Лекции по "Философии"

    Религия, со своей теоретической стороны, есть, по моему мнению, мировоззрение, вырабатывающееся всецело на почве  чувств, — субъективных, нравственных потребностей нашей природы. Наука стремиться, наоборот, к выработке мировоззрения чисто объективного, всецело основанного на объективных ощущениях и переработке их опытного содержания мыслью, с устранением всякого участия чувства. Философия, наконец, стремиться объединить и связать, в одно высшее гармоническое целое, мировоззрения субъективное и объективное, религиозное и научное, — уничтожить разлад той двойной бухгалтерии души, которую мы ведем под влиянием чувства и мысли — в области веры и в области знания.

    В противоположность этим трем; тесно  связанным друг с другом сферам познания мира, искусство стремится не столько  познать мир, сколько выразить, воплотить  в подходящие формы наличные идеи и мировоззрения человечества и сделать их в этом виде вполне доступными усвоению массами. Поэтому искусство отражает в своих произведениях, смотря по характеру эпохи, и религиозные мировоззрения человечества, как это доказывает направление искусства древности и средних веков, в особенности скульптура и архитектура древних народов, живопись и поэзия средневекового периода. Одновременно, или в другое время, искусство стремится воплотить философские идеи эпохи, как это показывают примеры древних трагиков, а в новое время примеры Шекспира, Лессинга, Гёте, которые все вдохновлялись философскими учениями Бруно, а последнее два, кроме Бруно, еще и Спинозой. Наконец, искусство в иную пору стремится воплотить и научные идеи времени, как это доказывает отрицательное и вполне реальное искусство нашей эпохи, например, современная протокольная литература французов, реальная живопись и музыка. Реализм в искусстве есть именно научное веяние.

    И так, соответственно трем сферам познания, трем родам мировоззрений, есть и  три рода воплощения этих мировоззрений, три рода искусства: 1) чисто субъективное или чисто идеальное, например, искусство религиозного характера; 2) чисто объективное или чисто реальное; и 3) субъективно-объективное или идеально-реальное, стремящееся к синтезу в воплощении мировоззрений двоякого типа. Образчиком этого идеально-реального, философского искусства являются в литературе лучшие художественные произведения всех времен, а в новое время в особенности многие произведения Шекспира, Гёте и некоторых наших русских писателей — идеальных реалистов, например Пушкина, Гоголя, Тургенева, Л. Толстого, перед которыми так благоговеет даже западная Европа.

    Теперь, если мы подумаем только, что синтетическое  философское знание, как примиряющее  все односторонности, есть непременно и высшее знание, то это разъяснит нам и особенное родство философии с истинным, высшим синтетическим искусством, воплощающим самые широкие философские идеи и мировоззрения человечества. Искусство чисто субъективное, как и искусство чисто объективное, отталкивают или не вполне удовлетворяют более глубокие умы своей односторонностью, и оттого мы инстинктивно противополагаем истинное, высшее искусство низшим, неполным формам его. И эти неполные формы искусства конечно вполне удовлетворяют человечество в известные эпохи одностороннего господства субъективных или объективных мировоззрений, — но наступают другие эпохи более широкого развития духа человеческого, когда эти прежние односторонние мировоззрения также мало удовлетворяют его, как и односторонние воплощения их в искусстве.

    В этих немногих словах я разъяснил, как  умел, отношение философии к науке  и к искусству.

    В новое время различие философии  от науки и родство её с искусством всего глубже сознавал Дж. Бруно. После  него все более и более росло  в истории мысли нового времени то заблуждение, что философия есть составная часть науки и что она не имеет никакого особого родства с искусством. И от этого заблуждения немало пострадали все три сферы деятельности человеческого духа. Философия, силясь научным методом разрешить все свои проблемы, пришла к саморазрушению и к бесплодной Ding au sich, выражающей только ту истину, что чисто научным, внешне-объективным путем сущность бытия непознаваема. Наука, вследствие вторжения в нее философии с её полусубъективными задачами, должна была выдержать упорную борьбу с влияниями чувства, парализовавшими объективность её анализа, и развитие её от этого конечно задерживалось. Искусство, не сознавая, что оно может достигнуть высшего развития своего только в союзе с философией, постепенно сосредоточилось на выработке внешней своей техники и в общем уровне понизилось, утратив глубину внутреннего содержания.

    И все эти следствия упомянутого  заблуждения были бы ещё гибельнее, если бы верный инстинкт человека не исправил бы подчас того, что делали ошибочные идеи. Теперь же, более чем когда-либо, своевременно исправить и эти идеи, вернуться к более правильному взгляду на задачи философии, науки и искусства. Инстинкт, в конце концов, все-таки извращается, если ему на подмогу не выступает разум. Пора вернуться к более здравым воззрениям, намеченным Джордано Бруно.

    Значение  и задачи опытной науки Дж. Бруно  вполне понимал. Он часто рекомендует  в своих сочинениях опыт, как единственный критерий научной истины: «Зачем мы будем опираться на пустые фантазии там, где сам опыт может руководить нами?» говорит он в сочинении «De l’Infinito». Посмотрим же, говорит он в другом сочинении (Recens et completa ars inveniendi), к каким бесчисленным открытиям мы сделаемся способны, если будем только пробовать, экспериментировать, сравнивать, делить, складывать, наблюдать и абстрагировать. Не бывает ли часто, что, поставив себе одну цель, мы достигаем другой, гораздо более благородной? При алхимических экспериментах, как известно всякому, это случалось часто. Сколько раз, отыскивая золото, алхимики находили нечто лучшее, чем золото, или, по крайней мере, что-либо другое, не менее желательное».

    Эти слова напоминают лучшие страницы Бэкона и ясно доказывают, что Бруно никак  нельзя было бы упрекнуть в непонимании  задач экспериментальной науки. Но науке, или физике, Бруно противопоставляет метафизику, т. е. по нашему — философию. Он понимает, что экспериментальный анализ не исчерпывает всех задач знания. Размышление над Коперниковской системой, разоблачившей одну из поразительнейших иллюзий глаза, которая заставляла человечество верить во вращение солнца вокруг земли, наводит его естественно на мысль, что все ощущения наши и построенные на них идеи условны, относительны, связаны с положением нашим на земле, одной из самых маленьких звёзд вселенной. Все понятия, выработанные нами таким путем и при этой обстановке, не могут быть прилагаемы к определению истинного бытия вселенной: это наши земные понятия, имеющие значение только в пределах земного опыта. Бесконечная вселенная, состоящая из бесконечного множества солнечных систем и миров, не может, например, существовать в тех ограниченных рамках пространства и времени, в каких мы сами существуем. Ставя ее, вселенную, мысленно в наши условия существования, мы допускали бы такую же иллюзию, какой поддались древние народы, воображая, что земля — центр вселенной и что солнце и все звёзды вертятся вокруг этой земли.

    Следовательно, для определения истинного бытия  бесконечной вселенной непригодны понятия, составленные на основании  того, что мы видим глазом, осязаем рукой и вообще ощущаем. От внешнего опыта мы можем, однако, заключать умом, хотя и отрицательно, о том, чем бесконечная вселенная, в противоположность нашему конечному миру, не может быть. Такими отрицательными понятиями являются уже и самые понятия «бесконечности» и «вселенной», которые означают только то, что не имеет конца и рядом с чем уже ничего другого быть не может (вселенная — все, das All).

    Но  что же такое бытие вселенной  на самом деле? Этого научным, рассудочным  путём мы не узнаем, по мнению Бруно. Но это мы отчасти узнаем другим путем. Мы сами — часть вселенной, частица полного и бесконечного её бытия отражается в нашем существовании, в нашем чувстве жизни. От него, от своего внутреннего самосознания, мы можем заключать о внутреннем бытии всего остального: в себе мы находим обломок зеркала, отражающего отчасти сущность жизни вселенной. И таким то путём, путём непосредственного чувства жизни, мы постигаем но только жизнь и сознание других живых существ, но отчасти и сущность жизни, самосознания вселенной, т. е. Бога. Это и дает нам религиозное воззрение на мир, религиозную веру, религию откровения, ибо откровение есть прежде всего внутренний, субъективный, психологический процесс. Если же мы соединим в одно целое непосредственное познание сущности бытия вселенной, в себе, с упомянутыми отрицательными идеями об этом истин ном бытии, к каким приводит нас переработка мыслью данных опыта, фактов науки, то в результате и получается то высшее синтезированное знание бытия вселенной, которое называется философией.

    Вот переданное популярным языком учение Дж. Бруно о значении философии  в отношении к науке. Теперь посмотрим, что Бруно думает об отношении  философии к искусству.

    Известно, что Бруно значительную часть  своих философских сочинений  написал, как и Платон, в диалогической, разговорной форме, подражая драматическому литературному складу. Но наиболее высокие идеи свои, в минуты высшего вдохновения, он чувствовал потребность воплощать в форме стихотворной — в форме поэтических, увлекательных сонетов, находя невозможным уложить высшие порывы свои к правде и добру в сухую форму прозаического изложения.

    В виде примера и только чтобы показать метод его философского творчества в этих случаях, я приведу русское  переложение одного его сонета «К любви», в котором он старается выразить идею познавательного значения этого лучшего нашего чувства, причем оговорюсь, однако, что это переложение, конечно, далеко не передает нам грациозного итальянского сонетного стиля поэта-философа. Вот оно:

    О ты любовь! Источник правды чистой,

    Очей  моих врата, не ты ли отомкнула,

    — Не ты ль в мой дух и истину вдохнула,

    И не твоею ль он живёт красой лучистой?

    Небес, времён, не ты ль мне смысл открыла,

    Открыла тайну мне бесчисленных миров,

    Смирила ум и из стальных оков

    Мой дух огнем своим на век освободила?

    Внемли  ж, народ, и ты – и истину поймёшь:

    Я научу тебя правдиво, без обмана;

    «Открой глаза свои, сбрось с них покров тумана:

    «Младенцем  ты любовь, не испытав, зовёшь.

    «Изменчив ставши сам, пустой её считаешь

    «И, сам слепой, слепою величаешь».

    Таким образом, Бруно самым методом  сочетания философского творчества с художественным, уже выразил  на деле свою глубокую веру в родство  того и другого, в возможность  и удобство пользования художественной формой для воплощения открытых философом истин.

    Но, вместе с тем, он и теоретически старался оправдать этот свой метод. «Искусство, говорит он, есть сила, подражающая  природе, оно по пятам идет за ней, ибо и сама природа есть «живое искусство». Цель всякого искусства  есть воплощение прекрасного. Но что такое прекрасное? Это гармония противоположностей, это — разнообразие в единстве. Однако красота ощущается людьми различно: одни ощущают гармонию в большей степени глазом, другие — в меньшей степени ухом. Но высшая гармония созерцается, конечно, разумом. Это различие способа ощущения гармонии дает в результате и различные роды творчества. Оттого живописцы, поэты и философы творят различно, хотя принцип у всех них один и тот же. Этот принцип и есть искание красоты, гармонии, объединения противоположностей. Поэтому, говорит Бруно, философы суть, в известном смысле, живописцы и поэты, поэты — в известном смысле живописцы и философы, живописцы — философы и поэты». Развив эту мысль ещё в некоторых частностях, Бруно прибавляет: «насколько эти рассуждения способны натолкнуть на новые исследования, открытия, деления и выводы, вы можете уже сообразить сами»10).

    И действительно, гениальные рассуждения  Бруно о родстве искусства  и философии, с точки зрения их однородных синтетических задач, могут  привести к чрезвычайно важным для человека открытиям, если мы только не будем забывать различия в искусстве двух сторон — содержания и формы.