Поэтико-стилистический строй торжественной оды М.В.Ломоносова (на материале оды Елизавете Петровне 1742г.)

Эти условия, в которых  создавалась ода, необходимо учитывать  при ее  чтении: величие открывшихся перспектив, надежды на новую государыню  и  одновременно сознание реальной опасности, которую таят в себе "российские недоброхоты", - таковы черты, определяющие идейный и эмоциональный пафос всего произведения.

Ломоносов  преподает  здесь   только   что   коронованной   Елизавете   урок государственной  и чисто человеческой этики, по силе и страстности не имеющий аналогов во всей его последующей одической  поэзии.

Не  случайно  в этой оде так много места уделено  образу самого поэта, а  также  увеличен объем оды (44 строфы) вдвое по сравнению  с  предыдущими  и  более  поздними,  в которых, как правило, содержится в среднем 20  строф.

Поэт  здесь,  подобно лирическому герою "Од  духовных", выступает как бы посредником меж небесами иземлей, или, лучше сказать, вестником, несущим свыше слово  великой  и  благотворной правды. Пытаясь увлечь адресат  к  высотам,  открывшимся  ему,  поэт  и  сам увлекается, интонация оды порывистая, импульсивная. 

Ломоносову  не  удалось напечатать оду по ее написании, и он обильно ее цитировал в "Риторике", пока наконец не опубликовал в собрании  сочинений  1751  г.  Он,  надо  полагать, особенно любил это свое произведение и считал ознакомление возможно большего числа читателей с ним делом весьма важным.

В Оде Ломоносова прослеживается восторг поэта — не внезапный («пленил» и «ведет на верьх горы высокой»). Поэт сам ждет его с нетерпением, сам просит Музу подняться ввысь, откуда видно далеко, во все концы света, и обозримы все времена — как прошедшие, так и грядущие. Чтобы постичь смысл происходящих ныне перемен в России, надо обрести соответствующую высоту обзора и не утрачивать ее в своих дальнейших размышлениях над судьбами Родины:

«Взлети превыше молний, Муза,

Как Пиндар, быстрый твой орел,

Гремящих Арф ищи союза

И вверьх пари скорее стрел...

Дерзай ступить на сильны плечи

Атлантских к небу смежных  гор,

Внушай свои вселенной  речи,

Блюдись спустить свой в  долы взор,

Над тучи оным простирайся

И выше облак возвышайся,

Слеши звучащей славе вслед.»⁷

Эти строки стали для Ломоносова-поэта  чем-то вроде марки мастера, по ним  узнавали его безошибочно несколько  поколений русских читателей, современники либо восторгались ими, либо высмеивали и пародировали их. Сам Ломоносов  менее всего воспринимал их как  призыв отрешиться от забот юдольных. Заклинание, обращенное к Музе («Блюдись спустить свой в долы взор»), преследует одну цель — преодолеть ограниченно-обыденную  точку зрения на происходящее «в долах». Критерии, принятые в каждодневных «человеческих обращениях», несовершенны. Их должно отрясти, поднимаясь к Истине, чтобы с ее точки зрения судить и перестраивать сами эти «обращения». Ведь там, на высоте «превыше молний», свершаются таинственные дела, от которых захватывает дух:

«Священный ужас мысль объемлет!

Отверз Олимп всесильный дверь.

Вся тварь со многим страхом  внемлет.»⁸

Иначе и быть не может: ведь открывается механика миропорядка  и судеб людских. Только «многий  страх» всего творения и только «священный ужас» мысли могут быть ответом  на появление творца законов, по которым  развивается мир и располагаются  судьбы отдельных людей и целых  народов. «Встать! Высший суд идет!»  — таков примерно пафос идущего  далее обращения Бога к Елизавете:

 

«Утешил Я в печали Ноя,

Когда потопом мир казнил,

Дугу поставил в знак покоя

И тою с ним завет  чинил.

Хотел Россию бед водою

И гневною казнить грозою,

Однако для заслуг Твоих

Пробавил милость в  людях сих,

Тебя поставил в знак завета

Над знатнейшею частью света.»⁹

Никогда еще в русской  поэзии Бог не изъяснялся столь величественно, внятно и достойно, сообразно своему положению. Этот нюанс очень важен: «адъюнкт физического класса» Михайло  Ломоносов вкладывает в уста самого Всевышнего слова наставления новой императрице: не забывай, перед тобою Россия была на краю гибели; и ты и «все твои с тобою люди, что вверил власти Я Твоей», должны быть на уровне моего избрания. Этот мощный мотив ответственности высшей земной власти за судьбы вверенного ей народа звучит как-то по особенному лично, патетически и одновременно задушевно:

«Мой образ чтят в Тебе народы

И от Меня влиянный дух;

В бесчисленны промчится  роды

Доброт Твоих неложный слух.

Тобой поставлю суд правдивый,

Тобой сотру сердца кичливы,

Тобой Я буду злость казнить,

Тобой заслугам мзду дарить;

Господствуй, утвержденна  Мною;

Я буду завсегда с Тобою.»¹⁰

Трудно отделаться от искушения  предположить, что местоимение «Я»  в этой строфе он вполне сознательно  относил не только к своему герою, «ветхому деньми» Богу, но и к  самому себе. Это он, Михайло Ломоносов, вливает в Елизавету вначале  ее царствования дух ответственности  за судьбу России. Это он собирается через посредство императрицы утвердить  в стране справедливость, наказать зло и воздать заслугам по достоинству. Это он передает векам созданный  им образ Елизаветы. Здесь нет «дежурной лести», ведь все глаголы в приведенном энергичном высказывании Ломоносова стоят в будущем грамматическом времени — «промчится», «поставлю», «сотру», «буду». Значит, и слух о добротах императрицы только лишь имеет быть «неложным». Впрочем, с течением лет Ломоносов не однажды мог убедиться в иллюзорности своих надежд, столь грандиозных. Но все это будет потом. Сейчас же каждое его слово о Елизавете наполнено реальным содержанием.

Надежды, питаемые «адъюнктом физического класса», не казались ему  беспочвенными. Страна переживала важный поворот в своей судьбе, он переживал  момент Истины.

Приоткрыв завесу над тем, что свершалось на высоте «выше облак», поэт и его Муза «спускают свой в долы взор». Теперь это можно  сделать, теперь все происходящее на земле видится по-новому, в свете  открывшейся исторической перспективы.

Точно так же, как во внутренней жизни страны немецкое засилье не могло рассчитывать на окончательную  победу («гневною казнить грозою»  русских бог только лишь «хотел»), и поползновения внешних врагов России не имеют шансов на успех. Более  того, обогащенный знанием вещей  и их отношений, почерпнутым в  только что оставленных высях, поэт ясно видит скрытые причины бурных событий, в которые втянута Россия помимо ее воли. Вот как он оценивает  недавно окончившуюся успешно для  русских войну, развязанную Швецией  за возврат Выборга и Кексгольма, войну бесперспективную с военной  и вероломную с морально-политической точки зрения (нарушение обязательств по Ништадтскому миру):

 

«Стокголм, глубоким сном покрытый,

Проснись, познай Петрову  кровь,

Не жди льстецов своих  защиты,

Отринь коварну их любовь:

Ты всуе Солнце почитаешь

И пред Луной себя склоняешь;

Целуй Елисаветин меч,

Что ты принудил сам извлечь:

Его мягчит одна покорность,

Острит кичливая упорность.»¹¹

Здесь «глубоким сном покрытый»  означает не «сонный», а скорее всего  «подверженный глубокой грезе», навеянной  «льстецами» и «коварной их любовью». Солнце здесь — это Франция, намек  вполне понятный, если вспомнить прозвище Людовика XIV, со времени смерти которого минуло всего два с небольшим  десятилетия, Луна — Турция, опять-таки вполне прозрачный намек на мусульманский  полумесяц. Французская дипломатия в ту пору настойчиво толкала Швецию и Турцию к союзу против России. Не случайно здесь напоминание об отце Елизаветыи намек на недавнее поражение турок при Анне Иоанновне.

В «Оде на прибытие» Ломоносов описывает так называемый триумфальный ритуал: «Целуй Елисаветин меч». В обращении к новому противнику больше достоинства, потому что теперь поэт знает о борьбе России с ее врагами нечто недоступное ему раньше («Россию сам Господь блюдет»). Вот почему идущие далее картины воинской доблести русских в борьбе против «готов» — шведов изображаются в масштабах поистине всемирных, вызывающих «священный ужас»:

 

«Уже и морем и землею

Российско воинство течет

И сильной крепостью своею

За лес и реки Готов  жмет.

…

Смесившись с прахом, кровь  кипит;

Здесь шлем с главой, там  труп лежит,

Там меч, с рукой отбит, валится,

Коль злоба жестоко  казнится!»¹²

Не надо быть специалистом, чтобы увидеть, что эти стихи  содержат в себе зародыш всей нашей  будущей батальной поэзии; в них  корни и героических од Г. Р. Державина, и «Полтавы» А. С. Пушкина, и «Бородина» М. Ю. Лермонтова. Ломоносов создает  «пристойные и вещь выражающие речи», которые впоследствии войдут в художественные миры крупнейших наших поэтов как их собственные — настолько он «гармонически точен», если воспользоваться пушкинским словом, в создании и первоначальном употреблении этих речей, этих, по определению самого Ломоносова, поэтических «корпускул», уже навсегда вошедших в нашу духовную атмосферу. А приглядевшись более пристально к приведенным стихам Ломоносова, можно увидеть, как в них проступают некоторые характерные черты соответствующих стихотворений К. Н. Батюшкова, Ф. Н. Глинки, Н. М. Языкова и др.

Столь впечатляющее описание ужасного лика войны и смерти служит в «Оде на прибытие» необходимым  фоном для главного призыва, с  которым поэт обращается к людям, в следующей строфе. Обращается как  носитель высшей Истины, как посредник  меж землей и небесами. Если императрицу  бог увещевал его устами напрямую, то к людям он взывает, пересказывая, что называется, своими словами Глагол небес. Поэт, подобно герою-резонеру на мировом театре, с указующим  перстом, направленным на страшное месиво из обрубков тел и обломков оружия, из крови и праха — на эти  жуткие итоговые проявления безумия, вызванного злобой, коварством, алчностью, ложью  и именуемого войною, — произносит свой страстный монолог, который  разносится по всему земному кругу  и исполнен высокой патетики, сострадания  к человеку, сознания своей правоты:

 

«Народы, ныне научитесь,

Смотря на страшну гордых казнь,

Союзы разрушать блюдитесь,

Храните искренню приязнь;

На множество не уповайте

И тем небес не раздражайте:

Мечи, щиты и крепость стен — 

Пред Божьим гневом гниль  и тлен:

Пред ним и горы исчезают,

Пред ним пучины иссыхают.»¹³

 

Россия в «Оде на прибытие», восстанавливая попранную справедливость, «отраду с тишиной приводит», «любя вселенныя покой... дарует мирные оливы». Но побежденная «Война при  Шведских берегах с ужасным стоном возрыдает», оттого что ей пришлось прервать свой кровавый пир. Ей противостоит мир, названный в оде «Союзом  вожделенным». Он «глас возносит к  ней смиренный», и в своих увещеваниях  не оставляет никакого будущего для  нее, смертоносной:

«Мечи твои и копья вредны

Я в плуги и серьпы скую;

Пребудут все поля безбедны,

Отвергнув люту власть твою.

На месте брани и  раздора

Цветы свои рассыплет Флора.

Разить не будет серный прах

Сквозь воздух огнь и смерть в полках.»¹⁴

 

Если в «Оде на взятие Хотина» Ломоносова мир выступал как нечто желанное, то в «Оде на прибытие» мир выступает как должное, как государственная и гуманистическая программа. Причем здесь в намеке уже присутствует мысль о том, что деятельной попечительницей о материальной мощи государства является наука. Вот, например, поэт упоминает в обращении к Елизавете известие о победе науки во славу России — об успешном достижении русской морской экспедицией В. Беринга и А. И. Чирикова 7 декабря 1741 года американских берегов:

 

 

«К тебе от восточных стран спешат

Уже Американски волны

В Камчатский порт, веселья  полны.»¹⁵

 

Вот толпа стихотворцев, завидующих поэту, восклицает:

«Всех жен хвала, Елисавет,

Сладчайший Музам век  дает.

В ней зрятся истинны доброты,

Геройство, красота, щедроты.»¹⁶

 

То, что «истинны доброты» и т. д. соотнесены с именем Елизаветы, — это, так сказать, похвала «авансом». А вот то, что все эти блага  соотнесены с Музами, — это уже  связь реальная, объективная. И чем  скорее власть это поймет, тем сильнее  и славнее она станет. Причем здесь  имеются в виду все музы, все  девять богинь, покровительниц не только искусства, но и науки.

В оде «На прибытие Елизаветы  Петровны в Санкт-Петербург» (1742) Ломоносов  при изображении внешности Елизаветы  пользуется приемом, хорошо известным  ему из античной поэзии. Гомер не описывает красоту Елены, но рассказывает о том, какое впечатление произвела  она на троянских старцев. Ломоносов  не дает словесного портрета Елизаветы, взамен он показывает, как ее прибытие отражает вся природа, весь живой  мир:

«О чистый Невский ток  и ясный 

Счастливейший всех вод земных

Что сей богини лик прекрасный

Кропишь теперь от струй  своих,

Как лютый мраз она прогнавши,

Замерзлым жизнь дает водам»¹⁷

Толпа стихотворцев в конце  оды возникает, надо думать, не случайно. Ломоносов вполне сознавал свое коренное отличие от присяжных панегиристов императрицы: его похвалы идут от сердца, и в этом смысле они правдивы. Свою задачу он видит в том, чтобы  воспитать в высшей власти дух  ответственности за судьбу вверенного ей народа, чтобы указать ей пути достижения «величества, могущества и  славы», чтобы мир, покой, тишину представить  и как цель и как средство всей государственной деятельности, чтобы  вдохновить власть на утверждение «сладчайшего века» искусствам и наукам и, наконец, чтобы, воспитав в ней все это, такую власть воспеть. Ни Штелин, ни Юнкер в таких масштабах, с  такой страстью и с таким бескорыстием, как Ломоносов, конечно же, не переживали поворотный момент в жизни сознательной части русского общества, связанный  с приходом Елизаветы к власти. И уж не в них ли метил Ломоносов  в последней строфе своей оды: