Россия глазами иностранцев

Екатерины на юг в 1788 году: “ Бедные поселяне с  заиндевевшими бородами, несмотря на холод, толпами собирались и окружали маленькие дворцы, как бы волшебною силою воздвигнутые посреди их хижин, дворцы, в которых весёлая свита императрицы ” пировала, сидя за “роскошными столами”. Картина контрастов, объективность художественного образа чрезвычайно правдивы и убедительны. И всё же в “Записках” нигде и никогда мы не найдём осуждения того строя, который господствовал в России. Нигде и никогда автор не будет критиковать абсолютизм и феодализм в России. И в политике, и в литературе Сегюр, несмотря на свой либерализм и внешнее преклонение перед свободой, полностью поддерживает общество социального неравенства, ради которого он деятельно и так верно служит французским монархам Людовику

Шестнадцатому, Наполеону Бонапарту и Людовику Восемнадцатому. 

Особым  видом “записок иностранцев” можно  полагать дорожные дневники наших “учёных  немцев” – петербургских академиков – П.С.Палласа, С.-Г. Гмелина, И.П.Фалька. В качестве специалистов они были приглашены на работу в Россию. Учёные участвовали в ряде академических экспедиций в европейскую и азиатскую части страны. Сбор и систематика данных о природе, населении, достопримечательностях принесли превосходные результаты и внесли неоценимый вклад в мировую науку. Достаточно сослаться на появление первых в мире работ, посвящённых флоре и фауне всей России и отдельно – её огромного региона – Сибири. Совершенно уникальны дорожные дневники академиков, содержащие описание “естественной истории”.

Пётр  Симон Паллас (1741- 1811) в 70-80-е годы 18 века опубликовал свой труд “Путешествие по разным провинциям Российского государства”. В 1768 году он возглавил одну из академических экспедиций. В её состав входили и русские учёные Н.П.Соколов, В.Ф.Зуев, Н.П.Рычков. Были обследованы Среднее и Нижнее Поволжье, Заволжье, Урал, Зауралье, Алтай, Западная Сибирь, юг Восточной Сибири и Забайкалье. Кроме того, в некоторые районы выезжали отдельные члены экспедиции: Н.П.Соколов – в Восточную Сибирь, В.Ф.Зуев – в район низовий Оби и побережья Северного

Ледовитого  Океана, Н.П.Рычков – в Казанскую губернию. Успех экспедиции превзошёл все ожидания. Материалы, наблюдения и исследования учёных явились огромным вкладом в мировую науку. Они не потеряли своё значение и в настоящее время, так как позволяют установить эволюцию природных ландшафтов, флоры и фауны

Европейской и Азиатской России за последние 200 лет. 

Результатом экспедиции, окончившейся 30 июля 1774 года, были многочисленные сочинения по ботанике, зоологии, но, прежде всего географии. Они были опубликованы на латинском, немецком и русском языках в Петербурге и  Лейпциге. Богатейшие собрания по флоре и фауне, палеонтологии и этнографии вошли в фонд Академической Кунсткамеры. 

Знание, трудолюбие и талант исследователя  во многом способствовали научной карьере  Палласа. В 1777 году он был назначен членом топографического отдела Российской Империи, в 1782 – коллегии советником, в

1787 –  историографом Адмиралтейской коллегии. Но Паллас не стал кабинетным  учёным.

В первой половине 90-х годов он изучает  климат Южной России. В

1796 году  совершает поездку в Крым, в  Симферополь. В результате появляются  его исследования, посвящённые климатологии  юга Европейской России. В 1810 году

Паллас  вернулся в Берлин, где вскоре скончался. 

Яркий представитель науки эпохи Просвещения, Паллас был разносторонним учёным, эрудитом, знатоком и специалистом в ряде естественных и даже гуманитарных знаний. Многие открытия Палласа опережали современное ему состояние науки. Он открыл множество новых видов млекопитающих, рыб, птиц, насекомых, растений; исследовал останки вымерших животных: мамонта, буйвола, волосатого носорога. В области теории науки Паллас высказал ряд идей эволюции органического мира, впервые дал целостное изображение систематики животного мира в виде родословной древа; первый отметил следы древнейшего уровня Каспийского моря, определил его старые границы.

Наконец, нельзя не отметить его постоянный интерес к “ небесной природе  ”, к “ космическим посланцам” – метеоритам. Один из редких железокаменных метеоритов даже получил название “Палласово железо”, палласит, в честь учёного. 

Описание  пути по Восточной Сибири и Забайкалью начинается с повествования о  Красноярске. Учёный приводит данныё о  местоположении города, его климате, топографии, торговле, ремесле. Характерная  особенность, по мнению путешественника – это интенсивная торговля с Востоком и исключительное плодородие почв и дешевизна сельскохозяйственных продуктов: “Ни в которой части сего государства земные продукты так дешевы, не находятся, как здесь. Едва можно поверить, если скажу, что как я туда приехал, в городе ржаной муки пуд по две копейки и по пяти денег (2,5 копейки), пшеничной же по 4 копейки с деньгою (4,5 копейки)…мясо - от 15 до 25 копеек за пуд…”. Очень много Паллас приводит данных о посевах, урожае, распашке целины и т.д. Цель своих столь подробных рассказов учёный видит в желании “ показать, сколь благополучен в плодородной сей стране крестьянин”. Особое внимание уделяет учёный флоре и фауне Красноярского Края и его промышленному освоению. Дальнейший путь экспедиции шёл из Красноярска на Канский острог и далее в Иркутск. 

Мемуары, записки иностранцев о России 18 века очень разнообразны и по содержанию – фактология, направленность, - и  по жанру – форма, методика подачи материала. Но в этом разнообразии предметного  описания и плюрализма мнений – их значение и ценность. Восполняя, дополняя, а подчас даже оспаривая друг друга, записки дают возможность увидеть тот образ России 18 века, который складывается у иностранцев, очевидцев происходящих грандиозных перемен в великой стране, в истории великого народа. 

Если  бы зарубежные читатели знакомились  с Россией по произведениям такого рода, как “ Записки о России ” маркиза де Кюстина, написанные в 1839 году, лик её был бы поистине ужасен. Вместе с тем в ряду книг о России это произведение – явление уникальное. И прежде всего потому, что оно написано очень талантливо, страстно, искренне. Тот, кто никогда не жил в России, не знает её литературу, искусство, историю, прочитав “Записки”, легко уверует, что рассказанное маркизом де Кюстином – правда, – такова сила его негодующего слова. “ Мне казалось, что, говоря правду о России, я совершу нечто новое и смелое. До сих пор страх и заинтересованность диктовали преувеличенные похвалы, ненависть пускала в свет клевету; я же не боюсь ни той, ни другой крайности”, – писал Кюстин.

И так, он стремился быть объективным, сохраняя честь и честность писателя; в  этом он видел свой долг, о чём  сказано в одном из его писем : “…Но покоряясь своему долгу, я  уважал,– надеюсь, по крайней мере , – все приличия, ибо я утверждаю, что есть способ высказывания суровых истин: этот способ состоит в том, чтобы говорить по убеждению, не поддаваясь внушениям тщеславия…Сверх того, так как я многим восхищался в России, я должен был к моим описаниям прибавить много похвал…Русские не будут удовлетворены; бывает ли когда удовлетворено самолюбие? Однако никто более меня не был поражён величием их нации и её политическим значением. Великие судьбы этого народа, последнего пришельца на старом мировом театре, занимали меня во всё время пребывания среди него:– В массе русские показались мне великими, даже в своих самых отталкивающих пороках; в отдельности они мне показались привлекательными, у народа я нашёл интересный характер; эти лестные истины мне кажется, должны достойно уравновесить другие, менее приятные. Но до сих пор большая часть путешественников относилась к русским, как к избалованным детям”.

Кюстин  считал, что нелицеприятность и искренность  его описаний дают ему право на критику. ” Они ( т.е.”русские” ) –  пишет автор – не увидят, сколько кроется деликатного восхищения в моей явной критике, сколько сожаления и, в известных случаях, симпатий – в моих самых суровых замечаниях”.

Но у  русского читателя книга может вызвать  раздражение, гнев, едва ли не ярость. Словно автор её - аристократ 19 века, потомок гильотинированных роялистов, человек надменного и язвительного ума – находится рядом и со злой убежденностью излагает свои нередко обидные для нас наблюдения, делает  выводы, которые звучат, как приговор и вызывают ожесточенное желание оспорить их. Скорее всего, это происходит оттого, что в каждой строке жива личность самого Кюстина, который в “Записках” остался самим собой, не старался никому угодить, не боялся быть субъективным.

Впрочем, кому-то эта книга понравится. Независимость и смелость суждений, афористичность, парадоксальность самого образа мышления, свободного, раскованного – всё это не может не доставить интеллектуального наслаждения. 

Что прежде всего поражает в этой книге? Ну конечно, невероятное для человека такого блистательного ума непонимание русской жизни. Его воспритие России во многом подобно восприятию человека, который, поставив себе целью узнать, что за жизнь протекает в доме с уродливым фасадом, рассматривает только фасад, с дотошностью лица заинтересованного отмечая все его изъяны, дисгармонию пропорций и прочее. Конечно, путешественник был волен начать изучение страны с Петропавловской крепости, куда он отправился в первый же день по приезде и куда его не пустили, так что он был вынужден ограничиться посещением собора, где погребены члены императорской фамилии.

Но вот  к какому столь смелому и многое в себе таящему выводу он приходит:

“ Мы, люди Запада, революционные роялисты, видим  в государственном арестанте  в Петербурге только невинную жертву, русские же в нём видят осуждённого преступника. Вот до чего доводит политическое идолопоклонство”.

Уже в  этом, далеко не самом резком его  высказывании, проглядывается абсолютное непонимание особенностей, характера  русского человека 19 века, – во всяком случае верующего, – сострадательное, жалостливое отношение к любому арестанту, христианская потребность увидеть в нём именно невинную жертву, поделиться с ним последним куском хлеба и помолиться за него Богу.

Правда  о России, которую открывает Кюстин западному читателю, – не вся правда.

Кюстин  приложил к русской жизни критерии, сформированные во многом противоположной  ей французской жизнью с её культом  комфорта, изящества, галантности, свободы. Результат получился курьёзный: настоящая ошибка двух мирочувствий. Отправляясь в Россию, он заранее был готов увидеть страну дикую, варварскую, насильственно цивилизованную злым гением Петра, восточную деспотию, которая ещё находится на стадии завоевательных войн и живёт воспоминаниями о набегах, увидеть нацию, которой чужд “ моральный элемент”. Не потому ли, ничуть не стесняясь, он пишет, что “северные варвары” ему “приятнее южных обезьян”, что русские – “почти люди”, но что они – “грязные, как лапландцы, невежественные, как дикари”.

Цитаты  можно продолжить, но и без того очевидно, что Кюстин ничего не понял в том, что составляло душу и сердце русской жизни, поэтому русские для него – вместилище всех пороков, хотя внешне “прекрасны как ангелы”. Народ в целом дик, необуздан, быт его ужасен – невозможно войти в избу без того, чтобы не унести с собой “живые сувениры”. Даже восхищаясь ловкостью и удалью русских извозчиков, он не без сарказма замечает, что вежливо простившись, они не преминут тут же, за спиной, что-нибудь да украсть. 

Масштабы  страны, беспредельность её равнинных  пространств, природа, образ правления и жизнь народа - всё непривычно взору европейца, всё раздражает, внушает почти истерический страх. Но больше всего поражает Кюстина полное отсутствие свободы, которое, по его утверждению, является наивысшей ценностью человеческой цивилизации. “Где нет свободы, там нет души и правды” – пишет он. Не находя даже зачатков свободы, он проникается отвращением ко всей стране. Мысль о рабстве, в которое она погружена, постоянно омрачает его восприятие. Даже видя дамскую шляпку или перчатки, он невольно подсчитывает, сколько это могло стоить человеческих душ.

Петербург он воспринимает прежде всего как  оплот деспотизма, город, построенный  на костях рабов. “ Здесь движутся, дышат только с позволения или  по приказу, поэтому всё мрачно и  имеет принуждённый вид; молчание царит в жизни и парализует её!” Архитектура северной столицы, как и всё, что сотворено железной волей

Петра, для Кюстина – жалкое и почти  уродливое подражание античным и  иным образцам, абсолютно неуместное в этом страшном климате, да и сам климат – сообщник тирании. 

Вот как  он описывает архитектуру города: “…Напротив дворца громадная аркада прорезает полукруг строений античного  образца; она служит выходом с  площади и ведёт на Морскую  улицу; над этим громадным сводом торжественно возвышается колесница, запряжённая шестью бронзовыми лошадьми в ряд и управляемая какою-то аллегорической или исторической фигурой. Не думаю, чтобы в другой стране можно было видеть что- нибудь столь же безвкусное, как эти колоссальные ворота, открывающиеся под домом, с примыкающими к ним с боков жилищами, мещанское соседство которых не мешает считать их триумфальной аркой, благодаря монументальным претензиям русских архитекторов. Я подошёл бы нехотя посмотреть вблизи этих позолоченных лошадей, статую и колесницу; но если даже они хорошо сделаны, в чём я сомневаюсь, они так плохо поставлены, что я не мог бы ими любоваться.