Рассказы Ю. Нагибина и Ю. Казакова

Та маленькая  бежевая книжка показала студенту литинститута, что такое подлинная литература, а таких тонкостях, о которых он только недавно стал догадываться, еще обижаясь на справедливую критику учителей и более просвещенных товарищей. Она показала цену писательскому имени, не подтвержденному даже насильственному забвению, и то, чем, каким титаническим трудом эта цена обеспечивается. 

Высота критерия была очевидно недостижимой. А чужой  стиль непосильно властным. Почему же Казаков выдержал удар, устоял? 

Видимо, удар пришелся очень своевременно. К исходу 1955 года Казаков уже стал писателем. И уже был успех, и успех  кружил голову, ещё немного, глядишь, и сам стал бы учить, застывши в позе местного гения…Он слишком глубоко погрузился а писательство, и сворачивать с этого пути было просто-напросто поздно: уже пережита смена профессий, все трудности и болезни этого процесса. И, главное, он еще не потерял способности жадно учиться. 

Доля раннего  Ю. Казакова была допеть песнь И. Бунина. Без этого ни он сам, ни русская  литература в России двигаться дальше, развиваться не могли. В рассказах 1956-1958 годов молодой писатель интенсивно осваивает бунинскую речевую манеру, стилистику, но первым делом – настраивает зрение до ястребиной зоркости, чтобы ни единая, самая малая, едва приметная деталь в пейзаже, в характере не терялась, не упускалась из виду. Это свойство останется с Казаковым, разовьется в нем, станет верной приметой стиля, когда строй фразы окончательно освободится от бунинских интонаций. И навсегда останется в нем неутолимая страсть к совершенству, быть может – гибельная. Во всяком случае, именно с ней связаны все драмы внутренней биографии писателя, многие печали и редкие радости Юрия Казакова. 

Влияние Бунина на Казакова было достаточно сильным, но длилось не так уж долго, а главное  – Казаков, и подражая, не был  эпигоном[1] Бунина, скорее талантливым  учеником, старавшемся преодолеть силовое поле чужого письма. По счастью, у него уже тогда была своя география России – не Орловщина, даже не средняя полоса, а русский Север, открытый в давние годы Пришвиным и надолго оставленный отечественной литературой. А там другие краски, другие запахи и звуки, да и характеры другие: русские провинции не одним лишь говором различаются. 

В 1958 году Юрий Казаков  начал издаваться. В Архангельске вышли детская книжка «Тэдди»  и сборник рассказов «Манька». В ноябре автора приняли в Союз писателей.  

Он уже был  признан видным мастером литературы: его удивил и растрогал своим  письмом Константин Паустовский, за его творчеством стала следить  Вера Панова, он уже слышал добрые слова  от В. Шкловского, И. Эренбурга, М. Светлова, Ю. Олеши, Вс. Иванова. Его стали переводить за границей. 

Но критика  встретила молодого писателя неласково. Травля сопровождала едва ли не каждую его новую публикацию. «Даровито, но вот самобытно ли…» - однажды  сдержанно отозвался Всеволод Иванов на вопрос одного из своих гостей о том впечатлении, которое произвели на него сборники рассказов Ю. Казакова «Манька» (1985) и «На полустанке» (1959). Официальная критика встретила их далеко не дружелюбно. Справедливости ради стоит сказать, что ни Вс. Иванов, ни его гость не разделяли резких выпадов этой критики. И все же за подобными оценками чувствовалось неосознанное желание преуменьшить творческую оригинальность Ю. Казакова, сумевшего по-своему увидеть и изобразить человека и мир . 

В том же 1958 году, когда вышли его первые книги, Казакова чуть было не лишили диплома литинститута о высшем образовании. Государственная комиссия отметила неудовлетворительным баллом рассказы из сборника «Манька» и «Легкая жизнь», и только хлопотами того же Всеволода Иванова гнев был сменен на милость, и новеллы, впоследствии изданные не только на родине, но и Италии, Франции, Англии, США, Японии, получили снисходительную троечку. А кто сейчас помнит тех строгих судей? 

С особой яростью  критики терзали рассказы Ю. Казакова. 

За что же его так? 

Претензии критики к Ю. Казакову сегодня кажутся смехотворными; пожалуй, лишь один упрек, да и то намного запоздалый, имел какие-то основания: подражание Бунину. Собственно, смехотворными они были и тогда, если бы не имели жестоких последствий. 

Самым страшным грехом в эпоху торжества социалистического реализма была литературность. Никого не смущало, что винить писателя в литературности так же курьезно, как хорошего слесаря в слесарности, - такова была политика. Всякий поиск новых форм пресекался в зародыше, традиции же дозволялись не всякие. 

Каков круг проблем, поднимаемых Ю. Казаковым? Счастье  и его природа, страдания и  преодоление их, нравственный долг перед народом, любовь, осмысление самого себя, отношение к труду, живучесть  грязных инстинктов. А еще: в чем  суть истинного счастья? Почему оно так часто зыбко и неустойчиво? Где кончается поэзия и начинается проза человеческих отношений? Есть ли прямой путь от сердца к сердцу? Как его найти? Почему один человек позволяет себе глумиться над другим? Что таится там, где мы все однажды окажемся? Эти гамлетовские вопросы томили его всю жизнь. 

Вступая на путь лирической прозы, Юрий Казаков прекрасно  осознавал, на что шел. Не случайно его  единственное эссе называется «О мужестве писателя». Логическому прямолинейному разуму трудно дается этот силлогизм: литература и мужество. Почему из всех человеческих достоинств писателю требуется именно это? Рассказ написать – не на амбразуру же бросаться! Миллионы рассказов написаны до Казакова, миллионы будут писаться и после него…При чем тут мужество? А при том, что из миллионов сохранятся лишь десятки, оставленные после себя мужественными людьми. 

Процитирую писателя выборочно: 

«…Когда писатель сел за чистый белый лист бумаги, против него сразу ополчается так  много, так невыносимо много… 

…Если ты написал  плохо, тебя не спасут ни звания, ни награды, ни прошлые успехи… 

…Нужно держаться, нужно быть мужественным, чтобы начать все сначала…Талант иногда уходит надолго, но он всегда возвращается, если ты мужественен. (2, с. 505) 

…Писатели читают критику на себя. Это неверно, будто бы некоторые писатели не интересуются тем, что о них пишут. И вот когда им нужно их мужество. Чтобы не обижаться…, не озлобиться…, не бросать работы, когда очень уж ругают, и чтоб не верить похвалам, если хвалят… 

…Но не похвала или разносы самое страшное. Самое страшное – когда о тебе молчат. Когда у тебя выходят книги, и ты знаешь, что это настоящие книги, но о них не вспоминают, - вот когда надо быть сильным». (2, с.507) 

В середине 60-х  годов резким, внезапным ударом – арестом и судебным процессом А. Синявского и Ю. Даниэля – оборвалась Оттепель. А с ней все надежды отвоевать новые миллиметры свободного пространства в темах, в стилистике, в художественном образовании мира. Вся лирическая проза Ю. Казакова, написанная в годы Оттепели, была пронизана светлым и тревожным, как перед дальней дорогой, ожиданием и надеждой. А вдруг оказалось, что ждать нечего, надеяться не на что. Весна отменяется, и надо думать, как и чем жить дальше. 

И писатель замолк. Чтобы не терять формы, он взялся за многолетний перевод трилогии А. Нурпеисова «Кровь и пот», втайне надеясь обрести второе дыхание в эпическом жанре. Много раз брался за продолжение «Северного дневника», за старые свои замыслы…В минуты отчаяния – а они часты, почти ежедневны, когда не пишется, - казалось, что не только ожидание и надежда, но с ними и талант покинул его. 

А между тем  Юрия Казакова признали. Странным было это признание. Удушающим. От него наконец  «отцепились» и даже зачислили в  «обойму», и иногда по литературным праздникам звучало: такие прозаики, как Ю. Нагибин, Ю. Трифонов, Ю. Казаков…», а дальше калибр немеренно мельчал, чтобы начавшие список знали свое место, - и все. Выходили книги, и судьба их была удивительна. Самому автору для подарков знакомым не всегда удавалось их купить – они исчезали с прилавков моментально и даже не всплывали спустя годы единичными экземплярами в букинистических магазинах. И – полное, гробовое молчание литературных журналов и газет. 

К тому времени  если не профессиональным критикам, то настоящим ценителям литературы было ясно, что Юрий Казаков – автор непревзойденной прозы: «На полустанке», «Некрасивая…», «Голубое и зеленое», «Тихое утро», «Нестор и Кир», «Осень в дубовых лесах», «Плачу и рыдаю…», «Проклятый Север» - все эти вещи будут жить, пока жив русский язык, без них нет нашей литературы XX века. 

Понимал это  и сам писатель, у него доставало  сил и профессионализма без ущерба для репутации выдавать новые  рассказы, не снижая достигнутого уровня. Но – не мог. Не хотел. 

Драма его почти десятилетнего молчания в том, что Ю. Казакова истерзала страсть писать словами не теми, которые нашел автор, а теми, что нашли автора. Слово, найденное, пусть даже и в муках, перестало удовлетворять: в нем обнаруживается конструкция, то есть авторское своеволие. Звуков фальшивых не было, Казаков органически был неспособен написать небрежно, но были звуки лишние – только чуткое и жестокое ухо автора могло различить их. Но – различало. И перо останавливалось. 

Молчанию была еще одна, может быть, менее существенная, причина. Ушла тема. Юрий Казаков, первым поднявший всерьез тему русской деревни, мог уже спокойно оставить ее, - с середины 60-х годов начался подъем «деревенской прозы», пора открытий на этой ниве для Ю. Казакова кончилась. 

Вероятно, писатель в конце 50-60-х годов не вполне еще осознавал, куда его влекло, где конец его пути. Даже истоки своей «новеллистичности», отвращения к романам он не вполне понимал. Рассказ для него – не «разведывательный» жанр, не заготовка для романа, а нечто вполне самодостаточное. 

Традиции русского рассказа, ближайшим классическим образцом которого являются, конечно, «Записки охотника» И. С. Тургенева, имеет  своими корнями столь глубокие свойства нации, ее язык, характер, тип мышления, что дальнейшее развитие этого жанра возможно только на прочной национальной основе, которая расширяется вместе с новым историческим опытом. 

Рассказы Ю. Казакова всегда возвышались над модой  дня. В них видна школа, которую  он проходил в общении с классикой, - от И. Тургенева, до М. Пришвина. Эта школа чувствуется в благородной красоте и живописности русского языка, точности стилистического приема, развитом чувстве художественной меры. 

Уже во многих ранних рассказах – «Поморка», «Манька», «Арктур – гончий пес» - проявляется  редкий дар Ю. Казакова вживаться в чужую жизнь, входить в нее изнутри, постигая до тонкости поразивший его характер. Писатель вообще испытывал тяготение к натурам необычным, выпадающим из общей меры, живущим своей особой внутренней жизнью. Такова одинокая девяностолетняя старуха Марфа в рассказе «Поморка», необычный мальчик в рассказе «Никишкины тайны» и многие другие. 

Чем объяснить  то, что коренной горожанин, москвич, стал по сути открывателем «деревенской прозы»? 

Сначала страсть  к охоте провоцировала его  на добровольные скитания. Первые рассказы и рождались нередко в поездках на Волгу, в Городец, на Смоленщину. 

Позже в его  жизнь вошел наш Север. Мир, открывшийся  Ю. Казакову за пределами городских  стен, поразил его и светлыми, и темными сторонами. Знакомясь  с «нутряной» Россией, на каждом шагу он убеждался в том, как мало похожа реальная деревенская жизнь на ту безмятежную идиллию, которая описывалась в послевоенной «бесконфликтной» прозе. 

Писатели старшего поколения В. Овечкин, Г. Троепольский, С. Залыгин исследовали социально-экономические отношения в деревне, рассказывали о ее нелегких судьбах после опустошительного гитлеровского нашествия. 

Ю. Казаков подошел  к изображению деревенской жизни  с другой стороны: его больше занимали те нравственные психологические проблемы, с которыми он столкнулся в новой для себя среде. Дело в том, что писатель рассматривал деревню глазами городского человека, открывшего для себя неведомый мир. Полная перемена впечатлений создавала особую резкость видения. Разрыв с прежней жизнью, когда человек становится еще не городским, но уже и не деревенским, драматизм и последствия этого разрыва – стержень содержания рассказов «На полустанке», «Запах хлеба», «Трали-вали», «Некрасивая». 

Человека при  бездуховной жизни ничто не связывает  с другими людьми, кроме материального интереса. Ю. Казакова глубоко поражает цепкость «ветхого» в быту, в представлениях, в человеческих душах. Он казнит в своих рассказах жестокость, бездушие, нравственную тупость. Писатель зорок на все то, что должно быть изгнано из жизни, но еще коренится в ней. Но – при всех обстоятельствах – он стремится понять человека. Вот герой рассказа «Трали-вали» бакенщик Егор, пьяница, бездумно-равнодушный и к чужой, и к своей жизни, ленивый, избалованный легкой стариковской службой…Все так, но внимание автора останавливает незаурядность его возможностей, которая проявляется в том, как он поет – широко, раздольно, по-русски. Редкий певческий талант Егора переворачивает первоначальные оценки его характера, но это только на первый взгляд. А по-настоящему этот талант одновременно и усиливает эти недостатки, потому что дар пропадает зазря от лени, праздности, душевной инертности. Стихийная одаренность – и нравственная неразвитость…Этот парадокс в людях очень тревожил Ю. Казакова.