Жизньи творчество Шарля Бодлера

  Приговор  был вынесен в тот же день. Суд счел, что касательно оскорбления религиозной морали вина Бодлера не доказана, общественной же морали и добропорядочным нравам он оскорбления нанес, ибо в книге его содержатся «пассажи и выражения непристойные и безнравственные».(4)

  Бодлера приговорили к 300 франкам штрафа. Кроме того, суд потребовал исключения из сборника следующих стихотворений: «Украшения», «Лета», «Той, которая была слишком весела», «Окаянные женщины» («Дельфина и Ипполита»), «Лесбос», «Метаморфозы вампира».

  Приговор  был опубликован на следующий день 21 августа, одновременно в «Газетт де трибюно» и в газете «Одьянс». Он был лаконичен. Мотивировочная часть звучала следующим образом: 

  Ввиду того, что поэт избрал себе неверную цель и шел к ней  по неверному                         пути, осуждение, которым он предваряет либо заключает нарисованные им картины, не может воспрепятствовать гибельному воздействию их на читателей, чью чувственность стихотворения, вменяемые автору в вину, возбуждают своим грубым и оскорбительным для стыдливости реализмом.(4)

  Оставалось  подчиниться приговору – заплатить  штраф и изъять осужденные стихотворения. Эти стихотворения оставались запрещенными к публикации и продаже на французской  территории вплоть до 31 мая 1949 года и  разрешены они были только после того, как 25 сентября 1946 года был принят закон об исключительном праве Общества французских литераторов подавать кассационные жалобы министру юстиции.

  Как бы то ни было, но процесс над «Цветами зла» побудил Бодлера прибегнуть к заступничеству влиятельных покровителей госпожи Сабатье, поэтому за два дня до суда он вынужден был открыть ей свое инкогнито. Он шлет ей экземпляр своей книги на голландской бумаге, одетый Лортиком в изящный светло-зеленый составной переплет с сафьяновым корешком, и предлагает к книге одно из тех писем, которые умел писать только он, - письмо, в котором признание в любви перемешано с просьбами о помощи и с точными указаниями на то, какие именно стихи в сборнике вдохновлены госпожой Сабатье: 

  Поверите  ли Вы, что эти  несчастные (я имею в виду следователя, прокурора и проч.) осмелились предъявить обвинение среди  прочих двум стихотворениям, посвященным моему  дорогому Кумиру («Вся целиком» и «Той, которая была слишком  весела»)? А ведь почтенный  Сент-Бев назвал второе из этих стихотворений лучшим в сборнике.

  Сегодня я впервые пишу Вам, не изменяя почерка. Не будь я завален  делами и письмами (после  завтра – первое заседание), я воспользовался бы случаем и попросил у Вас прощения за все ребячества и безумства.

  Позвольте мне вновь повторить  Вам те признания, которые так насмешили  глупую девчонку, хоть я и боюсь, что  и у Вас они  не вызовут ничего, кроме смеха. Вообразите смесь мечтаний, симпатий, почтения с тысячью  ребячеств, которые  я, однако, воспринимаю более чем всерьез, и Вы сможете понять, хотя бы отчасти, как я отношусь к Вам; определить это – очень искреннее – чувство другими словами я не способен.

  Забыть  Вас невозможно. Говорят, что некоторые  поэты прожили  всю жизнь, не сводя  глаз с дорого сердцу образа. Я не сомневаюсь (впрочем, мое мнение не бескорыстно), что верность – один из признаков гения.

  Вы  же – не просто образ, дорогой сердцу, идеальный; Вы – мое суеверие.

  Стоит мне сделать какую-нибудь большую глупость, я говорю себе: «Боже  мой, если бы она знала!» Стоит мне сделать что-нибудь достойное, я говорю себе: «Это приближает меня к ней – духовно»

  А в тот последний  раз, когда мне  выпало счастье увидеть  Вас! – против моей воли, потому что, хотя Вы об этом не знаете, я изо всех сил  стараюсь Вас избегать я говорил себе: неужели этот экипаж ждет ее; мне, пожалуй, лучше пойти в другую сторону. И тут я слышу: «Добрый вечер, сударь!»- звук любимого голоса, который чарует и надрывает мне душу. Я ушел и всю дорогу твердил себе: «Добрый вечер, сударь!», пытаясь подражать Вашему голосу.

  Мне не достает женщины. И вот несколько  дней назад мною овладела странная мысль: а  вдруг Вы, с Вашими связями и знакомствами, смогли бы – пусть  не на прямую, а через  посредников образумить этих тупых скотов.

  Оставим все эти пошлости.

  Помните, что кто-то живет  мыслями о Вас, что в мыслях этих нет ничего пошлого  и что этот кто-то немного сердит на Вас за Ваше насмешливое  веселье.

  Вы  постоянное мое Общество, и Вы же моя Тайна. Именно благодаря  этой давней близости я дерзаю говорить с Вами в столь непринужденном тоне. 

  Прощайте, сударыня, благоговейно целую Ваши руки.(4) 

  Однако  интимные отношения продлились всего 12 дней: уже 31 августа Бодлер пишет  Аполлонии письмо, из которого та делает жестокий, но единственно возможный  вывод: «вы меня не любите». Вряд ли тут была чья-либо персональная вина, во всяком случае, госпожа Сабатье была искренне удивлена и огорчена столь неожиданным разрывом с человеком, которого позже она назвала «единственным грехом» в своей жизни. Просто Бодлеру, давно уже травмированному чувственностью Жанны и грезившему об ангелоподобной «идеальной подруге», следовало помнить совет своего друга Флобера: «Не прикасайтесь к идолам, их позолота остается у вас на пальцах».

  С середины сентября интимная переписка между  бывшими любовниками прекращается. Отныне Бодлер будет появляться в салоне Президентши только на правах одного из обычных гостей.

  Бодлер  искал покровительницу, заступницу, а нашел любовницу. К хлопотам, связанным с процессом, прибавилась  необходимость избавиться от женщины, которой он сам же домогался прежде упорно и даже страстно.

  «Цветы  зла» принесли Бодлеру известность, не лишенную оттенка скандальности, но отнють не прочное литературное признание. 

  «Стареющий  денди». 

  Стареющий денди, ведущий странный, а иногда и предосудительный образ жизни, не лишенный, впрочем, дарования и вдруг ставший «мучеником от эстетики», так, пожалуй, можно резюмировать образ Бодлера, сложившийся у публики к началу 60-х годов. И в этом не было ничего удивительного: «истерик», как он сам себя называл, записной пессимист, погруженный в беспросветность собственных мрачных фантазий, Бодлер – и в жизни, и в творчестве – мало походил на поэтов-романтиков старшего поколения, будь то Ламартин или Виньи, Гюго или Готье. Правда, литературная молодежь не питала предубеждений против Бодлера и готова была признать его своим «мэтром»: в 1864 году 20-летний Поль Верлен опубликовал восторженный дифирамб в его  адрес, однако Бодлер оттолкнул, протянутую ему руку: «Эти молодые люди вызывают у меня смертельный ужас… Ничего я не люблю так, как быть в одиночестве!» (5) 

  Последние годы жизни. 

  После выхода в свет «Цветов зла» Бодлеру оставалось жить 10 лет и 2 месяца, и все это  время круг одиночества неуклонно  сжимался: С Жанной он окончательно расстался в 1861 году, новых связей, по всей видимости, не завязывал и, живя в Париже, лихорадочно писал письма-исповеди, засыпая ими мать, поселившуюся после смерти мужа в Онфлере. За все эти годы он создал и опубликовал совсем немного: «Салон 1859 года»(1859), «Искусственный рай» (1860), книгу о гашише и опиуме, отразившую не только печальный опыт самого Бодлера, но и в не меньшей степени влияние «Исповеди англичанина-опиомана» (1822) английского поэта Томаса де Квинси, второе издание «Цветов зла» (1861), включавшее 35 новых стихотворений, и, наконец, свой второй шедевр – 50 «стихотворений в прозе», появлявшихся в периодической печати с августа 1857 по август 1867 года и вышедших отдельным томом (под названием «Парижский сплин») посмертно, в 1869 году.

  Силы поэта  шли на убыль. Последняя серьезная вспышка энергии относится к декабрю 1861 года, когда Бодлер, все еще переживавший судебный приговор четырехлетней давности, попытался реабилитировать себя в глазах общества и неожиданно выдвинул свою кандидатуру в Академию. Не трудно догадаться, что это была попытка с негодными средствами: с одной стороны, во времена Бодлера, как и теперь, «маргиналов» в «порядочное общество» просто не допускали, а с друзой – Бодлер явно переоценил значение своей фигуры, поскольку даже для такого доброжелателя, как Сент-Беф, он был всего лишь обитателем «оконечности романтической камчатки», не более того. К счастью, у автора «Цветов зла» хватило здравого смысла, чтобы вовремя ретироваться с поля боя, хотя и без чести, но и без явного позора: в феврале 1862 года он снял свою кандидатуру.

  Тогда же, в начале 1862 года в полный голос  заговорила болезнь – следствие  сифилиса, полученного в молодости, злоупотребления наркотиками, а  позднее и алкоголем. Бодлера  мучают постоянные головокружения, жар, бессонница, физические и психические кризы. Ему кажется, что мог его размягчается и что он на пороге слабоумия.

  Он уже  почти не в состоянии писать и, потеряв былой лоск, одетый едва ли не в тряпье, целыми вечерами отчужденно бродит среди нарядных парижских толп или угрюмо сидит в углу летнего кафе, глядя на веселых прохожих, которые представляются ему мертвецами. Между ним и жизнью все растет и растет стена, но он не хочет с этим смириться.

  Оставаться  в Париже он больше не в силах, но и поддаваться болезни и неудачам не собирается. В апреле 1864 года Бодлер уезжает в Брюссель читать лекции и договариваться об издании своих сочинений. Лекции, однако, не приносят ни успеха, ни денег, а заключить контракт с издателем не удается, и это подстегивает неприязнь Бодлера к Бельгии. Он воспринимает ее как бесконечно ухудшенную копию Франции, которая сама в его глазах блещет одними только уродствами и даже начинает собирать материал для памфлета. Он пытается продолжить работу над «Стихотворениями в прозе» («Парижским сплином»), равно как и над дневником «Мое обнаженное сердце», который собирается опубликовать в виде книги, но тщетно: все это уже не более чем последние судороги умирающего.

  Катастрофа  наступает 4 февраля 1866 года, когда, во время посещения церкви Сен-Лу в Намюре, Бодлер теряет сознание и падает прямо на каменные ступени. На следующий день у него обнаруживают первые признаки правостороннего паралича и тяжелейшей афазии, перешедшей позднее в полную потерю речи. Лишь 1 июля его неподвижное тело удалось перевезти в Париж, где он умирал еще 14 месяцев. Бодлер скончался 31 августа 1867 года и был похоронен на кладбище Монпарнас, рядом с генералом Опиком. 

  Смыл  жизни. 

  Таков был  Бодлер:  слабый, несчастный человек, безвольный эгоист, требовавший от других любви, но не умевший дать ее даже собственной матери и потому всю жизнь терзавший себя и окружающих. В чем источник этих терзаний? «Совсем еще ребенком, -  писал Бодлер, - я питал в своем сердце два противоречивых чувства: ужас жизни и восторг жизни».(6) Бодлер, по сути дела, говорит здесь о двух началах, управляющих нашим существованием: эросе и танатосе. Эрос (любовь) побуждает нас воспринимать жизнь как дар, который нужно сполна прожить и пережить, идя навстречу миру, тогда как танатос (смерть) требует не столько проживания, сколько изживания жизни ради возврата в своего рода Эдем целостности, где нет и намека на конфликты, где в принципе отсутствуют противоречия между потребностью и ее удовлетворением, между «я» и «ты», между внешним и внутреннем и т.п. Именно «восторг жизни» заставляет Бодлера тянуться к людям, добиваться их любви и признания, проявлять энергию, между тем как «ужас жизни», напротив, толкал его вспять, в безмятежный рай материнской ласки, побуждал неделями не выходить из комнаты и всеми возможными способами доказывать свою «неотмирность». Отсюда все метания Бодлера: метания между активностью и пассивностью, между лихорадочными приступами работоспособности и провалами в опиумное забвение, между «желанием возвыситься» и «блаженством нисхождения».

  Правда, обращаясь  к юности Бодлера, в нем трудно угадать будущего певца «зла», «сплина» и «скуки». По воспоминаниям современников, в нем не было ничего мрачного, меланхолического или тем более «сатанического». Он сознательно избрал для себя зло, избрал его, прежде всего как заманчивый объект исследования: противопоставляя Шодерло де Лакло и маркиза де Сада прекраснодушной Жорж Санд, он писал: «Зло, знающее само себя, было менее ужасно и более близко к выздоровлению, нежели зло, ничего о себе не ведающее».(6) Рано проснувшееся в Бодлере любопытство к злу, торопливое стремление самому заразиться «грехом», испробовать «окаянный» образ жизни и, главное, исподволь созревшее убеждение в том, что сладострастие и бесстыдный плотский инстинкт как начало зла могут послужить благодатной почвой для творчества, что они суть не что иное, как «амброзия и розовый нектар» поэзии – все это отнють не было результатом какого-то реального жизненного потрясения, но, скорее, плодом бодлеровской рефлексии, его знаменитого «ясного сознания», на которое большое влияние оказали всевозможные опыты «анатомирования» зла как в просветительской, так и в романтической литературе. 

  Творчество  Бодлера. 

  Судя по стихам, написанным до 1845 года, Бодлера  не оставляет надежда на преодоление  зла. С одной стороны, он стремится остаться в рамках более или менее традиционных представлений о соотношении Бога и Сатаны. Во всяком случае, стихотворение «Ты на постель свою весь мир бы привлекла…»⁴ выдержано в духе своеобразной теодицеи, когда само зло рассматривается как необходимый способ самоосуществления добра; здесь женщина – «тварь», «животное», «позор людского рода» – предстает всего лишь бессознательным инструментом, при помощи которого воплощается «потаенный замысел» мироздания – выпестовать гения;  женщина – «зло», «грязь», но грязь «божественная», ибо против собственной воли служит добру.

  Убежденный  в прочности человеческой природы, Бодлер все же старается уверовать  в благодетельный процесс природного преображения, описанный, в частности, в стихотворении «Солнце», где восходящее светило своим «питательным светом» разгоняет мрак «таинственно-заманчивого разврата». Той же потребностью в восхождении к Богу и в просветлении мира отмечены концовки и других ранних пьес Бодлера: «Падаль», «Душа вина», «Люблю тот век нагой…».

  С другой стороны, в молодости Бодлер не избежал  искушения попросту ускользнуть  от мучившей его моральной проблемы – ускользнуть, встав «по ту сторону» добра и зла. Стихотворения «Аллегория»  и в особенности «Красота», написанные в духе «неоязыческой» теории «искусства для искусства», развивавшейся Теофилем Готье, рисуют красоту как эйдетическое совершенство вещей, как их «сияющий вечностью» первообраз, но первообраз бездушный, бесстрастный, избавляющий от любых аффектов.