Типично женское отношение к внешней  жестокости мира выражено в словах двоюродной тетки Аксиньи¹²:

      «—  Ох, господи Исусе! Страсть-то какая! И чего они воюют? И чего они  взъелися один на одного?»

      Эти слова произносятся тогда, когда  на Вешенскую, где живет тетка, обрушивается град снарядов красных батарей — идет подавление мятежа; ни слова проклятия или злобы нет у этой немолодой женщины — только жалость. Материнское, женское сострадание к происходящему и его жертвам — вот основное и устойчивое умонастроение героинь романа. Тут уместно вспомнить «величественную старуху» Казанской станицы (так определяет эту безымянную героиню автор), которая спасает от верной гибели пленного красноармейца; провожая его ночью в степь, она напутствует: «— Идите с богом! Да, глядите, нашим служивым не попадайтесь!.. Не за что, касатик, не за что! Не мне кланяйся, богу святому! Я не одна такая-то, все мы матери, добрые... Жалко ить вас, окаянных, до смерти!». А ведь один из сыновей этой самой старухи погиб в гражданской войне, и погиб на стороне белых... Женщина призвана любить, жалеть, сострадать и врачевать — вот понимание общественной ее ипостаси в мире «Тихого Дона».

      Ясно, что женщины «Тихого Дона»  никак не участвуют в войне, полыхающей вокруг. И в этих разрушительных стихиях они сохраняют то незыблемо женское, что присуще было их сознанию. Ни одна героиня из казачек не становится в ряды вооруженных мужчин, не мстит за погибших, не берет в руки оружие, не проливает людскую кровь.

      Однако  «Тихий Дон» — слишком значительное произведение, чтобы там не имелось места любым проявлениям человеческой натуры, в том числе и крайним, исключительным. Разумеется, в мире женщин романа такое исключение есть, и весьма характерное — Дарья Мелехова. Именно она — единственная из русских женщин, которая охотно берет в руки боевое оружие, а потом и совершает зверское убийство.

      В самом начале вешенского мятежа повстанцы вели бои с красными на окраине хутора Татарского. Поначалу это сражение, окончившееся для повстанцев так трагически, шло вроде бы успешно, силы красных казались слабыми. И вот «в боевую цепь проникло несколько баб поотчаянней»—и среди них, разумеется, Дарья. Остальные просто любопытствовали, но она попросила мужа¹³:

      «—  Петя, дай я стрельну по красному! Я ж умею винтовкой руководствовать.

      Она в. самом деле взяла Петров карабин; с колена, по-мужски, уверенно прижав приклад к вершине груди, к узкому плечу, два раза выстрелила».

      Очень необычайная картина для описания женщин в «Тихом Доне»! Эпитет «по-мужски» в общем строе романа должен восприниматься отрицательно (как «по-бабьи» — в отношении мужчины), неприятна эта не женская веселость и лихость в обращении со смертельным оружием, эта бездумная стрельба по живым людям. Данная сцена малозаметна в напряженном контексте повествования, где одно за другим следуют трагические события, но очень характерна для образа героини и для понимания женского начала в мире «Тихого Дона».

      Логика  порочного характера и приводит ее к моральному преступлению — убийству Котлярова. И не просто сгоряча, в припадке безумия — она стреляет в упор в человека замученного, полуживого, с помутившимся уже сознанием, самый облик которого должен бы вызвать у всякой нравственной женщины чувство острого сострадания, жалости. Как тут еще раз не вспомнить «величественную старуху»,   чье благородное сердце   не могло не сжалиться при виде замученного красноармейца; вот истинное противопоставление женских образов в совершенно подобных обстоятельствах! Жестокая и позорная болезнь, греховная — по понятиям той среды— смерть Дарьи есть как бы возмездие за порочную натуру, порочную жизнь — «как жил, так и помер», говорилось в народе.

      Словом, по древней пословице, «каждому свое». Однако в народной казацко-крестьянской нравственности отчетливо наблюдалось  понятие греха как безусловно и всеобще осуждаемого и такого, который тоже, конечно, осуждаем, но вроде как бы не является безусловным.       

      Убийства  становились обычным бытовым  явлением. К ним как бы привыкали. В четвертой книге романа встречаем  старика. Он возвращается из отступа домой, на Дон. Остановившись по пути в хате кубанца, рассказывает о том, что видел:

      А другой твердяк человека убивает  и не морщится, не косоротится. При  мне один такой молодец трех калмыков зарубил, а. потом шашку вытер о конскую гриву, достал папироску, закурил, подъезжает ко мне, спрашивает: "Ты чего, дед, гляделки вылупил? Хочешь, тебе голову срублю?" — "Что ты, говорю, сынок, Бог с тобой! Срубишь голову мне, а тогда как же я хлеб буду жевать?" Засмеялся он и отъехал.

      — Человека убить иному, какой руку на этом деле наломал, лете, чем вшу раздавить. Подешевел человек за революцию, — глубокомысленно вставил хозяин. В конце 1928 года печатается второй том "Тихого Дона". Финальная часть оказалась самой неожиданной. Погибает в бою внешне невзрачный, но прекрасной души человек — красногвардеец  Валет.  Яблоновские  казаки  подобрали  его, похоронили¹⁴.

      Вскоре  приехал с ближнего хутора какой-то старик, вырыл в головах могилы ямку, поставил на свежеоструганном дубовом  устое часовню. Под треугольным  навесом ее в темноте теплился скорбный лик Божьей Матери, внизу на карнизе навеса мохнатилась черная вязь славянского письма:

      В годину смуты и разврата Не осудите, братья, брата.

      Старик  уехал, а в степи осталась часовня  горюнить глаза прохожих и  проезжих извечно унылым  видом, будить в сердцах невнятную тоску. Эта картина вызывала возражения не только у яростных атеистов, когда шла подготовка к разгрому церквей и монастырей, но и у более сдержанных критиков, увидевших в ней выражение мелкобуржуазного сознания автора, патриархальщины, консерватизма, реставрацию старины.

      Суть  же состояла в том, что Шолохов  выразил в этом эпизоде стремление сберечь те нормы человечности, которые  складывались веками и часто связывались  с евангельскими заветами.

      Скорбный  лик Божьей Матери и надпись напоминали о том, что пора прекратить раздор и кровопролитие, остановиться, одуматься, обрести согласие.

      А потом Ильинична будет внушать  Григорию, совершившему преступление:

      Ты  Бога-то... Бога, сынок, не забывай! Слухом пользовались мы, что ты каких-то матросов порубил... Господи! Да ты, Гришенька, опамятуйся! У тебя ить вон, гля, какие дети растут, и у энтих, загубленных тобой, тоже, небось, детки поостались...  Ну, как же так можно? В измальстве ты был ласковый да желанный, а зараз так и живешь со сдвинутыми бровями. У тебя уж, гляди -кось, сердце как волчиное иедслалось... Послухай матерю, Гришенька! Ты ить тоже не заговоренный, и на твою шею шашка лихого человека найдется¹⁵.

      И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть... — выразил свой оптимистический взгляд на жизнь в "подлунном мире" Пушкин.

      Через столетие Шолохов скажет о том  же по-своему.

      ...Весной  преобразился холмик могилы Валета, в мае бились возле часовни  стрепета, выбили в голубом полынке точек, примяли возле зеленый разлив зреющего пырея: бились за самку, за право на жизнь, на любовь, на размножение. А спустя немного тут же возле часовни, под кочкой, под лохматым покровом старюки-полыни, положила самка стрепета девять дымчато-синих крапленых яиц и села на них, грея их теплом своего тела, защищая глянцево оперенным крылом. Природа  возвышает  человека,  предрасполагает  к  философскому осмыслению бытия, делает великодушным и мудрым. Она учит тому, чтоб каждый понимал и ценил красоту естества. Вот почему в произведениях Шолохова так много описаний природы.  После тургеневского, толстовского, бу-нинского,  чеховского появляется  шолоховский пейзаж.  Мы видим мир степей, ощущаем запахи чернозема, буйное цветение трав и  кустарников,  шум  вспененных ручьев после грозового ливня, дивную дугу широко раскинувшейся радуги, "гордые  звездные  шляхи,  не попранные  ни  копытом,  ни ногой".

      Мир прекрасен. Надо познавать его, любить, оберегать дарованное природой, разумно  тратить человеческую энергию — на созидание, а не на разрушение, ибо — напоминал Шолохов — "коротка человеческая жизнь и не много всем нам суждено истоптать травы".

      Супружеские измены осуждались, мужчин и женщин, особо к ним склонным, окружало насмешливое, не очень-то уважительное отношение. Однако даже к жалмерке, которая, недолго оставшись в одиночестве, порой принимала мужчин, народная мораль относилась не слишком сурово — ее, мол, и мужа дело. Совсем иное отношение вызывало открытое и явное попрание семейных устоев. Таковым примером был скандальный роман Григория с Аксиньей. Вот какова суть народного понимания их связи, отмеченной в романе: «Если б Григорий ходил к жалмерке Аксинье, делая вид, что скрывается от людей, если б жалмерка Аксинья жила с Григорием, блюдя это в относительной тайне, и в то же время не чуралась бы других, то в этом не было бы ничего необычного, хлещущего по глазам. Хутор поговорил бы и перестал»¹⁶.

      Любовники совершенно не скрывали своих отношений  от окружающих: «Так необычна и явна была сумасшедшая их связь, так исступленно горели они одним стыдным полымем, людей не совестясь и не таясь, худея и чернея в лицах на глазах у соседей, что теперь на них при встречах почему-то стыдились люди смотреть». Очень характерно тут, что не любовники стыдились людей, а люди стыдились на них смотреть! Немаловажно, что Григорий сошелся не только с чужой женой, но с соседкой, а судя по роману, семьи Мелеховых и Астаховых дружат и тесно общаются уже в нескольких поколениях, следовательно,   Григорий   не  только   срамит семью, но и ссорит ее с добрыми соседями.

      Находились и находятся еще литературоведы, которые толкуют «бесстыдный» роман Аксиньи с Григорием как некий «вызов» и «протест» против «косности» и даже «безнравственности» окружающей их жизни... Следовало бы, конечно, осторожнее толковать супружескую измену Аксиньи и сожительство Григория с женой соседа и близкого друга семьи как нечто положительное. Тем более странно: а чему «вызов», а против кого «протест»? Да, любовники не прячут своей страсти, и это говорит о силе и смелости их характеров, но также и о черством себялюбии, ибо каждый приносит горе другим: Аксинья — мужу, Григорий — родным. Текст «Тихого Дона» не дает никакого повода для умиления перед поступками героев, завязка их отношений есть прежде всего чувственное влечение, лишь потом, позже, их связь наполнится духовным содержанием.

      Хуторяне, даже товарищи Григория Мелехова, никак не сочувствуют любовникам. Да и понятно: одно дело сотворить грех в сознании совершенного греха, и совсем другое — да, я такой, я такая, и пошли вы все... Народная нравственность не одобряла такого рода высокомерия, однако терпимо относилась и к этому: вспомним, что никто — ни соседи, ни родные, ни хуторские власти, ни священство — никто не вмешивается в беспутную связь Аксиньи и Григория, хотя длится она — и это на виду у всех — не одну неделю.

      Семья по неписаному народному пониманию являлась основной, главнейшей и самодовлеющей ячейкой жизни, внутренние отношения, обычно открытые внутри и часто скрытые для внешнего глаза, были делом сугубо семейным, никакой внешней силе неподсудной, в семье же они и решались. Та же супружеская измена оценивалась только в кругу самой семьи — большой, как у Мелеховых, или состоящей лишь из двух супругов, как у Астаховых, — неважно. Всякое внешнее вмешательство в чужие семейные дела резко осуждалось народным обычаем и народным нравом. Семья была саморегулирующим и самовосполняющимся жизненным строением, никто не мог безнаказанно вмешиваться в эту ячейку — ни власть, ни соседи, ни посторонние, чем бы они ни являлись в своей собственной ипостаси.

      Семейное  устроение в мире «Тихого Дона»  отличалось — при несомненной  и заслуживающей сожаления грубости нравов — гармоничностью, душевной теплотой и чистотой. Семья стремилась создать заслон проникновению в глубины народной жизни любых разлагающих и разрушительных влияний.  
 

Заключение

      Ссоры между родственниками, даже близкими, случались, и не раз, но в «Тихом Доне» не отыщется ничего подобного, когда бы такие столкновения происходили бы как противопоставление товарищеского, дружеского — семейно-родственному. Для жителей хутора Татарского родство и семейный долг всегда оказывался высшей нравственной ценностью. Для женщин-казачек понятие «дружба» вообще не существовало, разве что в самом юном, подростковом возрасте. Бытовало общение с родственницами, близкими и дальними, с соседками, но «подруг» (в современном понятии этого слова) не имелось вовсе. Женский мир был сосредоточен исключительно вокруг семьи и дома, а отсюда вытекало с естественной последовательностью, что «подругами» могли быть исключительно родня или соседки.

      Если  любовь Аксиньи горит как бурное пламя, вся на виду, то в Наталье  это глубоко запрятанная, но не менее  опаляющая страсть. Любила она преданно, цельно. Волновалась, встречая суженого. Родители не хотели выдавать за Григория — она настояла на своем. Жизнь не складывалась. С отчаяния изрезала себя косой, ходила в Ягодное умолять Аксинью, чтоб возвратила ей мужа... И даже в страшных проклятиях, обращенных к небу во время грозы, в неосознаваемых словах ее мы чувствуем ту же скорбь навек влюбленной женщины. Расставаясь с миром, за секунды перед смертью, она успеет сказать Мишатке, чтоб он потом обнял и поцеловал за нее Григория... В Наталье — гармоническое совершенство нежной и преданной женской души, чудесной обаятельности. И не так-то много страниц в мировой литературе, равных этим. Женские образы, помимо своего самостоятельного значения, как бы озаряют нежным отблеском фигуру Григория, с кем связаны их возвышенные чувства.