Знайте же: Вечная Женственность  ныне

      В теле нетленном на землю идет.

      В свете немеркнущем новой богини

      Небо  слилося с пучиною вод.

      (Вл. Соловьев)

        Особенно привлекают любовь, - эротика во всех ее проявлениях, начиная с чисто-земного сладострастия и кончая романтическим томлением о Прекрасной Даме, Госпоже, Вечной Женственности, Незнакомке… Эротизм неизбежно переплетен с мистическими переживаниями. Любят поэты-символисты и пейзаж, но не как таковой, а опять – таки как средство, как средство выявить свое настроение. Поэтому так часто в их стихотворениях русская, томительно-грустная осень, когда нет солнца, а если есть, то с печальными блеклыми лучами, тихо шуршат падающие листья, все окутано дымкой чуть – чуть колышущегося тумана. Излюбленным мотивом «младших символистов» является город. Город – живое существо с особой формой, особым характером, зачастую это «город - Вампир», «Спрут», сатанинское наваждение, место безумия, ужаса; город – символ бездушия и порока (Блок, Сологуб, Белый, С. Соловьев, в значительной степени Брюсов).

        Годы первой русской революции  (1905-1907) вновь существенно изменяют  лицо русского символизма. Большинство  поэтов откликаются на революционные  события. В.Я. Брюсов пишет знаменитое  стихотворение «Грядущие гунны», где прославляет неизбежный конец старого мира, к которому, однако, причисляет и себя, и всех людей старой, умирающей культуры. Ф.К. Сологуб  создает в годы революции книгу стихотворений «Родине» (1906), К.Д. Бальмонт – сборник «Песни мстителя» (1907), изданные в Париже и запрещенные в России, и т.д.

      Еще важнее то, что годы революции перестроили  символическое художественное миропонимание. Если раньше Красота понималась как  гармония, то теперь она связывается  хаосом борьбы, с народными стихиями. Индивидуализм сменяется поисками новой личности, в которой расцвет «я» связан с жизнью народа. Изменяется и символика: раннее связанная в основном с христианской, античной, средневековой романтической традицией, теперь она обращается к наследию древнего «общенародного» мифа (В.И. Иванов), к русскому фольклору и настроение символа. Все большую роль в нем играют его земные значения: социальные, политические, исторические.

      К концу первого десятилетия XX века символизм, как школа, приходит в упадок. Появляются отдельные произведения поэтов-символистов, но влияние его, как школы, утрачено. Все молодое, жизнеспособное, бодрое уже вне его. Символизм не дает уже новых имен.

      Символизм изжил себя,  и изживание это  пошло по двум направлениям. С одной  стороны, требование обязательной «мистики», «раскрытия тайны», «религиозный и мистический пафос «корифеем символизма оказался подмененным своего рода мистическим трафаретом, шаблоном. С другой – увлечением «музыкальной основой» стиха привело к созданию поэзии, лишенной всякого логического смысла, в которой слово низведено до роли уже не музыкального звука, а жестяной, звенящей побрякушки.

      Реакция против символизма, а в последствии борьба с ним, шли по тем же двум основным линиям.

      С одной стороны, против идеологии  символизма выступили «акмеисты». В 1912 г. среди множества стихов, опубликованных в петербургских журналах, читатель не мог не задержать внимания на таких, например, строчках:

                                      Я душу обрету иную,

                                      Все, что дразнило, уловя.

                                       Благословлю я золотую

                                       Дорогу к солнцу от червя.

      (Н.С.  Гумилев) 

                                      И часы с кукушкой ночи рады,

      Все слышней их четкий разговор.

                                      В щелочку смотрю я: конокрады

                                      Зажигают под холмом костер.

      (А.А.  Ахматова) 

                                      Но я любил на дюнах казино,

                                      Широкий вид в туманное окно

        И тонкий луч на скатерти измятой.

      (О.Э.  Мандельштам)

   Эти трое поэтов, а так же С.М. Городецкий, М.А. Зенкевич, В.И.Набурт в том же году назвали себя акмеистами (от греческого akme — высшая степень чего-либо, цветущая пора). Приятие земного мира в его зримой конкретности, острый взгляд на подробности бытия, живое и непосредственное ощущение природы, культуры, мироздания и вещного мира, мысль о равноправии всего сущего – вот, что объединяло в ту пору всех шестерых. Почти все они прошли ранее выучку у мастеров символизма, но в какой-то момент решили отвергнуть свойственные символистам устремленность к «мирам иным» и пренебрежение к земной, предметной реальности.

   Отличительной чертой поэзии акмеизма является ее вещественная реальность, предметность. Акмеизм  полюбил вещи такой же страстной, беззаветной любовью, как символизм любил «соответствия», мистику, тайну. Для него все в жизни было ясно. В значительной степени он был таким же эстетством, как и символизм и в этом отношении он, несомненно, находится с ним в преемственной связи, но эстетизм акмеизма уже иного порядка, чем эстетизм символизма.

   Акмеисты  любили производить свою генеалогию от символиста Ин.Анненского и в  этом они, несомненно, правы. Ин. Анненский  стоял особняком среди символистов. Отдав дань раннему декадентству и его настроениям, он почти совсем не отразил в своем творчестве идеологии позднего московского символизма и в то время, как Бальмонт, а за ним и многие другие поэты - символисты заблудились в «словесной эквилибристике», - по меткому выражению А. Белого, захлебнулись в потоке бесформенности и «духа музыки», залившем символическую поэзию, он нашел в себе силы пойти по другому пути. Поэзия Ин. Анненского знаменовала собой переворот от духа музыки и эстетствующей мистики к простоте, лаконичности и ясности стиха, к земной реальности тем и какой-то поземному амистичной тяжелости настроения.

     Ясность и простота построения  стиха Ин. Анненского была хорошо  усвоена акмеистами. Их стих приобрел  четкость очертаний, логическую  силу и вещественную весомость. Акмеизм был резким и определенным поворотом русской поэзии XX века к классицизму. Но именно только поворотом, а не завершением – это необходимо иметь все время в виду, так как акмеизм носил в себе все же много черт еще не окончательно изжитого романтического символизма.

   В целом поэзия акмеистов была образцами  в большинстве случаев уступающему  символизму, но все же очень высокого мастерства. Это мастерство, в противоположность  пламенности и экспрессии лучших достижений символизма, носило в себе налет какого-то замкнутого в себе, утонченного аристократизма, чаще всего (за исключением поэзии Ахматовой, Нарбута и Городецкого) холодного, спокойного и бесстрастного.

   Среди акмеистов особенно был развит культ  Теофиля Готье, а его стихотворение  «Искусство», начинающееся словами «Искусство тем прекраснее, чем взятый материал бесстрастней», звучало для старшего поколения «Цеха поэтов» своего рода поэтической программой.

   Так же, как символизм, акмеизм вобрал в себя много разнообразных влияний, и в его среде наметились разнообразные группировки.

   Объединяла  всех акмеистов в одно их любовь к предметному, реальному миру –  не к жизни и ее проявлениям, а  к предметам, к вещам. Любовь эта  проявлялась у различных акмеистов  по-разному.

   Прежде  всего, мы видим среди акмеистов  поэтов, отношение которых к окружающим их предметам и любование ими носит на себе печать того же романтизма. Романтизм этот, правда, не мистический, а предметный, и в этом его коренное отличие от символизма. Такова экзотическая позиция Гумилева с Африкой, Нигером, Суэцким каналом, мраморными гротами, жирафами и слонами, персидскими миниатюрами и Парфеноном, залитым лучами восходящего солнца… Гумилев влюблен в эти экзотические предметы окружающего мира чист поземному, но любовь эта насквозь романтична. Предметность встала в его творчестве на место мистики символизма. Характерно, что в последний период своего творчества, в таких вещах, как «Заблудившийся трамвай», «Пьяный дервиш», «Шестое чувство» он становится вновь близким к символизму.

      3.Футуризм и имажинизм

   Другим направлением, противостоящим символизму, стал футуризм.

   Во  внешней судьбе русского футуризма  есть что-то, напоминающее судьбы русского символизма. Такое же яростное непризнание  на первых шагах, шум при рождении (у футуристов только значительно  более сильный, превращающийся в скандал). Быстрое вслед за этим признание передовых слоев литературной критики, триумф, огромные надежды. Внезапный срыв и падение в пропасть в тот момент, когда казалось, небывалое доселе в русской поэзии возможности и горизонты.

   Что футуризм – течение значительное и глубокое – не подлежит сомнению. Также, несомненно, его значительное внешнее влияние (в частности Маяковского) на форму пролетарской поэзии, в первые годы ее существования. Но так же несомненно, что футуризм не вынес тяжести поставленных перед ним задач и под ударами революции полностью развалился. То обстоятельство, что творчество нескольких футуристов – Маяковский, Асеев и Третьяков – в последние годы проникнуто революционной идеологией, говорит только о революционности этих отдельных поэтов: став певцами революции, эти поэты утратили свою футуристическую сущность в значительной степени, и футуризм в целом от этого не стал ближе к революции, как не стали революционными символизм и акмеизм оттого, что членами РКП и певцами революции стали Брюсов, Сергей Городецкий и Владимир Нарбут, или оттого, что почти каждый поэт-символист написал одно или несколько революционных стихотворений.

   В основе, русской футуризм был течением чисто поэтическим. В этом смысле он является логическим звеном в цепи тех течений поэзии  XX века, которые во главу своей теории и поэтического творчества ставили чисто эстетические проблемы. В футуризм была сильна бунтарская Формально-революционная стихия, вызвавшая бурю негодования и «эпатировавшая буржуа». Но это «эпатирование» было явлением того же порядка, как и «эпатирование», которое вызвали в свое время декаденты. В самом «бунтарстве», в «эпатирование буржуа», в скандальных выкриках футуристов было больше эстетических эмоций, чем эмоций революционных».

   Исходная  точка технических исканий футуристов – динамика современной жизни, стремительный  ее темп, стремление к максимальной экономии средств, «отвращение к  кривой линии, к спирали, к турникету, Склонность к прямой линии. Отвращение к медленности, к мелочам, к многословным анализам и объяснениям. Любовь к быстроте, к сокращению, к резюмированию и к синтезу: «Скажите мне поскорее в двух словах!» Отсюда – разрушение общепринятого синтаксиса, введение «беспроволочного воображения», то есть «абсолютной свободы образов или аналогий, выражаемых освобожденными словами, без проводов синтаксиса и без всяких знаков «препинания», «конденсированные метафоры», «телеграфические образы», «движения в двух, трех, четырех и пяти темпах», уничтожение качественных прилагательных, употребление глаголов в неопределенном наклонении, опущение союзов и так далее – словом все, направленное к лаконичности и увеличению «быстроты стиля».

   Основное  устремление русского «кубо-футуризма» – реакция против «музыки стиха» символизма во имя самоценности слова, но слова не как оружия выражения определенной логической мысли, как это было у классических поэтов и у акмеистов, а слова, как такового, как самоцели. В соединении с признанием абсолютного индивидуализма поэта (футуристы придавали огромное значение даже почерку поэта и выпускали рукописные литографические книги и с признанием за словом роли «творца мифа»,- это устремление породило небывалое словотворчества, в конечном счете приведшее к теории «заумного языка».

Словотворчество было крупнейшим завоеванием русского футуризма, его центральным моментом. В противовес футуризму Маринетти, русский «кубо-футуризма» в лице наиболее ярких его представителей мало был связан с городом и современностью. В нем была очень сильна та же романтическая стихия.

   Сказалось она и в милой, полудетской, нежной воркотне Елены Гуро, которой так  мало идет «страшное» слово «кубо-футуристка», и в ранних вещах Н. Асеев, и  в разухабистой волжской удали и  звенящей солнечности В. Каменского, и мрачной «весне после смерти»  Чурилина, но особенно сильно у В. Хлебникова. Хлебников даже трудно поставить в связь с западным футуризмом. Он сам упорно заменял слово «футуризм» словом «будетляне». Подобно русским символистам, он (так же как Каменский, Чурилин и Божидар) вобрал в себя влияние предшествующей русской поэзии, но не мистической поэзии Тютчева и Вл. Соловьева, а поэзии «Слова о полку Игореве» и русского былинного эпоса. Даже события самой непосредственной, близкой современности – война и НЭП – находят свое отражение в творчестве Хлебникова не  в футуристических стихотворениях, как в «1915г.» Асеева, а в романтически-стилизованных в древнерусском духе замечательной «Боевой» и «Эх, молодчики, купчики».