Личность Петра I

     Чем занимался Петр в промежутке между  утомительными торжественными ритуалами, случавшимися не так уж часто? Обучался грамоте. Образование он получил  весьма скромное, если не сказать, скудное.

     Еще когда Петру пошел восьмой  год, к нему приставили дядьку-воспитателя боярина Родиона Матвеевича Стрешнева. С этого времени Петра, видимо, начали обучать грамоте. Его учителями с 1683 года были подьячий Никита Зотов и Афанасий Нестеров. Оба учителя не принадлежали к числу образованных и эрудированных людей. Живой и восприимчивый ум Петра мог впитать обилие разнообразных ученых премудростей, но собственных знаний наставников доставало лишь на то, чтобы научить его читать, писать, произносить наизусть некоторые тексты богослужебных книг да сообщить отрывочные сведения по истории и географии. Петр в годы обучения не прошел даже того курса, который обычно преподавали царевичам в XVII веке.

     Между тем в зрелые годы он обнаруживал  глубокие познания и в истории, и  в географии, артиллерии, фортификации, кораблестроении. Этим он обязан собственной  одаренности, неутомимой тяге к знаниям  и готовности всегда учиться. Впрочем, не все пробелы в образовании  царю удалось заполнить – он был  не в ладах с орфографией до конца жизни и допускал ошибки, от которых грамотный канцелярист  был свободен.

     Большую часть времени Петр был предоставлен самому себе. Три увлечения поглощали  его энергию. С ранних лет он проявлял привязанность к ремеслам. Еще больше Петра увлекало военное дело. Увлечение выросло на почве его детских забав. Со временем деревянные пушки стали заменяться боевыми, появляются настоящие сабли, протазаны, алебарды, пищали и пистолеты.

     Но  ни с чем не может сравниться страсть  Петра к мореплаванию и кораблестроению. По признанию самого царя, истоки этой страсти восходят к рассказу князя  Якова Долгорукого о том, что  у него когда-то был «инструмент, которым можно было брать дистанции или расстояния, не доходя до того места», и к знакомству со старым ботиком, на котором, как сказали Петру, можно плавать против ветра.

     Петру не исполнилось 17 лет, когда мать решила его женить. Ранний брак, по расчетам царицы Натальи, должен был существенно  изменить положение сына, а вместе с ним и ее самой. По обычаю того времени юноша становился взрослым человеком после женитьбы. Следовательно, женатый Петр уже не должен был  нуждаться в опеке сестры Софьи, наступит пора его правления, он переселится  из Преображенского в палаты Кремля.

     Кроме того, женитьбой мать надеялась остепенить сына, привязать его к семейному  очагу, отвлечь от Немецкой слободы  и увлечений, не свойственных царскому сану. Поспешным браком, наконец, пытались оградить интересы потомков Петра от притязаний возможных наследников  его соправителя Ивана, который  к этому времени уже был  женатым человеком и ждал прибавления  семейства.

     Царица  Наталья сама подыскала сыну невесту  – красавицу Евдокию Лопухину, по отзыву современника, «принцессу лицом  изрядную, токмо ума посреднего и  нравом несходного своему супругу». Этот же современник отметил, что «любовь  между ними была изрядная, но продолжалася разве токмо год». Возможно, что  охлаждение между супругами наступило  даже раньше, ибо через месяц после  свадьбы Петр оставил Евдокию  и отправился на Переяславское озеро  заниматься морскими потехами.

     В Немецкой слободе царь познакомился с дочерью виноторговца Анной  Монс. Один современник считал, что  эта «девица была изрядная и умная», а другой, напротив, находил, что  она была «посредственной остроты  и разума». Кто из них прав, сказать  трудно, но веселая, любвеобильная, находчивая, всегда готовая пошутить, потанцевать  или поддержать светский разговор Анна Монс была полной противоположностью супруге царя – ограниченной красавице, наводившей тоску рабской покорностью  и слепой приверженностью старине. Петр отдавал предпочтение Монс и свободное время проводил в ее обществе.

     Отстранение Софьи мало что изменило в поведении  Петра. Добившись власти, он тут же проявил к ней полное безразличие. Участие в государственных делах  он ограничил выполнением сложной  и монотонной программы московского  дворцового обихода – выходами в  подмосковные и столичные монастыри  и соборы, присутствием на семейных празднествах. Ничто не свидетельствовало  о его стремлении вникнуть в дела управления. Его резиденцией по-старому оставалось Преображенское. По настоянию матери Петр в тяжеловесном царском облачении появлялся в Кремле лишь на публичных церемониях. Участники некоторых празднеств были поражены новшеством, несомненно исходившим от молодого царя, – тишину нарушала ружейная и пушечная пальба. Но церемонии и празднества Петр оставлял без всяких колебаний, как только заходила речь о марсовых и нептуновых потехах. Одну из марсовых потех царь организовал осенью 1690 года: стрелецкий полк «сражался» против потешных и дворянской конницы. Это противопоставление новых войск старым вошло в обычай, причем стрелецким полкам всегда отводилась роль побежденных. «Бои», не обходившиеся без жертв, чередовались с пирами.

     В январе 1694 года умерла мать царя Наталья  Кирилловна. Смерть ее выявила две  черты характера царя, с которыми мы много раз будем встречаться  в будущем: пренебрежение обычаями и стремление пережить горе в одиночестве

     Правительство молодого Петра было скудно талантами. Печать этой скудности лежит на поверхности  – достаточно перелистать страницы, на которых запечатлено законодательство первых лет царствования Петра –  в нем невозможно обнаружить ни программы, ни твердой направляющей руки. Оно  плелось в хвосте событий, как-то реагируя лишь на то, что вызывалось потребностями сегодняшнего дня. Выдающимися способностями обладал лишь князь Борис Алексеевич Голицын. По отзыву многократно цитированного Куракина, он был «человек ума великого, а особливо остроты, но к делам неприлежной, понеже любил забавы, а особливо склонен был к питию». Голицын был главным наставником Петра в те дни, когда царь находился в Троицком монастыре. По советам князя он наносил неотразимые удары своей сестре. 

2. Наружность, привычки, образ жизни  и мыслей, характер.

     Петр  Великий по своему духовному складу был один из тех простых людей, на которых достаточно взглянуть, чтобы  понять их.

     Петр  был великан, без малого трех аршин  ростом, целой головой выше любой  толпы, среди которой ему приходилось  когда-либо стоять. Христосуясь на Пасху, он постоянно должен был нагибаться до боли в спине. От природы он был  силач; постоянное обращение с топором  и молотком еще более развило  его мускульную силу и сноровку. Он мог не только свернуть в трубку серебряную тарелку, но и перерезать ножом кусок сукна на лету. В  свое время уже упоминалось о династической хилости мужского потомства патриарха Филарета. Первая жена царя Алексея не осилила этого недостатка фамилии. Зато Наталья Кирилловна оказала ему энергичный отпор. Петр уродился в мать и особенно походил на одного из ее братьев, Федора. У Нарышкиных живость нервов и бойкость мысли были фамильными чертами. Впоследствии из среды их вышел ряд остряков, а один успешно играл роль шута-забавника в салоне Екатерины II.

     Одиннадцатилетний Петр был живым, красивым мальчиком, как описывает его иноземный  посол, представлявшийся в 1683 г. ему  и его брату Ивану. Между тем  как царь Иван в Мономаховой шапке, нахлобученной на самые глаза, опущенные  вниз и ни на кого не смотревшие, сидел  мертвенной статуей на своем серебряном кресле под образами, рядом с ним, на таком же кресле, в другой Мономаховой  шапке, сооруженной по случаю двоецария, Петр смотрел на всех живо и самоуверенно, и ему не сиделось на месте. Впоследствии это впечатление портилось следами  сильного нервного расстройства, причиной которого был либо детский испуг  во время кровавых кремлевских сцен 1682 г., либо слишком часто повторявшиеся  кутежи, надломившие здоровье еще  не окрепшего организма, а вероятно, то и другое вместе. Очень рано, уже  на двадцатом году, у него стала  трястись голова и на красивом круглом  лице, в минуты раздумья или внутреннего  волнения, появлялись безобразившие  его судороги. Все это вместе с  родинкой на правой щеке и привычкой  на ходу широко размахивать руками делало его фигуру всюду заметной. В 1697 г. в саардамской цирюльне по этим приметам, услужливо сообщенным земляками из Москвы, сразу узнали русского царя в плотнике из Московии, пришедшем побриться. Непривычка следить  за собой и сдерживать себя сообщала его большим блуждающим глазам резкое, иногда даже дикое выражение, вызывавшее невольную дрожь в слабонервном человеке.

     Чаще  всего встречаются два портрета Петра. Один написан в 1698 г. в Англии, по желанию короля Вильгельма III, Кнеллером. Здесь Петр с длинными вьющимися  волосами весело смотрит своими большими круглыми глазами. Несмотря на некоторую  слащавость кисти, художнику, кажется, удалось поймать неуловимую веселую, даже почти насмешливую мину лица, напоминающую сохранившийся портрет  бабушки Стрешневой. Другой портрет  написан голландцем Карлом Моором в 1717 г., когда Петр ездил в Париж, чтобы ускорить окончание Северной войны и подготовить брак своей 8-летней дочери Елизаветы с 7-летним французским королем Людовиком XV.

     Парижские наблюдатели в том году изображают Петра повелителем, хорошо разучившим свою повелительную роль, с тем  же проницательным, иногда диким взглядом, и вместе политиком, умевшим приятно  обойтись при встрече с нужным человеком. Петр тогда уже настолько  сознавал свое значение, что пренебрегал  приличиями: при выходе из парижской  квартиры спокойно садился в чужую  карету, чувствовал себя хозяином всюду, на Сене, как на Неве. Не таков он у К. Моора. Усы, точно наклеенные, здесь заметнее, чем у Кнеллера. В складе губ и, особенно в выражении  глаз, как будто болезненном, почти  грустном, чуется усталость: думаешь, вот-вот  человек попросит позволения отдохнуть  немного. Собственное величие придавило  его; нет и следа ни юношеской  самоуверенности, ни зрелого довольства своим делом. При этом надобно  вспомнить, что этот портрет изображает Петра, приехавшего из Парижа в Голландию, лечиться от болезни, спустя 8 лет его похоронившей.

     Петр  был гостем у себя дома. Он вырос  и возмужал на дороге и на работе под открытым небом. Лет под 50, удосужившись оглянуться на свою прошлую жизнь, он увидел бы, что он вечно куда-нибудь едет. В продолжение своего царствования он исколесил широкую Русь из конца  в конец – от Архангельска и  Невы до Прута, Азова, Астрахани и  Дербента. Многолетнее безустанное  движение развило в нем подвижность, потребность в постоянной перемене мест, в быстрой смене впечатлений. Торопливость стала его привычкой.

     Он  вечно и во всем спешил. Его обычная  походка, особенно при понятном размере  его шага, была такова, что спутник  с трудом поспевал за ним вприпрыжку. Ему трудно было долго усидеть  на месте: на продолжительных пирах он часто вскакивал со стула и выбегал в другую комнату, чтобы размяться. Эта подвижность делала его в молодых летах большим охотником до танцев. Он был обычным и веселым гостем на домашних праздниках вельмож, купцов, мастеров, много и недурно танцевал, хотя не проходил методически курса танцевального искусства, а перенимал его «с одной практики» на вечерах у Лефорта. Если Петр не спал, не ехал, не пировал или не осматривал чего-нибудь, он непременно что-нибудь строил. Руки его были вечно в работе, и с них не сходили мозоли. За ручной труд он брался при всяком представлявшемся к тому случае. В молодости, когда он еще многого не знал, осматривая фабрику или завод, он постоянно хватался за наблюдаемое дело. Ему трудно было оставаться простым зрителем чужой работы, особенно для него новой: рука инстинктивно просилась за инструмент; ему все хотелось сработать самому.

     Охота к рукомеслу развила в нем  быструю сметливость и сноровку: зорко вглядевшись в незнакомую работу, он мигом усвоял ее. Ранняя наклонность  к ремесленным занятиям, к технической  работе обратилась у него в простую  привычку, в безотчетный позыв: он хотел узнать и усвоить всякое новое дело, прежде чем успевал  сообразить, на что оно ему понадобится. С летами он приобрел необъятную массу  технических познаний. Уже в первую заграничную его поездку немецкие принцессы из разговора с ним  вывели заключение, что он в совершенстве знал до 14 ремесел. Впоследствии он был как дома в любой мастерской, на какой угодно фабрике. По смерти его, чуть не везде, где он бывал, рассеяны были вещицы его собственного изделия: шлюпки, стулья, посуда, табакерки и т. п. Дивиться можно, откуда только брался у него досуг на все эти бесчисленные безделки.

     Успехи  в рукомесле поселили в нем  большую уверенность в ловкости своей руки: он считал себя и опытным  хирургом, и хорошим зубным врачом. Бывало, близкие люди, заболевшие каким-либо недугом, требовавшим хирургической  помощи, приходили в ужас при мысли, что царь проведает об их болезни  и явится с инструментами, предложит  свои услуги. Говорят, после него остался  целый мешок с выдернутыми  им зубами – памятник его зубоврачебной  практики. Но выше всего ставил он мастерство корабельное. Никакое государственное  дело не могло удержать его, когда  представлялся случай поработать топором  на верфи. До поздних лет, бывая в  Петербурге, он не пропускал дня, чтобы  не завернуть часа на два в Адмиралтейство. И он достиг большого искусства в  этом деле; современники считали его  лучшим корабельным мастером в России. Он был не только зорким наблюдателем и опытным руководителем при постройке корабля: он сам мог сработать корабль с основания до всех технических мелочей его отделки. Он гордился своим искусством в этом мастерстве и не жалел ни денег, ни усилий, чтобы распространить и упрочить его в России. Из него, уроженца континентальной Москвы, вышел истинный моряк, которому морской воздух нужен был, как вода рыбе. Этому воздуху вместе с постоянной физической деятельностью он сам приписывал целебное действие на свое здоровье, постоянно колеблемое разными излишествами.

     Отсюда  же, вероятно, происходил и его несокрушимый, истинно матросский аппетит. Современники говорят, что он мог есть всегда и  везде; когда бы ни приехал он в  гости, до или после обеда, он сейчас готов был сесть за стол. Вставая  рано, часу в пятом, он обедал в 11–12 часов и, по окончании последнего блюда, уходил вздремнуть. Даже на пиру в гостях он не отказывал себе в этом сне и, освеженный им, возвращался к собеседникам, снова готовый есть и пить.