Нравственность в романе "Госпожа Бавари"

     Каскетка  у Шарля жалкая и безвкусная; она  воплощает и всю его последующую  жизнь — настолько же безвкусную и жалкую.

     Шарль теряет первую жену. В июне 1838-го, двадцати трех лет, он женится на Эмме;

     Так предстают перед нами два главных  героя – убогими, жалкими в  своем счастье и беде, в своем  эгоизме и в своей жертвенности, в непонимании того, что происходит с ними и вокруг них. И каждый из них вызывает сострадание, которое оправдывает всякого человека, бедствующего в этом плохо организованном обществе.

     И чтобы показать другую сторону буржуазного  общества, Флобер ввел в свой роман  эпизодический персонаж, страшным признаком прошедший сквозь действие, - Катрину Леру, батрачку, получившую за пятидесятилетнюю службу на одной и той же ферме серебряную медаль ценою в 25 франков. Нищая, измученная, отупевшая от непрерывного труда старуха превращает фарс сельскохозяйственной выставки в жестокую трагедию².

     Другой представитель этого мира – кюре Бурнисьен. Он призван утешать своей религией людей, но гораздо больше интересуется другими делами. Он умеет хорошо лечить коров и этим занимается охотнее, чем обязанностями священника. Когда в момент душевного потрясения к нему за утешением и помощью обращается Эмма Бовари, он ей отвечает очень характерной фразой: «Вам нехорошо, мадам Бовари? Это, верно, что-нибудь с пищеварением. Вам бы пойти домой и выпить чаю или стаканчик холодной сахарной воды. Вам станет лучше». (Стр.43) Вот единственное «утешение», которое ей может предложить священник.

     Но  самой яркой, типической фигурой  того самого мира, в котором живет  мадам Бовари, является аптекарь Омэ. Это – олицетворение торжествующей пошлости, как бы противопоставлению мятущейся Эммы. Хвастун и невежда, он пишет псевдонаучные смешные трактаты о травяных вшах и производстве сидра и в то же время потихоньку занимается незаконной врачебной практикой.

     В образе Омэ Флобер создал жесточайшую  сатиру на буржуазные понятия культуры, прогресса, демократии, на буржуазный либерализм, превратившийся в звонкую и лживую фразу – в удобное прикрытие для эгоистической деятельности. Омэ объявляет себя врачом религии, «Мой бог, — ораторствует аптекарь, — это бог Сократа, Франклина, Вольтера и Беранже! Я — за «Исповедание савойского викария» и за бессмертные принципы восемьдесят девятого года!»; (Стр.34) продолжателем дела Вольтера и Руссо. Но это не мешает ему тайно перейти на сторону нового правительства Второй империи, поддерживать префекта на выборах и получить орден Почетного легиона⁵.

       Аптекарь многоречив, на каждый  случай жизни у него в запасе  высокопарная, напыщенная фраза.  Мелкое, незначительное, обыденное  Омэ облекает в формы трагические  и патетические. Например, он так  рисует перед четой Бовари свое положение мученика гуманного долга, труженика науки: «Я исхожу кровавым потом, как рабочая лошадь! О, ярмо нищеты!..» (Стр. 35)

     Он  претендует на роль руководителя общественного  мнения в округе. С нескрываемой насмешкой рассказывает Флобер, что  после того, как Омэ удалось добиться помещения в богадельню слепого нищего, бродившего по дорогам, аптекарь взыграл духом. «С тех пор не было случая, чтобы в округе задавили собаку, или сгорела рига, либо побили женщину и Омэ немедленно не доложил бы обо всем публике, постоянно вдохновляясь любовью к прогрессу и ненавистью к попам». (Стр. 42)

     Гражданская активность Омэ вполне, однако, безобидна. Да, Омэ — враг попов, но уважает  христианство, он против фанатизма, но за естественную религию, свободомыслие  его держится в благонамеренных границах. Его вполне устраивает рабство и нищета народа, столь выразительно представленные в лице старушки-работницы (эпизод на сельскохозяйственной выставке), он лишь против «фанатического» желания отдать священнику медаль, полученную ею «за верную службу». В нем легко можно узнать одного из героев либеральной оппозиции, исходивших в трескучих и банальных речах на банкетах перед революцией 1848 года.

     Ренегатство Омэ в конце романа не выглядит неожиданным. Громкие фразы прикрывали его неутоленное честолюбие, он ведь всегда интересовался только собственной персоной и жаждал отличий. «И вот Омэ перешел на сторону власти. Он тайно оказал господину префекту значительные услуги во время выборов. Словом, он продался, проституировал себя. Он даже подал прошение на высочайшее имя, в котором умолял быть к нему справедливым в этом прошении он называл государя «наш добрый король» и сравнивал его с Генрихом IV». (Стр. 299)

       Омэ мещанин процветающий. И до самого конца бедная Эмма, даже лежа мертвая, находится под его навязчивой опекой, его и прозаического кюре Бурнисьена. Восхитительна сцена, когда они — служитель фармацевтики и служитель Бога — засыпают в креслах у ее тела, друг напротив друга, оба храпя, выпятив животы, с отвисшими челюстями, спаренные сном, сойдясь наконец в единой человеческой слабости.

     В романе тридцать пять глав, каждая около  десяти страниц длиной, и три большие  части, действие которых происходит сначала в Руане и Тосте, затем  в Ионвиле и, наконец, в Ионвиле, Руане и Ионвиле — места  все вымышленные, за исключением  Руана, епархиального центра на севере Франции.

     Временем  основного действия выбраны 1830-е  и 1840-е годы, при короле Луи-Филиппе (1830—1848). Первая глава начинается зимой 1827-го, а в своего рода эпилоге  судьбы некоторых персонажей прослежены до 1856-го, до правления Наполеона  III, и в сущности — до даты, когда Флобер кончил роман. «Госпожа Бовари» была начата 19 сентября 1851-го в Круассе, под Руаном, закончена в апреле 1856-го, отослана в июле и публиковалась выпусками в «Парижском обозрении» до конца того же года. Летом 1853-го, когда Флобер приступил ко второй части романа, в ста милях к северу от Руана, в Булони, Чарльз Диккенс заканчивал «Холодный дом»; годом раньше в России умер Гоголь, а Толстой издал первое значительное произведение — «Детство».

     Гоголь  назвал «Мертвые души» поэмой; роман Флобера — тоже поэма в прозе, но лучше построенная, с более плотной и тонкой фактурой. Чтобы сразу окунуться в суть дела, я прежде всего хочу обратить ваше внимание на то, как Флобер употребляет слово «и» после точки с запятой. (Точку с запятой в английских переводах иногда заменяют просто запятой, но мы вернем правильный знак на место.) Пара «точка с запятой — и» следует за перечислением действий, состояний или предметов; точка с запятой создает паузу, а «и» завершает абзац, вводя ударный образ, живописную деталь — описательную, поэтическую, меланхолическую или смешную. Это особенность флоберовского стиля.

     В первое время после свадьбы: «<Шарль> не мог удержаться, чтобы не трогать  ежесекундно ее гребня, колец, косынки; он то крепко и звонко целовал ее в щеки, то легонько пробегал губами по всей ее голой руке, от пальцев до плеча; и она, улыбаясь и слегка досадуя, отталкивала его, как отгоняют надоевшего ребенка». (Стр.40)

     В конце первой части Эмме наскучила  замужняя жизнь: «С тупым вниманием слушала она, как равномерно дребезжал надтреснутый колокол. Кошка медленно кралась по крыше, выгибая спину под бледными лучами солнца. Ветер клубами вздымал пыль на дороге. Иногда вдали выла собака; и колокол продолжал свой монотонный звон, уносящийся в поля». (Стр.32)

     После отъезда Леона в Париж Эмма открывает окно и смотрит на тучи: «Скопляясь на западе, в стороне  Руана, они быстро катились черными  клубами, и, словно стрелы висевшего  в облаках трофея, падали из-за них  на землю широкие лучи солнца; остальная часть неба была покрыта фарфоровой белизной. Но вдруг тополя согнулись под порывом ветра — и полил, застучал по зеленым листьям дождь. Потом снова выглянуло солнце, закудахтали куры, захлопали крылышками в мокрых кустах воробьи; и побежали по песку ручьи, и понеслись по ним розовые цветочки акаций». (Стр. 77)

     Эмма  лежит мертвая: «Голова Эммы была наклонена к правому плечу, приоткрытый  угол рта черной дырою выделялся  на лице; закостенелые большие пальцы пригнуты к ладони; на ресницах появилась  какая-то белая пыль, а глаза уже застилало что-то мутное и клейкое, похожее на тонкую паутинку. Приподнятое на груди одеяло полого опускалось к коленям, а оттуда снова поднималось к ступням; и Шарлю казалось, что Эмму давит какая-то тяжесть, какой-то невероятный груз». (Стр.220)

     Другая  сторона его стиля, которая проявляется  и в примерах употребления «и»  после точки с запятой, — любовь к тому, что можно бы назвать  методом развертывания, к последовательному нанизыванию зрительных подробностей, одной вещи вслед за другой, с нарастанием той или иной эмоции. Хороший пример есть в начале второй части, где вдоль постепенно развертывающегося пейзажа будто движется камера, приводя нас в Ионвиль: «От большой дороги в Буассьере ответвляется проселок, отлого поднимается на холм Ле, откуда видна вся долина. Речка делит ее как бы на две области различного характера: налево идет сплошной луг, направо — поля. Луг тянется под полукружием низких холмов и позади соединяется с пастбищами Брэ, к востоку же все шире идут мягко поднимающиеся поля, беспредельные нивы золотистой пшеницы. Окаймленная травою текучая вода отделяет цвет полей от цвета лугов светлой полоской, и, таким образом, все вместе похоже на разостланный огромный плащ с зеленым брахатным воротником, обшитым серебряной тесьмой.

     Подъезжая к городу, путешественник видит впереди, на самом горизонте, дубы Аргейльского леса и крутые откосы Сен-Жана, сверху донизу изрезанные длинными и неровными  красноватыми бороздами. Это — следы  дождей, а кирпичные тона цветных  жилок, испестривших серую массу горы, происходят от бесчисленных железистых источников, которые текут из глубины ее в окрестные поля». (Стр. 201)

     Третья  черта — свойственная скорее поэзии, чем прозе, — это манера Флобера  передавать эмоции или душевные состояния обменом бессмысленными репликами. У Шарля только что умерла жена, и Омэ составляет ему компанию.

     «Омэ  из приличия взял с этажерки графин и стал поливать герань.

     — Ах, спасибо, — сказал Шарль, — вы так...

     И не договорил, задыхаясь под грузом воспоминаний, вызванных этим жестом аптекаря.

     Тогда Омэ счел уместным немного развлечь его разговором о садоводстве, —  все растения нуждаются во влаге. Шарль наклонил голову в знак согласия.

     — Впрочем, теперь снова скоро будет  тепло!

     — А! — сказал Бовари.

     Фармацевт, решительно не зная, что делать, осторожно раздвинул занавески.

     — А вот идет господин Тюваш.

     Шарль, словно машина, повторил:

     — Идет господин Тюваш». (Стр. 187)

     Как мало смысла в этих фразах и как  много значения.

     Флобер  не очень часто пользуется метафорами, но когда они есть, то передают эмоции в образах, соответствующих характеру персонажа. Эмма, после отъезда Леона: «И, тихо воя, словно зимний ветер в заброшенном замке, все глубже уходило в ее душу горе».(Стр. 118) (Разумеется, так описала бы свое горе сама Эмма, будь у нее художественный талант.)

     Родольф устал от страстных упреков Эммы: «Он слышал подобные же слова из уст развратных или продажных  женщин и потому мало верил в чистоту  Эммы. «Если отбросить все эти  преувеличенные выражения, — думал  он, — останутся посредственные влечения». Как будто истинная полнота души не изливается порой в самых пустых метафорах! Ведь никто никогда не может выразить точно ни своих потребностей, ни понятий, ни горестей, ведь человеческая речь подобна надтреснутому котлу, и мы выстукиваем на нем медвежьи пляски, когда нам хотелось бы растрогать своей музыкой звезды». (Стр. 28) (Я слышу, как Флобер жалуется на трудности сочинения.)

     Прежде  чем написать Эмме накануне их бегства, Родольф перерывает старую любовную переписку: «Наконец ему это надоело, он зевнул, отнес коробку в шкаф и сказал про себя: «Какая все это чепуха!..» Он и в самом деле так думал, ибо наслаждения вытоптали его сердце, как школьники вытаптывают двор коллежа; там не пробивалось ни травинки, а все, что там проходило, было легкомысленнее детей и даже не оставляло, подобно им, вырезанных на стене имен». (Стр. 112) (Я вижу, как Флобер навещает свою старую школу в Руане.)

     У Флобера был особый прием, который  можно назвать методом контрапункта или методом параллельных переплетений и прерываний двух или нескольких разговоров или линий мысли. Первый раз встречаем этот прием после появления Леона Дюпюи. Леон, молодой человек, клерк нотариуса, введен в повествование через описание того, какой ему предстает Эмма: в красных отсветах трактирного камина, которые будто просвечивают ее насквозь.