Акмеизм

Однажды академик С.С. Аверинцев пересказал академику  М.Л. Гаспарову свой разговор со вдовой Осипа Мандельштама — Надеждой Яковлевной: «Мне всегда казалось, что слово  акмеизм применительно к Мандельштаму только мешает. Чем меньше было между  поэтами сходства, тем больше о нем кричали. Я пришел с этим к Н.Я. Акмеистов было шестеро? но ведь Городецкий — изменник? но Нарбут и Зенкевич — разве они акмеисты? но Гумилев — почему он акмеист? (Н.Я.: Во-первых, его расстреляли, во-вторых, Осип всегда его хвалил...) «Достаточно! А Ахматова?» (Н.Я. произносит тираду в духе ее "Второй книги"). Так не лучше ли называть Мандельштама не акмеистом, а Мандельштамом?» [2].

Сомнения, сформулированные Аверинцевым в разговоре с  Н.Я. Мандельштам, совсем не лишены оснований. Пожалуй, ни одно литературное направление, из объявивших о себе в громком ХХ столетии, не провоцировало читателей и исследователей на такое количество недоуменных вопросов, как акмеизм. Почему теория акмеистов была столь беспомощно и неуклюже сформулированной? Как эта беспомощная теория соотносится с замечательными произведениями поэтов-акмеистов? Кто из числа стихотворцев, группировавшихся вокруг Николая Гумилева и Сергея Городецкого, был настоящим, подлинным акмеистом, а кто — случайным попутчиком? И, наконец, — самый главный вопрос, тесно связанный со всеми предыдущими: стоит ли всерьез говорить об акмеизме как о поэтической школе или, может быть, правильнее считать его нежизнеспособным «тепличным растением, выращенным под стеклянным колпаком литературного кружка», «выдумкой» (В.Я. Брюсов), не помогающей, а, напротив, — мешающей нам читать и понимать стихи Мандельштама, Ахматовой, Гумилева?

Акмеизм «более, чем какое-нибудь другое литературное направление ХХ века сопротивляется точному его определению», — отмечал в своей итоговой статье о Мандельштаме глубокий знаток и исследователь русского постсимволизма Омри Ронен [3]. А Р.Д. Тименчик (еще один филолог, который мог бы с полным на то основанием претендовать на создание обобщающей концепции акмеизма) начал цикл своих работ об этом поэтическом течении следующим уведомлением: «В предлагаемых вниманию читателя заметках не содержится дефиниции их заглавного предмета» [4].

Уже самый  беглый обзор работ, написанных на интересующую нас тему, способен убедительно продемонстрировать, что количество продуктивных соображений, высказанных о поэтике едва ли не каждого из акмеистов, обратно пропорционально количеству продуктивных соображений, высказанных о поэтике акмеизма в целом.

Основы научного изучения акмеизма как литературной школы были заложены в статье В.М. Жирмунского «Преодолевшие символизм», впервые опубликованной в 12-м номере «Русской мысли» за 1916 г. Именно здесь с полной отчетливостью было сформулировано то определение акмеизма, которое послужило каноном для последующих поколений филологов: «...вместо сложной, хаотической, уединенной личности — разнообразие внешнего мира, вместо эмоционального, музыкального лиризма — четкость и графичность в сочетании слов, а, главное, взамен мистического прозрения в тайну жизни — простой и точный психологический эмпиризм, — такова программа, объединяющая “гиперборейцев”» [5].

Затем последовала  длительная пауза. Вплоть до начала 1960-х  гг. сколько-нибудь значительных работ  об акмеизме, созданных историками литературы, не появлялось. И претендовавшие на объективность многочисленные очерки акмеизма, вышедшие из-под пера поэта В. Саянова, и печально известные «исследования» А. Волкова, а также подобных ему авторов, в лучшем случае, сводились к упрощенному пересказу основных положений акмеистических манифестов, в худшем — содержали намеренную клевету и тенденциозное искажение программы и творческих установок акмеистов. Не в последнюю очередь это объяснялось тем обстоятельством, что самый видный акмеист — Николай Гумилев был расстрелян в 1921 г., как участник так называемого «Таганцевского заговора».

В эту пору роль истолкователей основных принципов  акмеистической поэтики пришлось взять  на себя самим участникам движения, прежде всего Осипу Мандельштаму, написавшему серию статей и заметок, ретроспективно излагавших и разъяснявших акмеистическую программу. В середине 1950-х гг. мандельштамовскую инициативу подхватила Ахматова.

Список подлинно научных исследований об акмеизме начал, пусть и неспешно, пополняться  с конца 1950-х — начала 1960-х гг., совпав в Советском Союзе с периодом общественного потепления. «Первой ласточкой» стала публикация в провинциальном сборнике помет Блока на акмеистических манифестах С. Городецкого и Н. Гумилева, которые, впрочем, сопровождались вполне «идеологически выдержанными» примечаниями публикатора [6].

Из исследований об акмеизме, появившихся в 1960-х гг. на Западе, необходимо назвать статью Владимира Вейдле «Петербургская поэтика». Ее, впрочем, трудно признать большой  удачей. Положив в основу своей  работы не слишком оригинальный тезис о том, что «акмеизм состоит <...> в именовании вещей, в прикреплении слов к вещам» [7], критик обрек себя и читателя считать «акмеистами» всех тех поэтов, которые испытывали повышенный интерес к предметным мотивам. Неудивительно, что в число стихотворцев, исповедующих «петербургскую поэтику», попали у критика, например, Вячеслав Иванов и Марина Цветаева (не говоря уже о том, что за сорок лет до Вейдле сходная дефиниция была предложена в статье молодого Всеволода Рождественского [8]).

Период «бури  и натиска» в освоении творческого  наследия акмеистов пришелся на 1970-е  гг. С одной стороны, этот период был подготовлен самоотверженной  деятельностью целого ряда отечественных  исследователей (А.А. Морозов, Г.Г. Суперфин, Л.Н. Чертков), в силу понятных причин, не сумевших вовремя напечатать свои работы в Советском Союзе. Этими авторами в научный оборот был введен целый пласт неопубликованных и опубликованных в малодоступных изданиях стихов акмеистов и близких к акмеистам поэтов, а также писем, дневниковых свидетельств, мемуаров современников и других документов эпохи. Метод их работы, который условно можно назвать «биографическим», подспудно противостоял официальному советскому литературоведению, произвольно тасовавшему реальные факты, а то и вовсе «забывавшему» о них в стремлении достичь собственных идеологических целей. Сначала собрать весь доступный материал, а уже потом приступать к обобщающим выводам и суждениям — такой или приблизительно такой логикой руководствовались приверженцы «биографического» метода.

С другой стороны, методологической основой для многих последующих книг и статей об акмеизме послужили основополагающие исследования К.Ф. Тарановского, разработавшего подтекстный  метод изучения стихотворений акмеистов, прежде всего Мандельштама и Ахматовой [9].

Органичное  сочетание биографического и  подтекстного методов отличает лучшие работы об акмеизме, появившиеся в 1970—1990-х  гг. на Западе и в Советском Союзе [10]. Именно в этот период термин «акмеистическая  поэтика» окончательно утвердился как легитимный в отечественных и зарубежных исследованиях о «Серебряном веке». Особую роль здесь сыграли статьи и публикации К.М. Азадовского, М. Баскера, Н.А. Богомолова, Г.А. Левинтона, М.Ю. Лотмана, З.Г. Минц, О. Ронена, Э. Русинко, Д.М. Сегала, Р.Д. Тименчика, Е.А. Тоддеса, В.Н. Топорова, Т.В. Цивьян, С.Г. Шиндина. Следует, впрочем, отметить, что и в исследованиях перечисленных авторов под поэтикой акмеизма понималась в первую очередь поэтика акмеистов. Характерно, во всяком случае, что попытка суммарного определения акмеизма, предпринятая в весьма квалифицированном учебнике М.Ю. Лотмана и З.Г. Минц, по существу, варьировала выводы давней статьи В.М. Жирмунского: «Отказ от мистики, возвращение на землю, ценность вещества и материала, разграниченность явлений различных типов (в противоположность символистской всеобщей соотнесенности) — таков главный пафос раннего акмеизма» [11].

Гораздо важнее, впрочем, обратить внимание на другое обстоятельство. Концепция акмеизма, как она сложилась в работах московско-тартуского круга, была совершенно очевидным образом ориентирована на историко-литературные штудии поздней Ахматовой. А это, в свою очередь, диктует необходимость попытаться реконструировать ахматовскую историю русской литературы начала ХХ века.

* * *

8 августа 1940 года Л.К. Чуковская внесла  в свой дневник следующее высказывание  Ахматовой: «Мы, прошедшие суровую  школу пушкинизма, знаем, что “облаков  гряда” встречается у Пушкина  десятки раз» [12]. Это утверждение  было оспорено в одной из  последних статей Ю.М. Лотмана: «Можно было бы отметить характерную ошибку, не уменьшающую, а, напротив, увеличивающую интерес мысли А.А. Ахматовой. “Облаков гряда” встречается у Пушкина не десятки, а лишь три раза: в стихотворениях “Редеет облаков летучая гряда”, “Аквилон” и “Сраженный рыцарь”. Но и этого оказалось достаточно, чтобы в чутком слухе поэтессы возник ряд, организующий массу текстов, где этот образ не встречается. Отсюда ошибка памяти» [13].

Лотмановская  поправка кажется нам глубоко  продуманной как содержательно, так и интонационно. Избегая злорадства сыщика, поймавшего своего подопечного с поличным, доброжелательный исследователь даже ошибку Ахматовой сумел использовать во благо пушкинистики и не во вред безукоризненной репутации поэтессы.

Сходный тон в меру своих сил старались выдержать и мы, приступая к реконструкции ахматовской концепции «Серебряного века» и акмеизма. Следует сразу же отметить, что предметом исследования для нас послужили не «Серебряный век» и акмеизм как таковые, а «Серебряный век» и акмеизм, какими хотела их видеть поздняя Ахматова. Почему она хотела видеть их именно такими? В какой степени ахматовская концепция «Серебряного века» и акмеизма повлияла на взгляды филологов и читателей последующих поколений? Эти два вопроса в настоящей заметке по возможности также не будут оставлены без внимания.

Чтобы не приписывать  Ахматовой тех суждений, за которые  она ответственности не несет, мы решили в дальнейшем отказаться от цитирования (пусть даже чрезвычайно  эффектных) высказываний Ахматовой о «Серебряном веке», зафиксированных в воспоминаниях современников. Главным источником для нас послужили не так давно изданные ахматовские записные книжки [14].

* * *

Едва ли не все основные особенности ахматовской  концепции «Серебряного века» могут быть объяснены уникальностью ахматовской авторской позиции. С одной стороны, Ахматова предстает на страницах своих записных книжек не стесняющимся в выражениях мемуаристом: «Да будет стыдно “лучшему” университету Америки и тем, кто допустил такое скотство», — обрушивается она, например, на писания Л.И. Страховского (Л. Чацкого) о Мандельштаме (18) [15]; «...ему разрешено все, вплоть до кровосмешения», — это сказано о Вячеславе Иванове (541). Анна Андреевна Гумилева в ахматовских заметках о покойном поэте попросту названа «мещанкой и кретинкой» (250), а Георгий Иванов «глупым, злобным и абсолютно безграмотным педерастом» (263).

С другой стороны, предельная субъективность мемуаристки  совмещается у Ахматовой с  претензией на предельную объективность  историка литературы. «И если Поэзии суждено цвести в 20-ом веке именно на моей Родине, я, смею сказать, всегда была радостной и достоверной свидетельницей», — отмечает она в записной книжке 1960 года (98). А за свои разоблачения (в том числе и весьма темпераментные) эмигрантских воспоминаний о «серебряном веке» Ахматова бралась не столько в качестве мемуаристки, сколько в качестве филолога. «Критика источников в современном литературоведении — насущная задача (знаю по пушкиноведению)» (626).

Историко-литературный пафос ахматовских заметок был столь силен, что на себя саму она часто смотрела как бы со стороны и даже писала о себе в третьем лице. Выразительным примером может послужить короткое стихотворение из записной книжки, заполнявшейся в конце 1950-х — начале 1960-х годов:

Портрет автора в молодости, или Надпись  на книге «Вечер» (1912)

Он не траурный, он не мрачный,

Он почти  как сквозной дымок,

Полуброшенной новобрачной 

Черно-белый  легкий венок.

А над ним  тот профиль горбатый

И парижской  челки атлас,

И зеленый продолговатый,

Очень зорко  видящий глаз. (61—62)  

Еще более  интересными и неожиданными кажутся  нам те достаточно многочисленные в  ахматовских записных книжках фрагменты, где поэтесса вживается в роль исследователя и толкователя  собственного творчества: «Итак, поздняя А<хматова>: выход из жанра “любовного дневника” (“Четки”), — жанра, в кот<ором> она не знает соперников» (253); «Я прочел более ста обращенных к ней стихотворений. Папка называется “В ста зеркалах” (цитаты). Это только еще больше запутало меня» (450); «Если покопаться, наверно, окажется, что эта легенда идет от эмигрантских старушек, которым очень хочется быть счастливыми соперницами такой женщины, как Аня. Но, боюсь, это им не поможет. Они останутся в предназначенной им неизвестности. А Аня — Ахматовой» (529). Отчасти (но лишь — отчасти) к приведенным фрагментам относится следующее наблюдение К.М. Поливанова и Р.Д. Тименчика: «Одним из стимулов к писанию автобиографических заметок была работа Ахматовой над редактированием воспоминаний ее подруги В.С. Срезневской. Поэтому ряд мемуарных набросков написаны по инерции как бы от лица Срезневской и Ахматова появляется в них в третьем лице» [16].