Акмеизм

Друг, учитель  и помощник — вот какую роль, согласно Ахматовой, играл Лозинский по отношению к трем главным акмеистам: «Я капризничала, а он ласково говорил: “Она занималась со своим секретарем и была не в духе”. <...> и через много, много лет (“Из шести книг”, 1940): “Конечно, раз вы так сказали, так и будут говорить, но, может быть, лучше не портить русский язык”. И я исправляла ошибку <...> Это он при мне сказал Осипу, чтобы тот исправил стих: “И отравительница Федра”, потому что Федра никого не отравляла, а просто была влюблена в своего пасынка. Гуму он тоже не раз поправлял мифологические и прочие оплошности» (702).

Шаг за шагом, мы вплотную приблизились к базовому тезису ахматовской концепции «Серебряного века» и акмеизма. Его можно  сформулировать примерно так: именно трем акмеистам, вместе с их «другом, учителем и помощником» Михаилом Лозинским было дано увенчать своим творчеством и (что не менее важно) жизненным поведением «Серебряный век» русской поэзии. «<...>это исполнение мечты символистов, т.е. это то, что они проповедовали в теории, но никогда не осуществляли в своих произведениях» (109). Эти слова В.М. Жирмунского о «Поэме без героя», многократно цитируемые на страницах ахматовских записных книжек (см., например: 109, 173, 210, 261, 451), как нельзя лучше синтезируют в себе концепцию акмеизма в целом, разработанную Ахматовой. Не случайно, сама Ахматова рекомендовала рассматривать «Поэму без героя» как логическое продолжение произведений Гумилева и Мандельштама: «По духу она близка “Огненному столпу” и позднему Мандельштаму» (148). (Трудно удержаться от соблазна, и не обратить в скобках внимания на то обстоятельство, что характеристика Жирмунским «Поэмы без героя» полемически (?) перекликается со следующим суждением Пастернака о Марине Цветаевой: «...ранняя Цветаева была тем самым, чем хотели быть и не могли все остальные символисты, вместе взятые» [29]).

Может быть, наиболее выразительным на страницах записных книжек Ахматовой является следующее  определение акмеизма, состоящее  из риторического вопроса и категорического  ответа на этот вопрос: «А еще что такое акмеизм? — Чувство ответственности, кот<орого> у символистов вовсе не было» (650). Здесь под акмеизмом понимается уже не кружок друзей и даже не литературное направление, а почти орден праведников, противостоящих безответственности легкомысленных предшественников. То самое, о чем Мандельштам в 1923 году уже отстраненно писал Л.В. Горнунгу: «...акмеизма нет совсем. Он хотел быть лишь “совестью” поэзии. Он суд над поэзией, а не сама поэзия. Не презирайте современных поэтов. На них благословенье прошлого» [30].

* * *

Стремление  и умение Ахматовой преподнести  собственную точку зрения как  объективную истину привели к  тому, что многие младшие современники восприняли ахматовскую «историю русской  литературы начала ХХ столетия» как  свод непререкаемых аксиом. Особую роль в популяризации ахматовской концепции «Cеребряного века» сыграла «Вторая книга» Надежды Яковлевны Мандельштам.

Когда из области  личных воспоминаний Надежда Яковлевна  вступила в область рассуждений  об эпохе, которую она не застала, мнения и оценки Ахматовой послужили  для мемуаристки главной опорой. С.С. Аверинцев следующим образом  изложил миф о «Cеребряном веке», представленный во «Второй книге»: «Главы символистского движения, прежде всего Вяч. Иванов и Брюсов, “соблазнители” и “ловцы душ”, разрушили или подменили христианскую моральную традицию, увели от вечных ценностей и ясных критериев, явившись предтечами грядущего одичания <...> Дело символистов было в более брутальных формах продолжено футуристами, получившими от своих предшественников благословение. Однако в защиту отринутого “христианского просвещения”, как некие рыцари, выступили акмеисты. Поскольку ни Зенкевич, ни Нарбут, не говоря уже о Городецком, в рыцари, тем более христианские, не годятся, рыцарей оказывается трое: Гумилев, Ахматова, Мандельштам» [31].

Вряд ли есть нужда специально доказывать, что  сходство взглядов Ахматовой и Н.Я. Мандельштам на историю русской поэзии начала ХХ века предстает просто разительным (об этом в свое время говорил Иосиф Бродский). Более того: стиль, тон и даже некоторые конкретные замечания Надежды Яковлевны, касающиеся «Cеребряного века», отчетливо перекликаются с ахматовскими. «Современное литературовед<ение> невозможно без критики источников. Пора научиться отличать маразматический (Масо) и злопыхательский (Нев<едомская>) бред от добросовестной работы памяти», — отмечает Ахматова в своей записной книжке 1965 года (727—728). «Надо различать брехню зловредную <...>, наивно-глупую <...>, смешанную глупо-поганую <...>, лефовскую <...>, редакторскую <...> и добродушную», — так Н.Я. Мандельштам аттестовала мемуары о своем муже, опубликованные в СССР и на Западе (делая исключение для ахматовских «Листков из дневника)» [32].

Но ведь даже и самая плодотворная научная  традиция изучения произведений акмеистов  и близких к акмеистам поэтов, сложившаяся в работах представителей московско-тартуской школы, в течение  долгих лет обосновывала и углубляла именно ахматовскую концепцию «серебряного века» и акмеизма [33]. А это, в свою очередь, привело к тому, что филологи высочайшей квалификации занимались не только творчеством акмеистов, но и — мифотворчеством об акмеизме: особенно, когда от частных наблюдений нужно было перейти к общим выводам [34]. Таким, например, представляется нам вывод «о необыкновенно развитом» у акмеистов «чувстве историзма», противопоставленный тезису «об устремлении символистов к трансцендентальному, внеисторическому как подлинной реальности», выдвинутый пятью авторами основополагающего исследования о Мандельштаме и Ахматовой [35] (тем более, что чуть ниже говорится об особых свойствах акмеистической памяти, которая, согласно пяти авторам, понималась Мандельштамом и Ахматовой (только ими?) как «глубоко нравственное начало, противостоящее беспамятству, забвению и хаосу как основа творчества, веры и верности») [36].

Открыв универсальные  законы построения стихотворного текста, авторы статьи «Русская семантическая  поэтика как потенциальная культурная парадигма» на определенном этапе своей работы сознательно ограничили сами себя. Героями их исследования стали Ахматова и Мандельштам, чей нравственный облик максимально соответствовал представлению московско-тартуского круга об идеальном поэте, попавшем под пресс «эпохи Москвошвея». Устное свидетельство Ю.И. Левина: предложенная им кандидатура Б.Л. Пастернака была остальными авторами статьи «забракована».

И уже почти  пародийно мотивы ахматовской концепции  акмеизма отразились в книгах и статьях провинциальных эпигонов Владимира Николаевича Топорова и его коллег. «<...> акмеизм как таковой, — говорится, например, в одной из таких работ, — представляет собой богатейшую и еще не вполне адекватно оцененную сокровищницу, состоящую из шедевров именно качественно определенных, к тому же, несущих в себе те самые христианские “чувства добрые”, которые и Пушкин, и Гоголь, и Достоевский считали основным достоинством “русской лиры”» [37].

Разумеется, необходимо отметить, что очень многое из сказанного Ахматовой, а также ее последователями об акмеизме и о «Серебряном веке» совершенно справедливо и отнюдь не нуждается в пересмотре. Абсолютно неверным кажется нам и высказываемое порой мнение об отсутствии какой бы то ни было поэтической и уж тем более человеческой общности между участниками акмеистического движения.

«Скорректировать» концепцию акмеизма, созданную поздней  Ахматовой, на наш взгляд, позволит, лишенное тенденциозности, сопоставление  поэзии акмеистов с творчеством  других стихотворцев 1910-х годов, в первую очередь постсимволистов. Пока же отметим только, что, говоря об акмеизме, необходимо разграничить понятия литературное направление (каким безусловно являлся символизм) и литературная школа.

Сумев сформировать крепкую литературную школу в коллективном лице «Цеха поэтов», Гумилев и Городецкий так и не смогли сплотить лучших «учеников» этой школы под знаменем сколько-нибудь жизнеспособного литературного направления. «Цех поэтов» литературной школой был. Шесть стихотворцев-акмеистов — было. Акмеизма как идейно-эстетической основы для творчества шести поэтов — не было.

А настоящую  заметку нам хотелось бы завершить  высказыванием Ахматовой, которое  так же, как замечание поэтессы об «облаков гряде», было зафиксировано  в дневнике Л.К. Чуковской: «В молодости, лет двадцати трех - двадцати четырех любят стихи поэтов своей группы» [38].  

Примечания 

1. Хотя  неудачность термина «Серебряный  век» была убедительно продемонстрирована  в новейшей монографии Омри  Ронена (см.: Ronen O. The Fallacy of the Silver Age in Twentieth-Century Russian Literature // Sign / Tex t/ Culture: Studies in Slavic an Comparative Semiotics. - Amsterdam, 1997. Vol. I), мы все же решаемся воспользоваться этим термином в настоящей работе, поскольку она посвящена осмыслению русской поэзии 1910-х гг. именно как «серебряного века».

2. Гаспаров  М.Л. Из разговоров С.С. Аверинцева // Гаспаров М.Л. Записи и выписки.  М., 2000. С. 168.

3. Ронен  О. Осип Мандельштам // Литературное  обозрение. М., 1991. № 1. С. 11.

4. Тименчик  Р.Д. Заметки об акмеизме // Russian Literature. Amsterdam, 1974. № 7/8. С. 23. См. в этих же заметках несколькими строками ниже «о принципиальных трудностях или даже невозможности составления подобной дефиниции».

5. Цит.  по: Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 111-112.

6. См.: Куприяновский  П. Пометки А. Блока на манифестах  поэтов-акмеистов // Ученые записки  Ивановского гос. пед. инст. Т. XII. Иваново, 1957.

7. См.: Гумилев  Н. Собр. соч.: В 4-х тт. Т. 4. Вашингтон, 1968. С. Х. 

8. См.: Рождественский  Вс. Петербургская школа молодой  русской поэзии // Записки Передвижного  театра. Пг., 1923. № 62.

9. Позднее  некоторые из этих работ были  собраны в книге: Taranovsky K. Essays on Mandelstam. Harvard Slavic Studies, 1976.

10. Увы,  далеко не все исследователи полагают, что эти два метода сочетаются органично. См., во всяком случае, новейшую «микрорецензию» А.А. Морозова на книгу Тарановского: «Метод Тарановского основан на ложном постулате особой “зашифрованности” мандельштамовской поэзии, требующей для ее понимания “вскрытия всех ее литературных подтекстов”, то есть всевозможных литературных параллелей - часто в ущерб здравому смыслу» (см.: Мандельштам Н.Я. Вторая книга. М., 1999. С. 638-639).

11. Лотман  М.Ю., Минц З.Г. Статьи о русской и советской поэзии. Таллин, 1989. С. 69.

12. Чуковская  Л.К. Записки об Анне Ахматовой.  Т. 1. СПб., 1996. С. 127.

13. Лотман  Ю.М. Природа киноповествования  // Новое литературное обозрение.  № 1 (1992). С. 53.

14. Записные  книжки Анны Ахматовой М., Torino, 1996. (Далее эта книга цитируется в работе с указанием номера страницы в скобках.) Многочисленные недочеты данного издания перечислены в рецензии Р.Д. Тименчика (cм.: Новое литературное обозрение. № 28 (1997). С. 417-420).

15. См.: Strahovsky L. Craftsmen of the word: tree poets of modern Russia. Gumilyov. Akhmatova. Mandelstam. Cambrige: Harvard univ. рress., 1949.

16. См.: Ахматова  А.А. Десятые годы. М., 1989. С. 14.

17. Лекманов  О.А. Опыты о Мандельштаме. М., 1997. С. 84-85. Ср.: Аверинцев С.С. «Были  очи острее точимой косы...» // Новый мир. 1991. № 1.

18. Ср. с  признанием самого Вячеслава  Иванова, высказанным в беседе  с М. Альтманом: «Я очень  любил Гумилева, это показывает  вся моя жизнь» (Альтман М.С.  Разговоры с Вячеславом Ивановым. СПб., 1995. С. 89).

19. Эти  слова, кстати сказать, отчетливо  показывают, что Ахматова в своих  записных книжках сознательно  «пересоздавала» историю русской  литературы начала ХХ века. Она  не только устанавливала, как  всё было на самом деле, но  и как всё должно было быть  на самом деле (подсказано М.Л. Гаспаровым).

20. Мандельштам  О.Э. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 185. См. также характерные строки из  письма юного Мандельштама к  Вячеславу Иванову: «Не могу  не сообщить вам свои лирические  искания и достижения. Насколько  первыми я обязан вам - настолько вторые принадлежат вам по праву, о котором вы, быть может, и не думаете» (Мандельштам О.Э. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1997. Т. 4. С. 17).

21. «...знала  его крайне мало» (80), «...мне  было совсем не до него»  (80), «Все мои воспоминания о Блоке могут уместиться на одной странице обычного формата» (80) - продолжает Ахматова далее. Тем не менее, воспоминаниям о Блоке посвящена в записных книжках отнюдь не одна, а около десятка страниц. Все же весьма форсированными кажутся нам выводы небезынтересной статьи: Черных В.А. Блоковская легенда в творчестве Ахматовой // Серебряный век в России. Избранные страницы. М., 1993.

22. Этот  фрагмент напрашивается на сопоставление  с характеристикой, которую Михаил  Лозинский, по свидетельству Ахматовой, дал ее собственному творчеству: «... вы очень сильный европейский гражданский поэт» (601). Отделить Блока от символистов и приблизить к себе - такова, судя по приведенным цитатам, была стратегия Ахматовой - историка литературы.

23. Ср. с  еще одним определением «Поэмы без героя»: «...это апофеоз 10-х годов во всем их великолепии и их слабости» (137).

24. В  качестве своеобразного прообраза  ахматовских заметок о русской  поэзии 1910-х гг. может быть рассмотрена  рецензия Осипа Мандельштама  на «Альманах Муз», оставшаяся при жизни поэта ненапечатанной. Насмешливые строки о Брюсове и Вячеславе Иванове соседствуют здесь с восторженным отзывом об Ахматовой - ученице Анненского (подсказано Ю.Л. Фрейдиным).