Колчак Александр Васильевич

Характерно “расследование”  политических взглядов Колчака на его  допросе в 
1920 г. Следователи Никак не могли взять в толк, что у адмирала вовсе не было принципиальных воззрений на социальную и политическую жизнь, не было вовсе не от нежелания размышлять, а из-за совершенно иного взгляда на вещи при котором во главу угла встают судьбы конкретных людей и конкретного государства, а нб абстрактные принципы и расплывчатые интересы “народа” или 
“человечества”. “Я не могу сказать, что монархия — это единственная форма, которую я признаю — свидетельствует А. В. Колчак в 1920 г. И, возвращаясь к 
1916 г., говорит: Я считал себя монархистом и не мог считать республи канцем, потому что такового не существовало в природе». Между тем вопрос о монархии отнюдь не был “мертвым” в 1920 г. ни для следователей, ни для бывшего Верховного правителя России. Страна проделала к этому времени довольно сложный путь через республику к различным формам диктатуры, обстановка была отнюдь на простая. Попову и его коллегам очень важно было упрекнуть своего подследственного в наличии шкурных интересов. Следователи настойчиво намекают на контакты Колчака с особами царствующей фамилии, пытаются уличить его в связях с Распутиным; адмирал же видел императора всего несколько раз и приближенным ко двору не был.

Альтернативу  весны 1917 г. для русского генералитета можно сформулировать достаточно просто: либо оставить армию на произвол судьбы, на откуп безответственным демагогам, либо принять присягу новому правительству. 
Отметим, что именно те представители командования, которые с наибольшим энтузиазмом поддерживали “общественность”, прямо или косвенно способствовали развалу армии вольномыслием, муссированием слухов и различными «демократическими прожектами” во время войны, больше всего и пострадали от распропагандированной толпы (убийство адмирала Непенина и иные события на Балтийском флоте). Колчак без колебаний присягнул новому режиму, тем более, что юридическая его основа была безупречной (отречение 
Николая и Михаила). “Я, в конце концов, служил не той или иной форме правительства, а Родине своей, которую ставлю выше всего... Я приветствовал революцию, как возможность рассчитывать на то, что она внесет энтузиазм — как это и было у меня в Черноморском флоте вначале — в народные массы, и даст возможность закончить победоносно эту войну, которую я считал самым главным и самым важным делом, стоящим выше всего, и образа правления, и политических соображений”, — объясняет свою позицию Колчак.

Вряд ли можно  упрекать сегодня, с высоты нашего горького исторического опыта, адмирала за то, что он не сумел в те роковые  дни понять, что февральская революция  может вовлечь страну в смертельный  круговорот эгоистических социальных страстей, в вакханалию партийных  программ и депутатских речей, угрожающую не только боеспособности армии, но и  самому существованию государства. Однако очень скоро ему пришлось убедиться в прямой зависимости  характера войны и места в  ней России от политических амбиций  новых руководителей страны и  их дерзких оппонентов.

Брожение в  армии, нагнетание напряженности между  солдатами и офицерами, приказы  Петроградского и иных Советов, не имевших, разумеется, никаких юридических  оснований для вмешательства  в дела вооруженных сил, — все  это не обошло стороной и Черноморский флот. В первые недели после революции  у 
А. В. Колчака были наилучшие отношения с Советами, с рабочими 
Севастопольского порта, погрузившимися с головой в революционно-патриотическую эйфорию. Но вскоре начались самовольные отъезды нижних чинов в отпуск, их конфликты с офицерами. Повсеместно провоцировалась и поощрялась антинемецкая истерия. Матросы требовали удаления всех офицеров с немецкими фамилиями. И хотя на первых порах адмиралу Колчаку удалось убедить Советы в абсурдности и безосновательности подобных требований, сама постановка вопроса была весьма симптоматичной.

Всем известно, сколь существенно повлияли антинемецкие толки, подозрения в шпионаже и ведении  сепаратных переговоров с Германией  на вызревание той атмосферы, в которой  единственно и могла произойти  революция. Однако и после событий  февраля-марта пропаганда против немцев, особенно против русских немцев, не только не прекратилась, но, пожалуй, и  усилилась. Весьма показательна и роль большевистских агитаторов в создании “образа внутреннего врага”, стимулирующего самые низменные инстинкты масс. 
Большевики — “интернационалисты”, ратовавшие за скорейший выход из войны, поражение своего правительства, “перерастание империалистической войны в гражданскую”,— одновременно разжигали внутри русской армии германофобские настроения, пытаясь таким образом добиться полного ее развала. Характерно, что подобные же демагогические приемы сохранились в арсенале этих оригинальных политиков и тогда, когда они утвердили свою власть, свидетельством чему — шельмование в первые месяцы Великой Отечественной войны советских немцев — самой близкой и беззащитной мишени для критики, огульных обвинений и недвусмысленной расправы.

А. В. Колчак, как  уже говорилось выше, сразу же разглядел  истинную роль антигерманской агитации и не позволил обострять ситуацию. Может быть именно поэтому, когда  в апреле он приехал в Петроград  для обсуждения положения в правительстве, Гучков предложил ему командование Балтийским флотом, только что пережившим кронштадтскую бойню, в которой  погибли сотни офицеров во главе  с адмиралом Непениным. Однако обстановка 'усложнялась с каждым днем, и  переводу этому не суждено было осуществиться.

На совещании  в столице, созванном по поводу разразившегося правительственного кризиса. Колчак лихорадочно  искал здоровые силы, на которые  можно было бы опереться в борьбе за поддержание боеспособности армии. Положение было настолько запутанным, что адмирал встречался даже с Г. В. Плехановым (кстати, по рекомендации бывшего председателя Государственной думы Родзянко). Старейший русский марксист убедил Колчака, что на эсдеков можно рассчитывать в смысле продолжения войны; командующему Черноморским флотом, разумеется, ничего не было известно о расколе в рядах социал-демократов.

Апрельский кризис, в результате которого А. И. Гучков и  П. Н. Милюков вынуждены были подать в отставку, встревожил русскую военную  элиту. И хотя 
А. В. Колчаку импонировало неприменение силы во время апрельских событий 
(Керенский категорически высказался против вооруженного разгона демонстраций, на котором настаивал Корнилов) и казался достаточно представительным новый состав правительства, адмирала не могло не удручать очевидное бессилие властей предержащих, их зависимость от Петроградского 
Совета. Видимо, тогда Колчак и пришел к мысли о благотворности военного вмешательства в ход политических событий, если положение в тылу угрожает фронту.

Нам представляется, что будущий Верховный правитель  России в целом верно оценивал необходимость активного воздействия  вооруженных сил на ситуацию в  стране. Нежелание правительства  Керенского опереться на армию как  на политическую силу вряд ли можно  оправдать с учетом сложившейся  тогда ситуации. На наш взгляд, люди, пришедшие к власти в апреле 1917 г., не смогли в полной мере осознать ответственность за судьбы страны и  ориентировались на свои отвлеченные  принципы, а не на реальность. 
Противники же Керенского, левые радикалы и экстремисты, руководствовались в первую очередь не абстрактными соображениями, а логикой событий и смогли благодаря этому добиться более серьезной и широкой поддержки масс.

Вернувшись из Петрограда на Черноморский флот. Колчак употребил все свои силы на поддержание  боеспособности команд. Однако и встречная  агитация стала давать свои плоды. Начались отказы кораблей выходить в море, участились обвинения офицеров в злоупотреблении  служебным положением, конфликты  между командованием и нижними  чинами, перестали работать портовики. Адмирал вынужден был разорвать  всякие отношения с новым 
(большевизированным) составом Совета: добиться взаимопонимания было невозможно. Совет вел дело к окончательному развалу армии и тыла. В этих условиях у командующего не оставалось иного выхода, кроме как просить правительство об отставке. Пытаясь уладить конфликт, в Севастополь прибыл 
Керенский.

На одном из матросских митингов адмирал был  обвинен в принадлежности к имущим классам (!), которым только и выгодно  продолжение войны, и, одновременно, в развале фронта из-за симпатий к немцам (!). Подобные речи, столь  же беспочвенные, сколь и противоестественные  в устах тех, кто ежечасно разрушал вооруженные силы, были весьма типичны  для начала лета 
1917 г. Революционная фраза, экстремистская агитация, крушение воинского устава обеспечили переход солдатских Советов под контроль деструктивных сил.

А. В. Колчак аргументированно отвел оба предъявленных ему  обвинения. “Я сказал,— вспоминает он,— что если кто-нибудь укажет или найдет у меня какое- нибудь имение или недвижимое имущество, или какие-нибудь капиталы обнаружит, то я могу их передать, потому что их не существует в природе”. 
Однако делегатское собрание постановило отстранить от должности и командующего, и начальника штаба, а также разоружить всех офицеров, поголовно сочувствовавших, с точки зрения разъяренных матросов, “германским аграриям”. В знак протеста против подобного решения несколько офицеров застрелились, а Колчак, передав командование контр-адмиралу Лукину, сломал свою саблю и бросил ее в воду. И, хотя после резкой телеграммы Керенского в адрес Совета оружие офицерам было возвращено, адмирал своего решения не изменил и отбыл в Петроград.

В докладе правительству  А. В. Колчак подчеркивал, что, чем способствовать развалу вооруженных сил через  безответственных агитаторов, “гораздо проще было совершенно открытым путем, просто-напросто распустить команды  и прекратить деятельность флота”. Причиной прискорбного положения на фронте стала, с его точки зрения, политика правительства: “подрыв и  развал командования, постановка командования в совершенно бесправное и беспомощное  положение”, наконец, допущение под  видом свободы слова и собраний откровенной вражеской пропаганды в годы войны.

Менее чем через  полгода Временное правительство  поймет, куда может завести воюющую  страну отсутствие здоровой армии. Пока же, полностью разочаровавшись в  новых администраторах России, адмирал  уповает только на успехи не потерявших еще боеспособности частей. Он стремится  на фронт, хочет командовать тяжелой  батареей. Однако крах наступления 18 июня, сопровождавшегося невиданной пропагандистской шумихой, показал бессмысленность  какой-либо деятельности в русских  вооруженных силах образца лета 1917 г. Колчак приходит к выводу, что  ключ к спасению России — в победе союзников, и решает бороться с Германией  единственным, с его точки зрения, доступным образом: в одной из армий держав, Антанты. Мысль о  формировании легиона и отправке его во Францию пришлось оставить, так как русские части, сражавшиеся  на западном фронте, к этому времени  окончательно утратили боеспособность. Бывший командующий Черноморским флотом соглашается на командировку в Америку, где остро нуждаются в его  опыте для организации минных заграждений и борьбы с подводными лодками.

Июльские события  в Петрограде, которым адмирал  стал свидетелем, утвердили его в  мысли о необходимости военного вмешательства в политические вопросы, укрепили представление о большевиках  как о сторонниках прекращения  войны и заключения на любых условиях мира с Германией, В это время  окончательно определилось отрицательное  отношение адмирала к обеим противоборствовавшим в период двоевластия сторонам. Меж  тем уже предощущались еще  более грозные гражданские смуты.

Арест генерала Гурко, поводом к которому послужила  переписка с бывшим государем, еще  раз убедил Колчака, что для администрации  Керенского революционные лозунги  важнее судеб России, что правительство  не только не имеет сил противостоять  Петросовету, но и не желает этого  сделать, находясь в плену у собственной  фразы.

Через Швецию и  Лондон А. В. Колчак прибыл в Америку. Здесь выявилась нереальность американской экспедиции на Дарданеллы, на которую  втайне рассчитывал адмирал, и его  деятельность свелась к консультациям  чисто технического порядка. Выполнив свою миссию, адмирал решил возвращаться в 
Россию через Сан-Франциско и Японию. В Монреале он узнал о провале выступления генерала Корнилова, а в день отъезда из Сан-Франциско — о большевистском перевороте. Газеты тогда пестрели сенсационными сообщениями из России, поэтому информации о событиях конца октября — начала ноября в 
Петрограде А. В. Колчак не придал слишком большого значения и уж тем более не склонен был воспринимать эти события как свидетельство крушения той 
России, которой он служил всю свою жизнь. Характерно, что примерно в это же время он получает от партии кадетов предложение выставить по ее списку свою кандидатуру на выборах в Учредительное Собрание по Балтийскому и 
Черноморскому флоту — и дает согласие.

Гораздо больше встревожили Колчака уже не вызывавшие сомнений сводки о первых шагах утверждающейся Советской власти и переговорах  с немцами в 
Брест-Литовске. Теперь для адмирала не было выбора: “Мне остается только одно — продолжать все же войну, как представителю бывшего русского правительства, которое дало известное обязательство союзникам. Я занимал официальное положение, пользовался его доверием, оно вело эту войну, и я обязан эту войну продолжать”.

В эти же дни (январь 1918 г.) политический опыт А. В. Колчака  пополнился еще одной общей для  всех русских ситуацией выбора —  необходимо было определить свое отношение  к разгону большевиками Учредительного Собрания. 
“Общее мнение всех лиц, с которыми мне приходилось сталкиваться,— говорил адмирал,— было таково, что только авторизованное Учредительным Собранием правительство может быть настоящим, но то Учредительное Собрание, которое мы получили, которое было разогнано большевиками и которое с места запело 
“Интернационал” под руководством Чернова, вызвало со стороны большинства лиц, с которыми я сталкивался, отрицательное отношение. Считали, что оно было искусственным и партийным. Это было и мое мнение. Я считал, что если у большевиков и мало положительных сторон, то разгон этого Учредительного 
Собрания, является их заслугой, что это надо поставить им в плюс”.