сожжена и рассказана, 
Только первая снится любовь, 
Как бесценный ларец перевязана 
Накрест лентою алой, как кровь.

(«Через  двенадцать лет»)

    Стихи цикла «Через двенадцать лет» написаны уже зрелым поэтом. Но образ первой любви, вскоре сменившейся другой, многолетней, тревожил Блока давно, подсказывал ему порой проникновенные, мудрые, сострадательные строки, родственные его позднейшей лирике.

 

3. Любовь Дмитриевна Менделеева

    Первая после детских лет встреча с Любовью Дмитриевной Менделеевой произошла на художественной, передвижной выставке 1898 года, где ее мать, Анна Ивановна, пригласила Блока приезжать в Боблово.

    Блок  той поры еще весьма наивен и в  жизни, и в вопросах искусства. Красивый юноша, он жаждет сценических успехов, увлекается участием в любительских спектаклях и декламаций.

    Любови  Дмитриевне при первых встречах Блок показался «пустым фатом». Но под  этой «фатовской» оболочкой происходила неслышимая и невидимая внутренняя жизнь, самоуглубления.

    В то лето 1899 года в Боблово прямо  в сенном сарае разыгрывали любительские спектакли. Игрались сцены из «Гамлета». Гамлетом был А.Блок, Офелией - Любовь Дмитриевна. В день премьеры произошло событие, которое запомнилось им на всю жизнь.

    Рассказывает  Л.Д.Менделеева: «Мы были уже в  костюмах Гамлета и Офелии, в гриме. Я чувствовала себя смелее. Мы сидели за кулисами в полутайне, пока готовили сцену. Помост обрывался. Блок сидел на нем как на скамье, у моих ног, потому что табурет мой стоял выше на самом помосте. Мы говорили о чем-то более личном, чем всегда, а главное, жуткое – я не бежала, я смотрела в глаза, мы были ближе, чем слова разговора. Этот, может быть, десятиминутный разговор им был нашим «романом» первых лет встречи. Когда еще позднее мы стали отдалятся, когда я стала опять от Блока отчуждаться, считая унизительной свою влюбленность в «холодного фата», я все же говорила себе: «но ведь было же…»»

    Знаменательно, что первое духовное сближение произошло  между Гамлетом и Офелией, а не студентом и барышней. Чувству  необходимо было подняться над обыденностью, любовь требовала декораций.

    Переодеваться нужно было идти в дом. Для этого  Блоку  и Менделеевой предстояло пройти молодой березняк, отделявший усадьбу от сенного сарая.

    Стояла  темная августовская ночь, когда они  сквозь березняк шли в костюмах Гамлета  и Офелии. Вдруг звезда медленно через все небо прочертила свои голубой путь и пропала в сырой черноте леса. Обоим это показалось знаком судьбы:

И вдруг звезда полночная упала,

И ум опять ужалила змея…

Я шел во тьме, и эхо повторяло:

«Зачем  дитя Офелия моя?»

    «Даже руки наши не встретились и смотрели мы прямо перед собой. И было нам шестнадцать и семнадцать лет» (Л.Д.Менделеева).

    Осенью, возвратившись в Петербург, Блок стал реже бывать у Менделеевых. Обыденность  петербургской жизни остудила на время, говоря словами Любови Дмитриевны, «романтику первого лета».

    Любовь  Дмитриевна отнеслась к разрыву  равнодушно. «О Блоке я вспоминала с досадой, - писала она. – Я помню, что в моем дневнике, были очень  резкие фразы на его счет, вроде  того, что «мне стыдно вспоминать свою влюбленность в этого фата с рыбьим темпераментом и глазами». Я считала себя освободившейся».

    Но  как раз в эти месяцы редких встреч и полного разрыва отношений  в Блоке происходят большие перемены. И не последнюю роль играет в них  Любовь Дмитриевна.

    Не  раз, особенно по вечерам, чувствовал он приливы необыкновенной душеной энергии. Все мечты о счастье становились в эти моменты осязательны, и сердце замирало в ожидании «блаженного свидания». Блоку кажется, что любовь – есть тот путь к гармонии, который он ищет, а сама Любовь Дмитриевна представляется ему воплощением прекрасного.

      Любовь… Но ведь не та о которой шептались в коридорах после вечерних приключений его приятели по гимназии, не легкий флирт студентов и барышень, заканчивающийся неумелой лепкой семейных гнезд и скукой.

    Блоку казалось, что сам он уже испытал  на себе опустошающее действие земной страсти. Встречи с Садовской  продолжались в Петербурге. Он в  полной мере узнал в эти месяцы «апатию и тоску… жгучего и страстного счастья».

    Состояние, в котором апатия и страсть, тоска и счастье спаяны воедино, было бесконечно далеко от душевной ясности, ценившейся в бекетовском доме. Теперь в лучах нарождающейся «любви единственной» стала окончательно меркнуть звезда «первой любви».

    «Я  хочу не объятий потому что объятия – только минутное потрясение. Дальше идет «привычка…»

    Я хочу не слов. Слова были и будут; слова до бесконечности изменчивы, и конца им не предвидится. Все, что  не скажешь, останется в теории.

    …Я  хочу сверх-слов и сверх-объятий».

    В поисках незыблемой радости, еще в пору встреч с Садовской, Блок столкнулся с катастрофическими перепадами настроения в самом себе. Любовный восторг осаждался мыслю о неизбежно последующей за ним апатии. Любовная страсть казалась не надежной, а значит, и лживой.

И я то жажду встречи, то томлюсь

Тоскою  по пропавшему желанью.

    Весной  Блок и Любовь Дмитриевна встретились  в театре. Не успел Блок подойти и поздороваться, как Любовь Дмитриевна «с молниеносной быстротой почувствовала, что это уже совсем другой Блок. Проще, мягче, серьезнее, благодаря этому похорошевший (Блоку вовсе не шел задорный тон и бесшабашный вид).  В обращении со мной почти не скрываемая общительность, почтительная нежность и покорность, а все фразы, все разговоры – такие серьезные, словом, от того Блока, который уже третий год писал стихи и которого от нас он до сих пор скрывал.

    Посещения возобновились сами собой… Блок говорил  о своих чтениях, о взглядах на искусство, о том новом, что зарождалось и в живописи, и в литературе. Мама с азартом спорила. Я сидела и молчала, и знала, что все им говорится для меня, что убеждает он меня, что вводит в этот открывшийся ему и любимый мир – меня».

    Но  внешне отношения Любови Дмитриевны к Блоку мало изменилось. Она по-прежнему была светски сдержана, слушать его  садилась на диване в дальнем конце гостиной. Правда, не будь Блок настроен в то время так возвышенно по отношению к своей возлюбленной, он наверняка увидел бы таящуюся под светскостью любовь. Но, как видно, даже самый умный человек, находящийся во власти возвышенных чувств, мало проницателен.

    Наступило лето 1901 года. Оно, по мнению обоих, стало  кульминацией их романа.

    Блок  создает одно из самых знаменитых своих стихотворений:

Предчувствую  Тебя. Года проходят мимо – 

Все в облике одном предчувствую Тебя.

Весь  горизонт в огне – и ясен нестерпимо,

И молча жду, - тоскуя и любя…

    Блок  приезжал в это лето в Боблово  по два раза в неделю. Самым значительным в это лето оказался для них  один из июльских дней. «Блок мне  начал говорить о том, что его  приглашают ехать в Сибирь, к тетке, он не знает, ехать ли ему, и просит меня сказать, что делать, как я скажу, так он и сделает. Это было уже много, я могла уже думать о серьезном желании его дать мне понять об его отношении ко мне. Я отвечала, что сама очень люблю путешествовать, люблю узнавать новые места, что ему хорошо поехать, но мне будет жаль, если он уедет, для себя я этого не хотела бы. Ну, значит, он и не поедет. И мы продолжали ходить и дружески разговаривать, чувствуя, что двумя фразами расстояние, разделявшее нас, стремительно сократилось, пали многие преграды».

    В это же лето Блок стал показывать Любови Дмитриевне свои стихи. Не сразу она  узнала в них себя, и впервые  «злая ревность» женщины к  искусству стала закрадываться  в ее душу. «Понемногу, - писала она, - я вошла в этот мир, где не то я, не то не я, но где все певуче, все недосказано, где эти прекрасные стихи так или иначе все же идут от меня. Я отдалась странной прелести наших отношений. Как будто и любовь, но в сущности одни литературные разговоры, стихи, уход от жизни в другую жизнь, в трепет идей, в запевающие образы. Часто, что было в разговорах, в словах, сказанных мне, я находила потом в стихах…»

    Влюбленность  Блока в Л.Д. Менделееву порождает  стихотворение за стихотворением, которые  складываются в «роман в стихах».

    Некоторые из этих стихотворений реально воссоздают все перипетии развития любви  героев:

Ей  было пятнадцать лет. Но по стуку

Сердца - невестой быть мне могла.

Когда я, смеясь, предложил ей руку,

Она засмеялась и ушла.

Это было давно. С тех пор проходили

Никому  не известные годы и сроки.

Мы  редко встречались и мало говорили,

Но  молчанья были глубоки.

И зимней ночью, верен сновиденью,

Я вышел из людных и ярких зал,

Где душные маски улыбались пенью,

Где я ее глазами жадно провожал.

И она вышла за мной, покорная,

Сама  не ведая, что будет через миг.

И видела лишь ночь городская, черная,

Как прошли и скрылись: невеста и жених.

И в день морозный, солнечный, красный -

Мы  встретились в храме - в глубокой тишине:

Мы  поняли, что годы молчанья были ясны,

И то, что свершилось,- свершилось в вышине.

    Почти каждая строфа стихотворения поддается  педантической расшифровке. За каждой строкой – воспоминание: «Помолчать рядом в «сказочном лесу» (церковном лесу возле Боблова, где часто гуляла собравшаяся у Менделеевых молодежь) несколько шагов – это было самое красноречивое в наших встречах», - писала в последствии Любовь Дмитриевна.

    И дата «зимней ночи» и «морозного дня» могут быть названы вполне точно: это 7 и 9 ноября 1902 года, вечер решительного объяснения после бала в Дворянском собрании, устроенного курсистками, и день свидания в Казанском соборе.