Феномен коррупции: некоторые исследовательские подходы

Возвращаясь к  модели, описанной Мертоном, отметим, что он подробно рассмотрел функции  неформальных лидеров-боссов, выделив  при этом несколько основных: 

— предоставление различного рода услуг наиболее обездоленным гражданам (пища, работа, помощь в трудных  житейских ситуациях и т.д.), платой, благодарностью за которые являлись голоса на выборах; 

— решение проблем  предпринимателей — как мелких (например, защита от взаимных посягательств), так  и крупных, нуждавшихся в помощи при выполнении больших и дорогостоящих  проектов; и те и другие нуждались  в неформальной защите от противоречий законов, кодексов и правил; благодарностью за эти услуги являлись денежные пожертвования  — “масло для машины”; 

— предоставление каналов социальной мобильности  для представителей тех социальных групп (например, этнических меньшинств), для которых закрыты или чрезвычайно  затруднены иные, легальные способы  вертикальной мобильности; платой за услуги в данном случае выступала безусловная  преданность; 

— замещение  официальной легитимации незаконных видов бизнеса; при этом обеспечение  контроля проводилось путем установления стандартов и пределов деятельности; платой в данном случае были денежные пожертвования. 

Таков описанный  Мертоном паттерн. Признанная классической, данная модель являлась исходным пунктом  для многих исследователей коррупции, хотя реальность, послужившая материалом для ее создания, существенно изменилась.

Основные подходы  к исследованию коррупции 

Если воспользоваться  классификацией, приведенной одним  из известных словарей [4, S. 481–484], можно  выделить четыре подхода к исследованию коррупции. Первый — это традиционный, “идеалистически-философский”, известный  также как “морализаторский”  или “конвенциональный”. Вероятно, наиболее известным представителем данного направления был К. Фридрих, вклад которого в исследование данного  вопроса иногда ускользает от внимания исследователей [17, с. 145]. Он рассматривал коррупцию как поведение, отклоняющееся  от преобладающих в политической сфере норм и обусловленное мотивацией получения личной выгоды за общественный счет. Личная выгода не обязательно  имеет денежно-финансовый характер. Она может быть связана с продвижением по службе самого коррупционера, членов его группы поддержки или иными  преимуществами для членов его семьи  и приближенных. К. Фридрих увязывал степень коррумпированности власти с контекстом ее осуществления, степенью консенсуса, достигнутого в обществе, а факторами, сдерживающими коррупцию, считал оппозиционные власти движения и свободную прессу. Для К. Фридриха коррупция — явление почти  однозначно негативное, “патология политики”, при которой порча затрагивает  и государственных чиновников, и  властные институты, хотя он и признает ее функциональность до определенного  предела. Необходимо подчеркнуть и  еще один важный момент во взглядах К. Фридриха на коррупцию. Он считает ее одним из непременных спутников политики и окончательная победа над коррупцией для него — задача утопическая. Тем не менее, ей нужно давать энергичный отпор, чтобы болезнетворные зародыши не распространялись и не разрушали политическую систему [18; 4, S. 482].  

Традицию анализа  коррупции как девиации элит продолжают Д. Саймон и Д. Эйтцен. Необходимость  такого подхода они обосновывают тем, что термин “беловоротничковая преступность” не адекватен сути явления — институционализации  безнравственности, аморальности и  скандализации страны, а также  тем, что в США проблема преступности на самом деле коренится в системе, в которой преступность низших классов, мафия, коррумпированный публичный  сектор и преступные сообщества объединяются ради выгоды и власти. Поэтому они  исходят из предположения, что преступность и девиация социетально обусловлены, заданы на уровне общества. Это означает, что определенные социологические  факторы обусловливают совершение преступлений как индивидами, так  и организациями. Среди наиболее важных из этих факторов в американском обществе называют властную структуру  как таковую [19, p. XII, 9–10].  

Второе направление  — “ревизионистская” школа анализа  коррупции — связана с работами исследователей проблем стран третьего мира. Большинство политологов и  социологов считают коррупцию болезнью развивающихся обществ, результатом, следствием и/или проявлением незавершенной  модернизации и бедности. Представители  этой школы, например, Хосе Абуэва, Дэвид  Бэйли, Натаниэль Лефф, Колин Лейес  выступали против односторонне-негативистского  подхода к коррупции как общественной патологии. Напротив, они утверждали, что коррупция может выполнять  позитивные функции в плане интеграции, развития и модернизации обществ  “третьего мира” [20; 21; 22; 23]. 

Действительно, распространение рыночных отношений, с одной стороны, и бюрократизация власти и управления, с другой, разрушают  связи патримониального господства, традиционные формы групповой солидарности, характерные для доиндустриальных обществ. Однако в развитых странах  это более продолжительный процесс, и, что еще важнее, в западных странах  вместо личной зависимости между  индивидами установились по преимуществу договорные отношения, регулируемые правом, что явилось результатом длительного  поиска гражданских форм защиты и  солидарности. В обществах, форсирующих  модернизацию, а также в тех, где  состояние переходности по различным  причинам приобретает характер “зависимого  развития” и исторически сильны государственные начала в общественной жизни, затруднено формирование институтов, свойственных модернизированным обществам, или их существование дисфункционально. Отношения типа “патрон–клиент”, являясь естественной формой защиты индивида в традиционном обществе, имеют все шансы сохраниться  и в период модернизации. Они могут  проявляться по-разному и нередко  воспринимаются как коррупционные. Что касается развитых стран, успешно  и давно осуществивших модернизацию, то сохранение различных форм личной зависимости и господства в публичной  сфере, которые реализуются, в частности, в актах обмена индивидов и  представителей государственной власти, чиновников, означает коррупцию институтов.  

Экономические, рыночно-центристские подходы к  изучению коррупции рассматривают  ее как форму социального обмена, а коррупционные платежи —  как часть трансакционных издержек. Среди исследователей, работающих в  этом русле, чаще всего называют С. Роуз-Аккерман [24]. В рамках этого подхода коррупция  связывается с чрезмерным вмешательством государства в экономические процессы. Поэтому коррупция может быть вполне функциональна, поскольку является противовесом излишней бюрократизации. Она выступает средством ускорения процессов принятия управленческих решений и способствует эффективному хозяйствованию. Следует отметить, что эти положения первоначально были сформулированы для стран с централизованно-управляемой экономикой, к которым относилась и Россия (СССР), и для стран третьего мира. Хотя в дальнейшем разработчики данного направления аналогичным образом подходили к анализу коррупции в развитых странах с рыночной экономикой, выступая против расширяющегося государственного участия. Однако эта точка зрения не помогает понять и объяснить, почему в некоторых странах с довольно высоким участием государства в экономике коррупция весьма невысока (например, в Дании). 

В рамках вышеназванного подхода рассматривает коррупцию  автор известной теории коллективных благ М. Олсон. В дополнении к русскому изданию получившей широкую известность  и признание книги “Возвышение  и упадок народов: Экономический  рост, стагфляция, социальный склероз” он так формулирует свою точку  зрения: “Суть нашей позиции состоит  в том, что любое законодательство или ограничение, вводящее “рынок наоборот”, создаст практически у всех участников побудительные мотивы к нарушению  закона и скорее всего приведет к  росту преступности и коррупции  в рядах правительственных чиновников. Таким образом, одна из причин, по которым  многие общества серьезно поражены коррупцией госаппарата, заключается в том, что почти все частные предприниматели  имеют побудительные мотивы к  нарушению закона, при этом почти  ни у кого не возникает стимула  сообщать о таких нарушениях властям <...> Не только совокупный побудительный  мотив частного сектора толкает  его обойти закон, но и все побудительные  мотивы, характерные для частного сектора, оказываются на стороне  тех, кто нарушает правила и постановления. Когда таких постановлений и  ограничений становится слишком  много, рано или поздно частный сектор (поскольку все или почти все  его представители имеют побудительные  мотивы к нарушению антирыночных установок или к подкупу чиновников) делает правительство коррумпированным и неэффективным” [25, c. 401]. 

Наконец, ортодоксальный марксистский подход, в рамках которого коррупция рассматривалась как  основной порок капитализма, потерял  свое значение вследствие крушения коммунистических режимов и всеобщего признания  факта широкого распространения  в них коррупции. Теперь довольно известны концепции, которые, напротив, утверждают, что коррупция являлась важной характеристикой повседневной жизни социалистических стран, структурным  элементом их экономической и  политической системы [4, S. 482–483]. Таким  образом, этот подход скорее примыкает  к третьему из рассматриваемых направлений. 

Конечно, приведенная  классификация исследовательских  подходов достаточно условна, но она  позволяет представить себе основные направления исследовательской  мысли.

Природа коррупции  в России 

В России социологическое  исследование таких проявлений коррупции, как мздоимство и взяточничество, их социокультурых и, в частности, национальных особенностей осуществлялось до начала двадцатых годов ХХ в. в рамках “отечественной социологии чиновничества” [26, с. 105]. Вот самые общие выводы о природе этого явления в  России: 1) подкуп административного  лица является традицией; 2) формы взяточничества менялись, но по сути злоупотребление  властью сохранялось; 3) воспроизводимость  явления нашла отражение в  языке (и бытовом, и литературном) — появились как прямые его  обозначения, так и многочисленные эвфемизмы. С конца 20-х годов нашего столетия социология чиновничества в России исчезла с научного горизонта. О взяточничестве, коррупции можно было прочитать разве что в сатирических публикациях [26, с. 106; 108; 119]. Научное же рассмотрение явления продолжалось лишь в рамках криминологии. 

С актуализацией  проблемы российской коррупции появилось  огромное количество публикаций разоблачительного  характера. Проблемой довольно активно  занимаются криминологи и правоведы, но все еще очень немного работ  отечественных социологов, политологов, экономистов, хотя бы отчасти посвященных  проблеме коррупции. Кроме уже цитированной статьи И.А. Голосенко, упомянем еще  работы М.Н. Афанасьева и В.В. Радаева. В.В. Радаев рассматривает данное явление  в основном с позиций институционального подхода. Вымогательство и взяточничество чиновников он считает “начальной и примитивной формой взаимоотношений  предпринимателя и чиновника. С  ростом масштабов бизнеса и по мере укрепления взаимного доверия  складывается сложная система обмена услугами, а на ее основе — форма  сотрудничества в рамках неформальных контракт-отношений” [27, c. 97]. Весьма продуктивным для анализа коррупции в России представляется исследование властных структур, осуществленное М.Н. Афанасьевым. Если следовать его логике, то коррупция  проистекает из особенностей властных структур России и укорененности  в обществе патрон-клиентских отношений [28]. 

Для понимания  коррупции в современной России, безусловно, важно определить сущность процесса трансформации, происходящего  в стране. Вполне осознавая трудности, ожидающие исследователя, попытаемся кратко сформулировать свою точку зрения, основываясь на результатах исследований, проводившихся в самой России и за ее пределами. 

Во-первых, сегодня, когда российское общество переживает переломный момент своего развития, перед  страной снова стоит проблема самоопределения [29, c. 3–17]. 

Россия и ее история уникальны — в том  смысле, в каком уникальна любая  страна; при исследовании и интерпретации  ее бытия возможно использование  теоретических концептов, сложившихся  при анализе аналогичного опыта  других обществ и стран. 

Во-вторых, Россия переживает очередной “приступ”  модернизации. При этом ее, видимо, можно  отнести к числу стран, “стабилизированных в переходном периоде” (наряду с  большинством стран Юго-Восточной  Азии) [30, c. 68– 83]. По многим сущностным характеристикам она напоминает крупные “страны-материки” третьего мира, такие, как Бразилия и Индия, а своей традицией мощной имперской  государственности — Китай [31, c. 7]. 

Для России, как  и для других стран, осуществляющих системный переход (которым является модернизация), характерно сочетание  “старых” и “новых” институтов и типов поведения. Поскольку  страна находится в состоянии  продолжительного системного перехода, институты, “отвечающие” за переход, и соответствующие модели поведения  начинают доминировать в системе  общественных отношений. Отсюда, собственно, и исходит интерпретация сегодняшней  России как страны коррумпированного  капитализма [30, с. 70–71]. 

Властвующие группы в современном российском обществе уже не являются номенклатурой, но еще  не реализуют себя как элиты. Идеально-типическое определение властвующего слоя (совокупности властвующих групп) — “постноменклатурный  патронат”, паразитирующий на государственных  формах [28, с. 260; 280–281]. 

Имеет место  тенденция реализации интересов  всех господствующих групп в обход  легально определенных правил и процедур. Более того, это становится обычной  практикой. В то же время на предприятиях отмечается усиление личной зависимости  работников от администрации. Наблюдается  тенденция сращивания в “единый  лоббистский организм” на госкапиталистической основе ведомств и головных отраслевых корпораций, а также “приватизация” формально государственных институтов и превращение клиентарно-организованных частных и частно-корпоративных  интересов практически в единственную действенную власть [28, с. 260; 270; 272; 280].