Синкретизм - за двумя зайцами: и в наши дни, как при Мономахе

Такие же сетования  на засилье язычества в номинально христианской среде встречаем мы и на страницах Псковской летописи XVI века. В частности, там приведено  послание игумена Елеазарова монастыря  псковскому князю (1505 г.), где выражено возмущение тем, что накануне рождества  Иоанна Предтечи (Ивана Крестителя) «во святую ту нощь мало не весь град взмятется, и в селах взбесятся  в бубны и в сопели и гудением струнным, и всякими подобными  игрании сатанинскими, плесканием и  плясанием, женам же и девам и  главами киванием и устнами их неприязен клич, вся скверные бесовские  песни, и хрептом их вихляниа, и  ногам их скакание и топтание…  яко сущии идолослужителие бесовскии  празник сеи празнують… яко день Рождества Предтечи великого празнують, но своим древниим обычаем» (Псковские  летописи, вып. I, с.90-91) 

Многовековую приверженность крещеного населения княжеской  Руси и царской России языческим  верованиям, праздникам и обрядам  дореволюционные церковные историки объясняли не только силой традиции (приверженностью «вере отцов»), но и тем, что эти верования, праздники  и обряды были теснее связаны с  укладом жизни и бытом народным, чем христианские, сложившиеся в  иной среде и потому очень долго  остававшиеся чем-то чужеродным для  наших предков. «Двоеверие» сначала  явное, затем скрытое, впоследствии было преодолено русским православием, но преодоление это оказалось  в значительной степени формальным, и достигла его церковь ценой  компромисса, посредством приспособленчества. Византийское христианство не устранило  славянское язычество из сознания и  повседневного обихода народов  нашей страны, а приспособило его  к своему вероисповедно-культовому комплексу.  

Другой пример. Наши предки в случае заболевания обращались за помощью к своим божествам  и духам. Став христианами, они искали такого же исцеления у христианских святых. Считалось, например, что Иоанн  Креститель помогает от головной боли, мученик Лонгин-сотник (I в.) - от глазных  болезней, священномученик Антипа (I в.) - от зубной боли, великомученик Артемий (IV в.) - от грыжи и болезней желудка, мученик Конон (I в.) - от оспы, святитель  Иулнан (I в.) - от детских болезней, преподобный  Марон (IV в.) - от лихорадки и т. п.  

Принявшим новую  веру иконы заменили их прежних языческих  идолов; и относились к иконам в  общем-то по-язычески, как к фетишам; их помещали не только в храмах и  домах, но и на улице, на площади, на развилке дорог, во дворе (поближе к  тем, кого икона должна была защищать), их старались умилостивить, как и  древнеславянского истукана. Уже  в наше время в Новосиле я видела, как икона одной из Богородиц  была помещена над входом в сарай, в котором размещалась хозяйская  корова. А сто лет назад великий  русский писатель Антон Павлович Чехов так описывал верования  простой русской семьи: «Старик  не верил в бога, потому что почти  никогда не думал о нем… Баба верила, но как-то тускло… Мария  и Фекла крестились, говели каждый год, но ничего не понимали… В прочих семьях было почти то же: мало кто  верил, мало кто понимал». 

Языческо-христианский синкретизм русского православия обнаруживается в том, что наиболее живучие славянские дохристианские праздники и ритуалы  были включены (либо непосредственно, либо в несколько переосмысленном  виде) в состав православной обрядности, а языческие символы переплелись  с христианской символикой. 

Ограничимся всего  лишь несколькими примерами. 

Древние славянские новогодние святки с ряженьем, колядками  и прочей языческой атрибутикой  вошли в православный рождественско-новогодний праздничный цикл, но их языческое  содержание сохранилось. Явно языческим  элементом в православном церковно-праздничном  ритуале является масленица - неделя, предшествующая предпасхальному великому посту. По своему происхождению в  сущности это совокупность сельскохозяйственных и семейно-бытовых обрядов магического  характера, отражавших радость расставания  с уходящей зимой и психологическую  подготовку древних славян к приближающейся весне. Основные компоненты этого праздника (блины, катанье на лошадях, ряженье, поминовение покойников, сожжение чучела «масленицы» и т. п..) не имеют никакого отношения к христианской символике.  

Древнеславянский  цикл весенне-летних обрядов, связанных  с культом предков и земледельческой  магией (русальная, или зеленая, неделя - зеленые святки), был включен  церковью в православный праздник троицу. Между тем основной элемент празднеств этого цикла - поклонение березе - не имеет никакого отношения к главному сюжету христианской Троицы или Пятидесятницы: схождению на учеников Иисуса Христа (апостолов) Святого Духа, благодаря  чему они узнали о троичности Бога: Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух Святой.  

«И суеверие, самое  грубое суеверие во всех возможных  видах, господствовало в массах русского духовенства и народа и потемняло, подавляло в сознании как пастырей, так и пасомых те немногие, истинные и здравые, понятия, какие они  могли иметь о догматах своей православной веры» (Цит. Макарий. «История русской церкви», т.VIII, кн. III, с. 309-310, 314.)  

Плохое знание христианской догматики и повсеместное торжество  обрядоверия породили еще одну особенность  религиозной жизни дореволюционной  России - «внешнее благочестие», под  которым подразумевается игнорирование  приверженцами русского православия  внутреннего состояния религиозности  и преувеличение наружных форм ее проявления… Вот как описывает  архиепископ Макарий (Булгаков) религиозность  князей - преемников «крестителя Руси»  Владимира: «Некоторые даже из князей ограничивали свое благочестие соблюдением  только благочестивых обычаев и  внешними добрыми делами, а когда  дело шло об удовлетворении страстей, открыто нарушали христианские заповеди». В качестве примера он ссылается  на образ жизни великого князя  Святополка, который строил храмы  и монастыри, часто посещал Киево-Печерский  монастырь. Но одновременно имел наложниц, был «сребролюбив» и потому спекулировал солью. А его сын Мстислав замучил  монаха, скрывавшего сокровища в  своей пещере (т. II, с.306, 307).  

Действительно, и  духовенство, и миряне свою «православность» обычно доказывали действиями демонстрационного  характера: отказом от скоромной  пищи по средам, пятницам и в дни  многонедельных постов, регулярным посещением храма и выстаиванием продолжительнейшей церковной службы, многочисленностью  икон в доме, размером свечи, поставленной перед чтимой иконой, суммой вклада «на помин души» в храм или  монастырь и т. д. Вот как характеризовал религиозность наших предков  в части их благочестия архиепископ  Макарий (Булгаков). Он отмечал у  них «слепую привязанность к  обряду» и в связи с этим писал: «Как веру свою полагали почти  исключительно в обрядах, так  и благочестие - в исполнении обрядов… Это было благочестие по преимуществу внешнее, обрядовое, фарисейское… Оно  было распространено и глубоко чтилось  во всех слоях нашего общества, между  тем как там же господствовали самые тяжкие пороки и почти совершенная  безнравственность» (т. VIII, кн. III, с. 331, 332, 333).  

Так, например, в статье «О характере русского религиозного сознания», посвященной анализу  сборника А. Н. Афанасьева «Народные  русские легенды», В. Соколов писал: «Чем больше вчитываешься в эти произведения народного духа, тем яснее становится мучительная мысль, что народ  наш только по именам знает христианство, но образ его мыслей - вне самого примитивного понимания элементарных истин евангелия» (Миссионерское  обозрение, 1914, №4, с. 44).  

А вот как характеризовался в дореволюционной литературе украинский фольклор: «Вообще украинские легенды  при любом подходящем и неподходящем случае любят отклоняться от Библии и впадать в вульгарно-игривый  тон» (Булашев Г. А. «Украинский народ  в своих легендах и религиозных  воззрениях и верованиях». Вып. I, Киев, 1909, с. 91). «Священников, - писал А.И. Герцен о русском крестьянине, - он презирает  как тунеядцев, как людей алчных, живущих на его счет. Героем всех народных непристойностей, всех уличных  песенок, предметом насмешки и презрения  всегда являются поп и дьякон или  их жены» (Собр. соч. в 30-ти томах, т. VI. М., 1955, с. 211). Многие церковные авторы сокрушаются  по поводу неблагоговейного поведения  в храме многих прихожан. «Бесстрашие  до того вошло в людей, - говорится  в том же Стоглаве, - что некоторые  стояли в церкви в тафьях, в шапках и с посохами, и здесь, как на торжище или на пиру, вели между  собою громкие беседы и своры, и произносили всякие праздные и  срамные слова, заглушая богослужение» (гл. 5). Такие же признания содержатся и в «Истории русской церкви»  архиепископа Макария: «Некоторые позволяли  себе разговаривать и глумиться  в церкви, по крайней мере во время  чтений, когда они происходили  невнятно и бестолково» (т. VIII, кн.III, с. 318). 

Подобные проблемы постигли и русскую зарубежную православную церковь. Архиепископ Аверкий (Таушев) на вопрос, все ли его прихожане  осознают, к чему обязывает их принадлежность к православию, ответил вполне определенно (это уже сегодняшние дни): «Увы! Очень немногие. Большинство, видимо, думает, что оно (православие) имеет  чисто формальное значение, ни к  чему в сущности не обязывающее. Кое-кто, правда, соглашается, что надо поговеть и причаститься раз в год и, ради приличия, «забежать» изредка  в церковь, «лоб перекрестить». Как  правило, учения православной церкви они  не знают, да им и не интересуются, уходя  целиком в свои чисто житейские  интересы. Чем отличается православие от других исповеданий и религий, им неизвестно, а когда заводится с ими разговор на эту тему, то они обыкновенно любят утверждать, что все веры одинаковы и что все равно, к какой вере им принадлежать, лишь бы быть «хорошим человеком» (Православная Русь, 1976, №5, с. 3).  

Приобщенные к православию  усилиями господствующих сословий и  классов княжеской Руси и царской  России, наши предки не отличались ни стремлением  к усвоению догматических основ  этой религии, ни особым рвением в  соблюдении религиозно-церковных предписаний. Преобладали такие примитивные  формы проявления религиозности, как  обрядоверие и чисто внешнее  благочестие. Поэтому рассуждения  о «святой Руси» и «русском народе-богоносце» следует отнести  к богословским мифам, в которых  желаемое выдается за действительность. Я совершенно согласна с таким  мнением некоторых историков. Но даже очень критически настроенные  исследователи, пусть и неохотно, признают (послушайте): «Действительно, «крещение Руси», понимаемое как  официальное введение христианства в качестве государственной религии  древнерусского общества, имело …  определенные прогрессивные хозяйственно-экономические  и социально-культурные последствия, и притом немалые…» (Н. Гордиенко). И  какие аргументы он приводит? «В частности, введение христианского  поста, предусматривающего многодневные запреты на потребление мясной и  молочной пищи, стимулировало развитие огородничества, расширение ассортимента овощей в меню не только монахов  и духовенства, но и остальной  части населения Древней Руси». Необходимость украшать христианские храмы, изготовлять церковную утварь и одежду, обеспечивать духовенство  разнообразными предметами богослужебного назначения - все это создавало  дополнительные стимулы для развития ремесел на Руси.  

С христианством  пришли на Русь и получили здесь  дальнейшее развитие искусство фрески и мозаики, иконопись, церковное  пение без музыкального сопровождения. Потребность в грамотном духовенстве  и епископате дала толчок развитию просвещения, привела к появлению  церковных школ, а нужда в богослужебных  книгах стимулировала развитие книжного искусства, сделала необходимым  появление библиотек. До появления  книгопечатания именно в монастырских кельях переписывались книги богослужебного назначения, сочинялась литература религиозно-церковного содержания, в частности «жития святых».  

Другое доказательство успеха христианства нельзя не видеть в подлинных, не только номинальных  побегах христианской государственности, воплощением которой остался  в памяти русского народа сам креститель России - Владимир Святой. Летописец  отчетливо проводит разницу между  отношением его к своей власти до принятия христианства и после, он рисует его нам ласковым князем, покровителем слабых и бедных, заботящимся  об устроении больниц и богаделен, о справедливости, просвещении, о  благоустройстве государства. Владимир, согласно летописям, после крещения совершенно меняет и личный образ  жизни, и свою внутреннюю политику. Имевший якобы 800 наложниц до крещения, Владимир становится единоженцем после  крещения, обвенчавшись с сестрой  византийского императора Василия, Анной. Он вводит систему социальной защиты беднейших слоев населения, приказав периодически развозить даровые  пищу и одежду для бедных за счет великокняжеской казны. Он приступает к бурному строительству церквей, открывая при них школы и силой  заставляя своих бояр посылать в  школы сыновей. Наконец, он издает свой церковный устав, который предоставлял Церкви очень широкие гражданские  права и полномочия. Десятина всех доходов государства отдавалась Церкви. Церковным судам были подчинены  не только духовенство, но все миряне, служившие по церковному ведомству  или жившие на землях, принадлежавших Церкви или монастырям. Все преступления нравственного характера - разводы, супружеская измена и пр. были подведомственны  церковному суду. Устав запрещал языческое  умыкание невест. Некоторые историки указывают, что семейное право России опиралось на основные положения  этих уставов (Владимира и Ярослава Мудрого) вплоть до революции 1917 г.  

Легко понять, какое  влияние должна была оказать церковь, подчинив своему суду отношения семейные, оскорбления чистоты нравственной и преступления, совершавшиеся по языческим преданиям. Духовенство  с своим судом вооружилось  против всех прежних языческих обычаев, против похищения девиц, против многоженства, против браков в близких степенях родства. Церковь взяла женщину  под свое покровительство и блюла  особенно за ее нравственностью, возвысила  ее значение, поднявши мать в уровень  с отцом, что ясно видно из отношений женщины по имуществу. Духовенство блюло, чтоб родители не женили сыновей, не отдавали дочерей замуж насильно; преследовало преступления, которые унижают человека, приравнивают его зверю. Летописец жалуется, что у языческих славян позволялось срамословие в семейном кругу; духовенство начинает преследовать срамословие. Семья, до сих пор замкнутая и независимая, подчиняется надзору чужой власти, христианство отнимает у отцов семейств жреческий характер, который они имели во времена языческие; подле отцов природных являются отцы духовные; что прежде подлежало суду семейному, теперь подлежит суду церковному... . долго требования христианства имели силу только в верхних слоях общества и с трудом поникали вниз, в массу, где язычество жило еще на деле в своих обычаях… . не имея ничего противопоставить христианству, язычество легко должно было уступить ему общественное место; но, будучи религией рода, семьи, дома, оно надолго осталось здесь.