Нормы и ценности как компоненты культуры

     В древнеиндийской культуре, где господствовала идея многократного воскрешения души, люди часто бросались под колесницы или в воды священного Ганга, чтобы завершить очередное кармическое существование и вернуться на Землю в новом телесном обличье….

     Воспринимали  ли античные греки жизнь как некую  ценность? По мнению Ф. Ницше, эллин видит видит ужасы и скорби мира. Смысл жизни для него теряется. Как только повседневная действительность входит в сознание, она принимается с отвращением. Человек повсюду видит абсурды и ужасы бытия. Стало быть, жизнь утрачивает ценность…

     Иначе трактует мироощущение древнего грека  В. В. Вересаев. «Вовсе он не обвивал  истины священным покровом поэзии, не населял «пустой» Земли прекрасными  образами. Земля для него была полна  жизни и красоты, жизнь была прекрасна  и божественна – не покров жизни, а жизнь сама». Вывод Вересаева: неискоренимо крепко было в душе эллина основное чувствование живой жизни мира.

     Однако  если в античности представление  о краткосрочности земной жизни, которая в своем значении представлялась величайшим благом беспокоило умы, то позже возникает сознание ничтожности этой жизни в холодном и бесстрашном космосе. Идея бессмертия как наказания воплощена в образе персонажа христианской легенды позднего западноевропейского христианства – Агасфера. Во время страдальческого пути Иисуса Христа на Голгофу под бременем креста Агасфер отказал ему в просьбе о кратком отдыхе. Он безжалостно повелел ему идти дальше. За это Вечный Жид получил Божье наказание. Ему было отказано в покое могилы. Он был обречен из века в век безостановочно скитаться, дожидаясь второго пришествия Христа. Только тот мог снять с него проклятье. Этот сюжет и различные его интерпретации вошли в мировое искусство. Легенда об Агасфере становится достоянием литературы с XIII в. По рассказу английского монаха Роджера Уэндоверского, архиепископ, прибывший в Англию из Великой Армении, рассказывал, что лично знаком с живым современником и оскорбителем Христа. В 1602 г. выходит анонимная народная книга «Краткое описание и рассказ о некоем еврее по имени А.» Хотя эта легенда в XVIII в. становится объектом насмешек, образ Агасфера вместе с тем оказывается объектом творческой фантазии, позволяющей осмыслить бессмертие в контексте новой эпохи. К этому сюжету обращается молодой Гете.

     Легенда об Агасфере давала романтикам возможность переходить от экзотических картин сменяющихся эпох и стран к изображению обреченности человека и мировой скорби. Э. Кине превратил Агасфера в символ всего человечества, пережившего свои надежды, но чудесно начинающего свой путь заново. Современный вариант «агасферовского» сюжета о проклятии тяготеющего, безрадостного бессмертия дал аргентинский писатель Х. Л. Борхес в рассказе «Город бессмертных».  

     Мы  видим, стало быть, что, казалось бы, универсальные ценности на самом  деле обнаруживют свою ограниченность в контексте человеческой истории. Обратимся, скажем, к такой святыне, как свобода. Издревле человека, который стремился обрести свободу, казнили, подвергали изощренным пыткам, предавали проклятиям. Но никакие кары и преследования не могли погасить свободолюбие. Сладкий миг свободы нередко оценивался дороже жизни…. На алтарь свободы брошены бесчисленные жертвы. И вдруг обнаруживается: свобода вовсе не благо, а, скорее жестокое испытание.

     Соотнесемся хотя бы с собственным опытом. Как долго мы грезили о свободе. Казалось, когда оковы тяжкие падут и рухнут темницы, все стороны нашего бытия обретут состояние гармонии и блаженства. Теперь мы пьем ее, вожделенную, большими глотками. Но с каждым новым вздохом охватывает оторопь. Нам предстоит на собственной судьбе прочувствовать неизмеримые долгосрочные последствия распада Союза. Каждый уже сегодня испытывает на себе отголоски ничем не ограниченных противостояний. Свобода предпринимательства – она тоже обернулась кошмарными неожиданностями.

     Рождается вопрос, который Артур Шопенгауэр формулировал в виде парадокса: «Свободен ли тот, кто свободен?» И в самом деле, не отягощен ли бременем нынешний демократ, который вдруг обнаруживает авторитарные замашки? Свободен ли тот, кто захвачен эгоистическими вожжделениями? А может быть, прав бессмертный Гете: «Свободен только первый шаг, но мы рабы другого…»?

     Поразмыслим: правда ли, что свобода во все  века воспринималась как святыня? Увы, история подтверждает не только истину свободы. Она полна примеров добровольного закабаления – красноречивых иллюстраций психологии подчинения. Накануне звездного часа нацизма и сталинщины Эрих Фромм описал специфический культурный и антропологический феномен – бегство от свободы…Именно так называется его первая книга.

     Оказывается, человек массы вовсе не тяготеет к свободе. Психологически ему гораздо уютнее, когда его жизнью, его волей и разумом распоряжается тоталитарный лидер. Еще не выветрились из нашей памяти поразительные строчки, когда человек благословляет свою готовность не быть собою: «Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе».

     Не  вырабатывается ли на протяжении веков  инстинктивный импульс, парализующий волю человека, его спонтанные побуждения? Кому мы более верны сегодня –  себе или политическому лидеру? Отчего люди демонстрируют фанатическую приверженность не идеям, а популистским лидерам? Возможно, правы публицисты, которые все еще видят в нашей стране огромную тюремную зону с вышками на каждом километре?

     Свободен  ли человек? О чем идет речь – о политическом положении или о внутреннем самоощущении? Человек, закованный в кандалы, крайне стеснен в своих поступках. Но его гордый дух, возможно, непреклонен…Варлам Шаламов рассказывал, что он никогда не чувствовал себя таким внутренне независимым и свободным, как в тюрьме. Другому индивиду никто не чинит препятствий, он волен распоряжаться собой. Однако, вопреки счастливым обстоятельствам, он добровольно закабаляет себя.

     У свободы различные лики. Ее связь  с моралью крайне разноречива. Независим ли, к примеру, тот, кто обуздывает собственные вожжделения? Как совместить радостную идею суверенитета с опасностью своеволия индивида? Теперь только и слышишь отовсюду: о, дайте, дайте мне свободу. Но мало кто готов искупить свой позор…

     Свобода представляется многим чем-то самоочевидным. О чем тут рассуждать? Каждый человек, задумавшийся над своим предназначением, не сомневается в том, что при любых обстоятельствах способен возвыситься над самим собой и условиями. Все зависит от его духовных усилий, напряжения, воли. Если он захочет, свобода окажется его союзницей. Не проявляются ли в подобном ходе мысли обычные житейские предрассудки? Мы постоянно видим, как человек оказывается заложником собственных шагов, из которых только первый свободен.

     Свобода не призыв, не благопожелание, не субъективная настроенность и далеко не всегда сознательный выбор. Это, скорее всего, онтологическая проблема. Она, скажем, может ассоциироваться с полным своеволием, но она может отождествляться и с сознательным решением, с тончайшим мотивированием человеческих поступков.

     Сколько сарказма извели наши публицисты по поводу лондонского Гайд-парка. Не забавно  ли: человек встает на картонный  ящик и начинает вещать о вселенских проблемах? Тут же и слушатели  – тоже случайные пророки. Но ведь это такое естественное право: быть для самого себя мудрецом, высказываться по проблемам, которые выходят за узкий горизонт собственного существования. Между тем ограничимся предостережением: свобода всегда возникает как отрицание чего-то. Отвергая, поразмыслим, где мы окажемся, когда отречемся. Теперь-то нам ясно, что стало с нашей исторической судьбой. Мы жертвами пали в борьбе роковой.

     Итак, во многих культурах свобода вообще не воспринимается как ценность. Люди бегут от этого дара, хотят, чтобы бремя свободы не отягощало их. Для конформистски настроенного филистера свобода тоже не является абсолютом. Он готов соблюдать заповеди общества, которое берет на себя обязанность быть его поводырем. Наконец, когда страна сбрасывает с себя тоталитарное ядро, оказывается, что появляется такое множество проблем, о которых раньше никто не подумал. Выходит, несвобода тоже может восприниматься как благо.⁴

     Вместе  с тем условимся: универсальные  общечеловеческие ценности существуют. Однако природа сложна, противоречива. Вот почему на протяжении человеческой истории они нередко оспаривались. Многим, возможно, кажется, что провозглашаемые нами общечеловеческие ценности мгновенно вросли в ткань общественного сознания. Однако мы еще не успели утвердиться на новом ценностном пространстве, как со всех сторон посыпались предостережения и доводы против общечеловеческого. Постоянные атаки в философской литературе и публицистике ведутся, можно сказать, и «справа» и «слева». Чаще всего подчеркивается, что общечеловеческие ценности выжны только тогда, когда речь идет об устранении вселенской катастрофы. Во всех иных сферах человеческого бытия, как предполагается, лучше руководствоваться конкретными интересами нации, класса, державы или политического союза.

     Консервативно настроенные политики, философы, публицисты толкуют о том, что общечеловеческие ценности не рождаются в готовом виде, в панораме конкретной истории, они существуют в форме классовых, каковым и надлежит отдать предпочтение. Пророчествуют о космополитическом забвении национального, идеологически конкретного. Пугают идейным разоружением. Размышляют о том, что в диалектике общечеловеческого и классового мы неправомерно увлеклись (когда только успели!) первой стороной названного соотношения.

     Но  вот что парадоксально: не менее яростное отвержение общечеловеческих ценностей ощутимо со стороны радикальной мысли, выступающей с прямо противоположных позиций от имени гуманизма и демократии. Особый гнев в данном случае вызывает частица «обще». Это она, подчеркивают радикалы, своей абстрактностью растворяет, обезличивает человеческое содержание одухотворяющих святынь. В пространстве всечеловеческого конкретный индивид размыт, его предпочтения неразличимы. Взамен персоналистской идеи, размышляют радикалы, опять предлагается нечто безличностное. Не проще ли на путях гуманистического обновления общества ограничиться ценностными ориентациями человека, а ненавистное «обще» отбросить ка воплощение чуждой и анонимной сущности?

     В мировоззренческих спорах, как это  ни огорчительно, историко-философская традиция отступает на второй план. Идея надмирного, универсального, рожденная религиозной интуицией, философским прозрением и выстраданная всей историей человечества, становится объектом критики с позиции «злобы дня». Опыт тоталитаризма заставляет нас с подозрением относиться к любому идейному построению, внутри которого определяются некие пределы для личности. Философы и публицисты озабочены тем, чтобы освободить людей от всевластия доктринальной мысли, деспотии государства, от полного растворения личности в таких надличностных сущностях, как коллектив, нация, культура, человечество. Отсюда полемически заостренное стремление избавить человека от всех оков, раскрыть неисчерпаемый потенциал персоналистской традиции, обеспечить безраздельный примат индивида, противостоящего любым отчужденным структурам и безымянным феноменам.

     Общечеловеческие  ценности предполагают, прежде всего, осмысление единства человеческого  рода. Нет таких святынь, которые  почитались бы во все времена. Однако есть такие абсолюты, которые значимы для всего человеческого рода, без них единство человечества не было бы столь тотальным. Христианство совершило колоссальный переворот в осмыслении универсальных связей, провозгласив заповедь: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Отныне каждый человек сопричастен другому, между людьми укрепляется вселенская близость, основанная на единой принадлежности к человеческому роду.

     Общечеловеческие  ценности предполагают сохранение совокупного  духовного опыта. К святыням человеческого  рода относится, например, сократовское триединство Истины, Добра и Красоты. Эти абсолюты отражают достояние всего человеческого рода. Когда мы говорим об общечеловеческих достижениях, то нередко имеем в виду приобретения европейского мира. Скажем, не теряет своего значения рожденная в античности идея демократии. Доказали свою эффективность товарно-денежные отношения. Оправдал себя духовный плюрализм.

     Но  разве этим исчерпывается богатство  человеческого рода? Пора осознать, что восточный мир внес в сокровищницу человечества свои неоспоримые и универсальные ценности. Допустим, идея ненасилия, осмысленная многими религиями, в том числе восточными. Или мысль о развитии телесных, духовных сил человека. Общекультурный опыт человечества еще предстоит изучить в полном объеме. 

2.1 Классификация  ценностей 

     Всякая  классификация ценностей по типу и уровню неизменно условна в  силу того, что в нее вносятся социальные и культурные значения. К тому же трудно вставить ту или  другую ценность, имеющую свою многозначность (например, семья), в определенную графу. Тем не менее, можно дать следующую условно упорядоченную классификацию ценностей.

     Витальные: жизнь, здоровье, телесность, безопасность, благосостояние, состояние человека (сытость, покой, бодрость), сила, выносливость, качество жизни, природная среда (экологические ценности), практичность, потребление и т.д.

     Социальные: социальное положение, трудолюбие, богатство, работа, семья, единство, патриотизм, терпимость, дисциплина, предприимчивость, склонность к риску, равенство социальное, равенство полов, способность к достижениям, личная независимость, профессионализм, активное участие в жизни общества, ориентированность на прошлое или будущее, экстралокальная или же земляческая ориентация, уровень потребления.