Нравственность в романе "Госпожа Бавари"

     И вот при разговоре в трактире после приезда в Ионвиль Эммы и Шарля появляется тема контрапункта. Итак, в трактирной гостиной начинается разговор. Участников четверо. С одной  стороны, диалог только что познакомившихся Эммы и Леона, который перебивается монологами или отдельными репликами Омэ, обращающегося главным образом к Шарлю Бовари, поскольку Омэ очень хочется завязать с новым врачом хорошие отношения.

     Первая  часть сцены состоит в обмене отрывистыми фразами между всеми четырьмя собеседниками:

     «Омэ  попросил разрешения не снимать феску: он боялся схватить насморк. Затем он повернулся к соседке.

     — Вы, конечно, немного утомлены, сударыня? Наша «Ласточка» так ужасно трясет!

     — Да, это верно, — сказала Эмма. — Но меня всегда радуют переезды. Я люблю менять обстановку.

     — Какая скука быть вечно пригвожденным  к одному и тому же месту! — вздохнул клерк.

     — Если бы вам, — сказал Шарль, — приходилось, как мне, не слезать с лошади...

     — А по-моему, что может быть приятнее <чем ездить верхом>? — отвечал Леон, обращаясь к г-же Бовари, и добавил: — Когда есть возможность». (Там и сям проскальзывает тема лошадей.) (Стр. 154)

     Вторую  часть образует длинная речь Омэ, в конце которой он делится  с Шарлем сведениями о доме, где  тот собирается поселиться: «Собственно говоря, — заявил аптекарь, — выполнение врачебных обязанностей в нашей местности не так затруднительно... Еще многие, вместо того чтобы просто идти к врачу или в аптеку, прибегают к молитвам, к мощам и попам. Однако климат у нас, собственно говоря, не плохой, в коммуне даже насчитывается несколько девяностолетних стариков. Температура (я лично делал наблюдения) зимою опускается до четырех градусов, а в жаркую пору достигает не более двадцати пяти — тридцати, что составляет максимально двадцать четыре по Реомюру, или же пятьдесят четыре по Фаренгейту (английская мера), — не больше! В самом деле, с одной стороны мы защищены Аргейльским лесом от северных ветров, с другой же — холмом Сен-Жан от западных; таким образом, летняя жара, которая усиливается от водяных паров, поднимающихся с реки, и от наличия в лугах значительного количества скота, выделяющего, как вам известно, много аммиаку, то есть азота, водорода и кислорода (нет, только азота и водорода!), и которая, высасывая влагу из земли, смешивая все эти разнообразные испарения, стягивая их, так сказать, в пучок и вступая в соединение с разлитым в атмосфере электричеством, когда таковое имеется, могла бы в конце концов породить вредоносные миазмы, как в тропических странах, — эта жара, говорю я, в той стороне, откуда она приходит, или, скорее, откуда она могла бы прийти, — то есть на юге, достаточно умеряется юго-восточными ветрами, которые, охлаждаясь над Сеной, иногда налетают на нас внезапно, подобно русским буранам!» (Стр.160)

     В середине речи он допускает ошибку — в обороне мещанина всегда найдется брешь. Его термометр должен показывать 86 по Фаренгейту, а не 54; пересчитывая из одной системы в другую, он забыл прибавить 32. Спутав состав аммиака  с воздухом, он едва не садится в лужу еще раз, но вовремя спохватывается. Все свои познания в физике и химии он старается запихнуть в одно неподъемное предложение; но, кроме хваткой памяти на всякую всячину из газет и брошюр, предъявить ему нечего.

     Если  речь Омэ была мешаниной из псевдонауки и изношенных газетных штампов, то образующая третью часть беседа Эммы и Леона пропитана затхлой поэтичностью.

     « — Имеются ли здесь в окрестностях какие-нибудь места для прогулок? — спросила г-жа Бовари, обращаясь  к молодому человеку.

     — О, очень мало, — отвечал тот. — На подъеме, у опушки леса, есть уголок, который называется выгоном. Иногда по воскресеньям я ухожу туда с книгой и любуюсь на закат солнца.

     — По-моему, нет ничего восхитительнее заката, — произнесла Эмма, — особенно на берегу моря.

     — О, я обожаю море, — сказал г-н  Леон.

     — Не кажется ли вам, что над этим безграничным пространством свободнее  парит дух, что созерцание его  возвышает душу и наводит на мысль  о бесконечном, об идеале?..

     — То же самое случается и в горах, — ответил Леон». (Стр. 56)

     Очень важно понять, что пара Леон —  Эмма так же банальна, шаблонна, плоска в своих псевдохудожественных переживаниях, как напыщенный и в сущности невежественный Омэ — по отношению к науке. Здесь встречаются лжеискусство и лженаука. В письме к любовнице (9 октября 1852-го) Флобер указывает на тонкую особенность этой сцены: «Я сейчас пишу разговор молодого человека с молодой женщиной о литературе, море, горах, музыке и прочих так называемых поэтических предметах. Обычный читатель примет, пожалуй, все за чистую монету, но моя настоящая цель — гротеск. По-моему, мой роман будет первым, в котором высмеиваются главные героиня и герой. Но ирония не отменяет патетики, наоборот, ее усиливает». (Стр. 77)

     Свою  бездарность, брешь у себя в броне Леон обнаруживает, упомянув пианиста: «Мой кузен в прошлом году был в Швейцарии; он говорил мне, что невозможно вообразить всю красоту озер, очарование водопадов, грандиозные эффекты ледников. Там сосны невероятной величины переброшены через потоки, там хижины висят над пропастями, а когда рассеются облака, то под собой, в тысячах футов, видишь целые долины. Такое зрелище должно воодушевлять человека, располагать его к молитвам, к экстазу! Я не удивляюсь тому знаменитому музыканту, который, желая вдохновиться, уезжал играть на фортепьяно в какую-нибудь величественную местность». (Стр. 144) Швейцарские виды должны побуждать к молитвам, к экстазу! Неудивительно, что знаменитый музыкант играл на фортепьяно среди возвышенных пейзажей, чтобы вдохновиться. Это великолепно.

     Вскоре  перед нами раскрывается целая библия плохого читателя — все, чего не должен делать хороший.

     « — Жена совсем не занимается садом, — сказал Шарль. — Хотя ей и рекомендуют  движение, но она больше любит оставаться в комнате и читать.

     — Совсем как я, — подхватил Леон. — Что может быть лучше — сидеть вечером с книжкой у камина, когда ветер хлопает ставнями и горит лампа!..

     — Правда! Правда! — сказала Эмма». (Стр. 115)

     Книги пишутся не для тех, кто любит  исторгающую слезы поэзию или  благородных романных героев, как полагают Леон и Эмма. Только детям простительно отождествлять себя с персонажами книги или упиваться дурно написанными приключенческими историями; но именно этим Эмма и Леон и занимаются.

     « — Случалось ли вам когда-нибудь, — продолжал Леон, — встретить  в книге мысль, которая раньше смутно приходила вам в голову, какой-то полузабытый образ, возвращающийся издалека, и кажется, что он в точности отражает тончайшие ваши ощущения?

     — Я это испытывала, — ответила она.

     — Вот почему я особенно люблю поэтов, — сказал он. — По-моему, стихи нежнее прозы, они скорее вызывают слезы.

     — Но в конце концов они утомляют, — возразила Эмма. — Я, наоборот, предпочитаю теперь романы — те, которые пробегаешь одним духом, страшные. Я ненавижу пошлых героев и умеренные чувства, какие встречаются в действительности.

     — Я считаю, — заметил клерк, —  что те произведения, которые не трогают сердце, в сущности не отвечают истинной цели искусства. Среди жизненных  разочарований так сладко уноситься  мыслью к благородным характерам, к чистым страстям, к картинам счастья». (Стр. 44)

     Флобер  задался целью придать книге  виртуозную структуру. Наряду с контрапунктом  одним из его технических приемов  были максимально гладкие и изящные переходы от одного предмета к другому внутри одной главы. В «Холодном доме» такие переходы происходят, в общем, от главы к главе — скажем, от канцлерского суда к Дедлокам и тому подобное. А в «Госпоже Бовари» идет непрерывное перемещение внутри глав. Я называю этот прием структурным переходом. Несколько примеров мы рассмотрим. Если переходы в «Холодном доме» можно сравнить со ступенями, так что композиция разворачивается en escalier, то «Госпожа Бовари» построена как текучая система волн.

     Первый, довольно простой, переход встречается  в самом начале книги. Повествование  начинается с допущения, что семилетний автор и некий Шарль Бовари, тринадцати лет, в 1828-м вместе учились в Руане. Выражено это допущение в субъективном, от первого лица, изложении, в местоимении мы, — но, разумеется, это просто литературный прием, поскольку Флобер выдумал Шарля с ног до головы. Длится псевдосубъективный рассказ около трех страниц, затем повествование из субъективного делается объективным и переходит от непосредственных впечатлений в настоящем времени к обычному романному повествованию о прошлом Бовари. Переход управляется предложением: «Начаткам латыни он учился у деревенского священника». В отступлении рассказано о его родителях, рождении, и мы снова пробираемся сквозь раннее детство к настоящему времени в коллеже, где два абзаца, снова от первого лица, проводят Шарля через третий его год. На этом рассказчик окончательно умолкает, и нас сносит к студенческим годам Бовари и занятиям медициной.

     Накануне  отъезда Леона из Ионвиля в  Париж более сложный структурный  переход ведет от Эммы и ее настроения к Леону и его настроению и затем — к отъезду. При этом переходе Флобер, как еще несколько раз в книге, пользуется структурными извивами перехода, чтобы охватить взглядом нескольких персонажей, перебирая и, так сказать, наскоро проверяя их свойства. Мы начинаем с Эмминого возвращения домой после того, как ничего не вышло из ее беседы с кюре (она пыталась унять вызванную Леоном горячку), и ей тягостна домашняя тишина, когда у нее в душе бушует такое волнение. В раздражении она отталкивает ластящуюся к ней дочку, Берту, — та падает, царапает себе щеку. Шарль спешит за пластырем к аптекарю Омэ, наклеивает ей на щеку. Он уверяет Эмму, что царапина пустячная, но та решает не спускаться к обеду и сидит с Бертой, пока та не засыпает. После обеда Шарль возвращает пластырь и остается в аптеке, где Омэ и его жена обсуждают с ним опасности детства. Отведя Леона в сторону, Шарль просит его узнать в Руане, сколько может стоить дагерротип — по трогательной тупости он хочет подарить Эмме свой собственный портрет. Омэ подозревает, что у Леона в Руане какая-то интрижка, и трактирщица, госпожа Лефрансуа, спрашивает о Леоне у налогового сборщика Бине. А разговор Леона с Бине, очевидно, помогает оформиться утомлению от бесплодной любви к Эмме. Изображены его страхи перед переменой места, затем он решается ехать в Париж. Флобер решил поставленную задачу, и от настроения Эммы к настроению Леона и его решению уехать из Ионвиля создан безупречный переход. Еще с одним аккуратным переходом мы встретимся позже, когда появится Родольф Буланже.

     Флобер  прибегает к символам: песня нищего звучит всегда, когда она возвращается от любовника и в час ее смерти. Он прибегает к несобственно-прямой речи, потому что не всякую мысль можно выразить в речи.

     Когда этот роман вышел, он вызвал восторг  у публики и негодование у властей. Его обвинили в оскорблении общественной морали, религии и нравов. Было возбуждено уголовное дело. Адвокат Флобера выиграл на том, что, цитируя «ГБ», он цитировал и «благопристойную» литературу.

     Удивительны точность, выразительность и уместность сравнений у Флобера при передаче физических и душевных состояний персонажей. В известной «сцене кровопускания» (в «Бовари»), которая стоила больших усилий писателю, он нашел, например, такое удачное сравнение при описании физического состояния слуги Омэ — Жюстена: «...у Жюстена обморок все длился, и зрачки его утопали в мутных белках, как голубые цветы в молоке». (Стр. 78) Душевное состояние Эммы, возвращающейся домой после тайных свиданий с Родольфом, полной страха, что ее может кто-нибудь заметить, Флобер передает так: «Она прислушивалась к шагам, вскрикам, тарахтенью телег; она останавливалась, вся бледная и трепещущая, как листва тополей, склонявшихся над ее головой». (Стр. 88) В связи с этим следует указать на исключительный такт и художественное чутье, которые проявляются у Флобера в отборе немногих, важнейших черт в портрете или конкретной ситуации.

      Заключение

     В романе Флобера нет острых драматических  столкновений, напряженной драматической  борьбы. Композиция строится на принципе сближения к течению обыденной жизни. Роман «Госпожа Бовари» как бы дробиться на отдельные эпизоды, и это не случайно, в некотором отношении оно предвосхищает преобладание жанра новеллы.

     Художественная  объективность, к которой сознательно  стремиться писатель проявляется здесь в так называемом скрытом приеме изображения героев, при котором автор не дает ремарок и не высказывает прямо своего отношения к ним. Флобер просто повествует, излагая события, раскрывая чувства героев. Но читатель понимает, что автор не приемлет тот пошлый и мелочный мир, который он описывает. Это сказывается в общей интонации романа, пропитанного иронией и горечью.

    Художник с талантом Флобера ухитряется превратить убогий, по его собственным представлениям, мир, населенный мошенниками, мещанами, посредственностями, скотами, сбившимися с пути дамами, — в один из совершеннейших образцов поэтического вымысла и добивается этого гармоничным сочетанием всех частей, внутренней силой стиля и всеми формальными приемами — контрапунктом при переходах от одной темы к другой, предвосхищениями, перекличками.