Особенности советской мемуаристики

Уже нет  никакой цензуры, но, видимо, бессмертна идея партийности литературы, согласно которой всегда должна быть инстанция, говоря словами самого Пришвина, "умнее писателя, направляющая его полет в желательную сторону".

Дневники  Пришвина не вписывались в созданный  образ "певца природы", далекого от политики. Смелые мысли Пришвина пугали партийных церберов даже 60 лет  спустя!

Дневники  Пришвина и даже их сегодняшняя судьба свидетельствуют о том, в какое  страшное время мы жили и продолжаем жить.

Важно особо отметить мужество писателя. Дело в том, что многие известные люди, работая над своими дневниками или мемуарами, втайне или открыто надеются, что их "личный поверенный тайн" будет рано или поздно, хотя бы и после смерти автора, все же опубликован. А это обстоятельство накладывает вполне определенный отпечаток. Авторы хотят выйти в свет не в "халате", а "при полном мундире" с надлежащей косметикой, чтобы как можно пристойнее выглядеть перед будущим читателем. Пришвин же и вовсе не скрывал своей заинтересованности в публикации дневников. И тем не менее не предпринимал усилий для ретуширования явно "непроходимых" страниц, ибо правда и только правда руководила им. И он надеялся, что настанут времена, когда написанное им станет достоянием общества.

Записи, подобные пришвинским, в те годы делать было небезопасно. Бумаге не доверяли. Боялись.

На сей счет весьма примечательны слова Лидии Чуковской из ее предисловия к своим "Запискам об Анне Ахматовой". Она писала: «Мои записи эпохи террора примечательны, между прочим, тем, что в них воспроизводятся полностью одни только сны. Реальность моему описанию не поддавалась; больше того — в дневнике я и не делала попыток ее описывать. Дневником ее было не взять, да и мыслимо ли было в ту пору вести настоящий дневник? Содержание наших тогдашних разговоров, шепотов, догадок, умолчаний в этих записях аккуратно отсутствует... Реальная жизнь, моя ежедневность, в записях опущена, или почти опущена; так, мерцает кое-где, еле-еле. Главное содержание моих разговоров со старыми друзьями и с Анной Андреевной опущено тоже... Записывать наши разговоры? Не значит ли это рисковать ее жизнью? Не писать о ней ничего? Это тоже было бы преступно. В смятении я писала то откровеннее, то скрытнее, хранила свои записи то дома, то у друзей, где мне казалось надежнее. Но неизменно, воспроизводя со всей возможной точностью наши беседы, опускала или затемняла главное их содержание: мои хлопоты о Мите ее — о Леве; новости с этих двух фронтов; известия "о тех, кто в ночь погиб".

Литературные  разговоры в моем дневнике незаконно  вылезали на первый план: в действительности имена Ежова, Сталина, Вышинского, такие  слова, как умер, расстрелян, выслан, очередь, обыск и пр., встречались  в наших беседах не менее часто, чем рассуждения о книгах и  картинах. Но имена великих деятелей застенка я старательно опускала, а рассказы Анны Андреевны о Розанове, или Модильяни, или даже всего  лишь о Ларисе Рейснер, или Зинаиде Гиппиус — записывала».

Мало  сохранилось записей военных  лет. В армии во время войны  вообще запрещалось делать какие-либо записи.

Но главное  — над всеми довлел страх. Правда, имеется уникальный случай, когда  автор не опасался своих записей, а, напротив, уповал на них. Так, драматург  А.Н. Афиногенов в ожидании ареста вел  лихорадочные дневниковые записи, надеясь  ими убедить следователей и судей  в своей невиновности[17]. Однако случай этот — не исключение из правила, а  его подтверждение: ведь на поверку  выходит, что двигал-то человеком  все тот же панический страх.

Страх на грани помешательства.

И все  же смельчаки находились. Они не думали о последствиях своих поступков. Вспом-ним записи М.М. Пришвина. А вот дневниковые записи писателя и дипломата Александра Аросева (отца известной актрисы Театра сатиры), которые он вел в 1932-1936 гг. Там есть удивительные места. Читаем запись от 16 августа 1936 г.: "На моих глазах история сделала большие зигзаги. Люди по своим настроениям и мыслям (многие) оказались в тылу у своих собственных мыслей и настроений. Революционеры стали реакционерами. Меня иногда бросает в жар от желания дать картину такого падения, и в мыслях получается захватывающая картина... Но на бумагу, на бумагу — трудно изложить".

И такие  свидетельства прошлого, наверное, не единичны. Их надо искать.

Дневники  имеются в архивах. Так, только беглый просмотр описания личных фондов да-же такого архива как РГАЭ, позволил обнаружить дневниковые записи русских ученых, инженеров и др.

Есть  дневники и в музейных фондах, семейных архивах. Недавно в личном архиве крестьянина В.В. Кузнецова из села Гореловка Богдановского района Грузинской ССР (село духоборов) был обнаружен дневник крестьянина П.Н. Чивильдеева. Лаконичные записи воссоздают жуткую картину времен коллективизации. Читаем отрывок за 1931 г.: "В этом году было у нас взято несколько семей, раскулачены. В конце мая ночью приехали солдаты, атаковали село ночью совместно с нашими партийными и выгоняли из домов стариков и больных, не было пощады никому..." Запись за 1933 г.: "...В Росии много помирало с голода, так что негде было взять хлеба. Ели собак, лошадей, кошек, лягушек — одним словом, всякую тварь, а наши духоборы, которые были в ссылке в Туркестане... половина почти померла с голоду, ели разную чепуху...".

Может быть, где-нибудь лежат подобные скорбные записи. Надо искать.

Недавно в Томском краеведческом музее (Вологодская обл.) найдены уникальные тетради — дневники крестьянина Томского уезда А.А. Замараева за 1906 - 1922 гг. Насколько мне известно, это всего лишь второй случай обнаружения подобных документов. Подневные записи о семейной и деревенской жизни, крестьянском труде — уникальный источник, как никакой иной, дающий представление о характере крестьянской работы, последовательности производственных операций, раскрывающий, так сказать, технологию труда.

Здесь же мы находим регулярные сообщения  о ценах на продукты и городские  товары, описания событий, происходивших  в стране и мире, а точнее, интерпретацию  Замараевым этих событий.

Вот, например, запись от 8 марта 1917 г., сделанная по поводу свержения самодержавия: "Романов  и его семья низложены, находятся  все под арестом и получают все продукты наравне с другими  по карточкам. Действительно, они нисколько не заботились о благе своего народа, и терпение народа лопнуло. Они довели свое государство до голоду и тем-ноты. Что делалось у них во дворце. Это ужас и срам! Управлял государством не Николай II, а пьяница Распутин..."

Вот, выражаясь  высоким штилем, глас простого человека. Его полезно бы знать многим, особенно сейчас, когда вновь ожила ностальгия по монархии.

Надобно заметить, что Замараев отнюдь не революционер и радикал. Он равным образом не принимает и власть большевиков (ныне дневник опубликован. См.: Дневник тотемского крестьянина А.А. Замараева. 1906-1922 годы. М, 1995).

Имеется еще одна группа дневниковых записей, о которых знали немногие. Их авторы — в основном те, кто своевременно умер или уехал из России. Ныне эти  материалы публи-куются и у нас. Это дневники русских писателей К.И. Чуковского, В.Г. Короленко, И.А. Бунина и др.[21]

Эти записи неожиданно открывают нам мрачные  страницы тех дней. Неожиданно потому, что мы привыкли к одномерному, единообразному освещению событий революции. Они  преподносились советской мемуаристкой и историческими работами в виде описания героизма, доблестных побед, пафоса и т. д. Негативные же явления квалифицировались как вымыслы враждебных элементов. Но достаточно почитать дневники, например, Гиппиус или Бунина, чтобы содрогнуться от ужаса и бессмыслицы происходившего.

И самое  последнее о дневниках. Случай совершенно уникальный. Как известно, почти  невозможно было вести записи в тюрьмах, лагерях... Амалия Семеновна Суси, урожденная Тигорен — учительница математики из небольшого поселка Тексово под Петербургом, финка по национальности, Испытала все. В 1954 г. вернулась в Ленинград, опять учительствовала, в 1972 г. 74-х лет от роду умерла. Незадолго перед смертью передала родственникам дневник — 28 мелко исписанных полотен: разрезанные простыни, наволочки, спинки от платьев. В "переводе" на бумагу ситцевых страничек оказалось примерно 500 машинописных страниц. Как полагают, "писалось, очевидно не в лагере, но, безусловно, в глубокой тайне".

К разновидности  дневниковых записей следует  отнести записи о каких-либо важных событиях, сделанных сразу же по их следам. Великолепны для характеристики наших "вождей" записи СМ. Эйзенштейна и Н.К. Черкасова об их беседе со Сталиным, Молотовым и Ждановым по поводу 2-й серии кинофильма "Иван Грозный", состоявшейся 25 февраля 1947 г.[22] Чего стоит одна запись, характеризующая Сталина и его политику, в данном случае как бы "опрокинутую в прошлое". Читаем: "Сталин: Иван Грозный был очень жестоким. Показывать, что он был жестоким, можно. Но нужно показать, почему нужно быть жестоким. Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если бы он эти пять семейств уничтожил бы, то вообще не было бы мутного времени. А Иван Грозный кого-нибудь казнил и потом долго каялся и молился. Бог ему в этом не мешал. Нужно было быть еще решительнее".

Обратим внимание на то, с каким интересом  относился Сталин к эпохе Ивана  Грозного. Не сходной ли со своим  временем ситуации он в ней искал?

Но каковы цинизм и жестокость Сталина! "Лучше перерезать, чем не дорезать!" — так можно было бы сформулировать его девиз. Каким же агнцем выглядит грозный царь Иван Васильевич по сравнению с Иосифом I!

Примечательны записи литератора Д.А. Левоневского, сделанные сразу же после заседания в ЦК ВКП (б) 15 августа 1946 г., по поводу постановления ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград", принятого накануне[23]. Они из немногих документов, позволяющих воссоздать обстановку, в которой принималось то печально знаменитое постановление.

Прекрасные  записи надиктовал кинорежиссер Михаил Ромм о своих встречах с Н.С. Хрущевым. Великолепны по меткости отдельные зарисовки. Появление записей он объяснял так: "Иные пишут воспоминания от злости, другие же, наоборот, из чистой добросовестности. Я лично решил писать в результате инфаркта. Поверьте, это могучий стимул! Были ведь и у меня интересные и ни на что не похожие встречи... Потом появился портативный магнитофон, и я стал наговаривать свои рассказы... решил сделать нечто вроде устной книги рассказов".

Здесь мы незаметно подошли к еще  одному, условно говоря, жанру дневникового типа — это журналистские, и не только журналистские, записи в блокнотах, а точнее, записные книжки.

В принципе, они имеются у людей любой  профессии. В них чего только нет: телефоны, адреса, заметки для памяти, афоризмы, умненькие мысли, наброски будущих статей, до-кладов, книг. Нас в первую очередь интересуют записи, сделанные на каких-либо совещаниях, собраниях, особенно таких, содержание которых не стало достоянием широкой общественности Записных книжек более всего в семейных архивах и эти конспективные записи, часто с большими сокращениями слов, выражений, с условными обозначениями, ведомыми лишь самому хозяину книжки, по большей части остаются нерасшифрованными.

Иногда  такие записи, собранные воедино, представляют собой оригинальный жанр художественной литературы, но литературы без авторского вымысла. Такова, например, книга Ю.К. Олеши "Ни дня без строчки"[26]. Имеются, так сказать, целенаправленные записи, посвященные какому-либо одному объекту наблюдения. Таковы, например, дневниковые записи Л. Чуковской об А. Ахматовой.

В заключение несколько слов о достоверности  дневников. Трудно сказать, каков процент  позднейшей правки в записях. В принципе это возможно: что-то со временем уточняется, что-то проясняется, что-то, оказывается, было записано неверно. Такие позднейшие исправления делаются прямо по тексту. Но встречается и нечто иное. Есть особая категория правки — чисто конъюнктурного порядка. Она и производится иначе. Так, известнейший советский писатель, ныне покойный, еще при жизни сдал на хранение в один из центральных государственных архивов свои дневники. Спустя какое-то время он, используя право фондообразователя, брал дневники из архива якобы для работы над очередным литературным произведением, перерабатывал их в духе времени и возвращал, в сущности, новые материалы. Естественно, изначальные записи уничтожались, а посему и характер исправлений определить невозможно. В результате этих манипуляций автор, конечно же, стал выглядеть более пристойно. А как поступают другие великие и не очень, которые не спешили и не спешат расстаться со своими

документами, но смеют надеяться, что их бумаги достойны государственного хранения и  последующего изучения потомками? Этого  никто не знает.

Ведь, в  сущности, дневник можно не писать, а создавать как мифическое литературно-публицистическое произведение, "засвидетельствовавшее", как "показало" время, глубочайшую мудрость и прозорливость выдающегося, но очень скромного человека.