Кровать в интерьере спальни

     В середине XIX века в моду входят различные  кушетки, диваны и пр., но кровать  едва ли уступает им свое царственное  место. В то время производство шагнуло вперед, и люди научились производить сетчатые кровати, которые были широко доступны и гигиеничны. Тем самым получили широкое распространение среди простых людей, а также использовались для оборудования больниц и лазаретов.

     В советское время в моду пришли диваны-трансформеры. Главное достоинство раскладных диванов состояло в том, что они экономили много места, что было особенно важно для малогабаритных квартир [7,26].

1.2  ДРЕВНЕРУССКИЕ «СОНЫЕ  ПОВЕРЬЯ» И ОБЫЧАИ 

       Несмотря на христианское вероисповедание,  русские люди никогда не забывали  о язычестве. Одним из его  проявлений была вера в нечистую  силу – леших, домовых, водяных.  Именно с ними и связано  большинство “сонных поверий”. Например, русский человек никогда  не ложился ногами к двери  – в противном случае нечистая  сила могла унести спящего  человека из избы  [23,54].

     Готовить  брачную постель для молодых  должна либо родная, либо крестная мать жениха. Никого и ни под каким предлогом (в том числе самых близких родственников и гостей свадьбы) не пускают в ту комнату, в которой будет проходить первая брачная ночь молодых. Прежде, чем молодые останутся в комнате одни, нужно было взять и трижды крестообразно обрызгайте комнату и постель освященной водой. В качестве оберега было принято следующее: мать объявляла, что молодые будут спать в комнате, готовила кровать, хвасталась периной, но когда приходило время брачной ночи, она тихо уводила молодых совсем в другое место, о котором никто даже и не догадывался.

    В старину считалось, что кровать нужно ставить на то место, где ляжет впущенная в дом кошка. У русских она считалась символом плодовитости, поэтому указанное животным место сулило супругам здоровых и крепких детей. Пары, которые хотели детей, клали на кровать что-то, что символизировало плодородие. В одних районах это были колосья пшеницы, в других – курица-несушка, в третьих – все та же кошка. После рождения ребёнка на место, которое выбрала кошка,  ставили детскую колыбель [27,5].

     Сохранившиеся предания народов Сибири гласят: согласно верованиям хантов мифологический предок спустил первочеловека с неба в узорчатой колыбели на золотой  цепи. В образе люльки воплощена  мощь богинь-матерей, бесконечно возрождающих все живое. Колыбель на золотой цепи остается нитью, связывающей легендарного предка с ныне живущими людьми. Каждая, даже самая незатейливая на вид, деревянная или берестяная зыбка - ее подобие. В каждом колыбельном обряде отзывается миф о перворождении. Каждый младенец повторяет путь пращура, впервые оглядывая мир из раскачивающейся, подвешенной к шесту чума люльки.

     Около года "жилищем" младенцу служила люлька, точнее две - дневная и ночная. В первой он видит свет, во второй - темноту; в первой он больше играет, во второй - спит. На спинке дневной и у изголовья ночной люльки изображена тетерка-олэм - птица сна. Это одна из 4 (у девочек) или 5 (у мальчиков) душ, которая приходит из леса, а со смертью человека вновь возвращается в лес. По ночам она покидает тело и, блуждая, вызывает сновидения.

     До  появления зубов и имянаречения младенческая плоть является предметом  вожделения всевозможной нечисти. Ее стремятся  захватить духи леса, воды, преисподней. Без люльки ребенок беззащитен. Его  нельзя класть на голый пол или  землю, иначе в него немедленно проникнут  нижние духи. Для отпугивания нечисти  ханты кладут в зыбку нож, точильный  камень и спички. Манси добавляют  к этому кусок хрусталя - "чистого  камня". Крещеные ханты и манси иногда вырезают на спинке люльки крест. Младенца способны охранить собака и горящий в очаге огонь. И все же опасности подстерегают его повсюду, особенно за пределами дома и вблизи порога. Выносить колыбель из дома и заносить ее полагается не иначе как спинкой (головой) вперед. Не следует передавать люльку с ребенком через порог, оставлять в пустом доме. Тем более опасно покидать ребенка одного на улице, иначе его могут подменить духи Нижнего мира, подсунув в люльку своего детеныша.

     Если  случится смерть ребенка, его колыбель оставляют в лесу под кедром - деревом мертвых. Ему предстоит долгий путь в страну мертвых Хаманёл. Устав в дороге, он ляжет в люльку и отдохнет, наберется сил. Если ребенок благополучно взрослеет и выходит из колыбели, ее считают счастливой и хранят для следующего новорожденного. Если счастливая люлька обветшает, ее уносят в лес и подвешивают на березу - дерево жизни [21].

       1.3. ОБРАЗ КРОВАТИ В МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЕ 

        Окружающие нас вещи не исчерпываются  функциональностью. Им присущи свои мифы, своя поэтика. Форма и назначение одного и того же предмета сильно варьируются, что делает практически невозможным дать ему четкое определение. Но если определение невозможно, возможно описание, основывающееся на сопутствующих вещам образах и представлениях.

         Каждая, даже самая обыденная  на первый взгляд вещь, к примеру,  предметы интерьера, обладает  своей поэтикой, а вместе эти  вещи, возможно, образуют новое образное  поле. Чтобы было яснее, рассмотрим  под этим углом зрения самую повседневную и самую необходимую деталь интерьера -  кровать. Кровать – неотъемлемый спутник человеческой жизни. Человек рождается на кровати, проводит там первый период своей жизни. Когда он взрослеет, кровать становится местом уединения; там он видит сны, мечтает, ленится, читает, болеет. Потом кровать превращается в брачное ложе, а к концу жизни – в смертный одр. Затем, человек умирает, чтобы «покоиться с миром» в иной кровати – в гробу. И, наконец, кровать, это то, что остается после человека. Считается, что Шекспир в завещании своей жене написал: «Моей жене мою вторую кровать». Он завещал своей жене ту кровать, что осталась после того, как он сменил ложе и гроб стал его «первой кроватью». После смерти кровать меняет владельца, но остается вместилищем души предыдущего хозяина, обеспечивая ему своеобразное бессмертие. «Она кажется мне обитаемой, посещаемой вереницею людей, о которых я и не подозреваю, но которые, оставили в ней нечто от самих себя, – говорит о кровати Г. де Мопассан устами своей героини [25,15].

         Итак, ни одна из важнейших  фаз жизни не обходится без  кровати и ее ипостасей. Может  быть, из-за такой роли кровати  она нередко понимается и описывается  как второе тело человека. Емеля,  герой небезызвестной русской  сказки, ни за что не хотел  расставаться со своей печкой (аналог кровати). Она была его  транспортом, то есть его протезом. Ведь что такое транспорт, как  не протез (самолет дает человеку  недостающие крылья, поезд – быстрые  ноги). Емеля не расстается со  своей печкой не из обыкновенной  лени, а потому что она –  кентаврическая¹ часть его самого. В доказательство этому можно вспомнить, как в одной из версий сказки Емеля превращается в добра молодца (то есть перестает быть самим собой) после ночи, проведенной со своей молодой женой-царевной. В эту ночь ему пришлось сменить любимую печку на брачное ложе – и вот результат: он потерял старое тело и обрел новое.

         В сказке о Красной Шапочке  Волк, чтобы притвориться Бабушкой, ложится на кровать. Ему недостаточно надеть чепчик, изменить голос. Кровать для Волка и для Красной Шапочки неразрывно связана с образом (или с сущностью) Бабушки. По кровати Бабушку уж точно можно узнать.

        По кровати узнает и Пенелопа  Одиссея. Как только Одиссей  заговорил с ней о кровати,  «узнала Пенелопа, что пред нею  Одиссей. Лишь они вдвоем знали  тайну, как устроена постель» [20,15].

          В Библии также прослеживаем  эту аналогию кровать «я». Осквернить  постель — значит, осквернить  человека: «не будешь преимуществовать, ибо ты взошел на ложе отца  твоего, ты осквернил постель  мою, [на которую] взошел» [4,54].

         Кровать — это место, где  человек обнажает не только  свое тело, но и свою сущность. В сказке Ганса Христиана Андерсена  «Принцесса на горошине» королева подвергает принцессу испытанию кроватью, чтобы узнать, является ли принцесса той, за кого себя выдает. Кровать с горошиной не подходит принцессе, не соответствует ее «деликатной» сущности. В другой сказке, «Блоха и профессор», герою как раз достается подобающая ему постель. Герой мечтал соорудить воздушный шар, и вот «вместо постели ему дали висячую койку, и он покачивался в ней, как в корзине воздушного шара, о котором не переставал мечтать» [1,175]. 

Каждому – своя кровать. Кровать – всегда показатель статуса и положения  человека. У ребенка – своя кровать, у одинокого – своя, у женатого – своя; у бедного – одна, у  богатого – другая. В рассказе «На  дюнах» Андерсен описывает судьбу некого Юргена. «Его ожидала великолепная колыбель с шелковым пологом, но Господь судил иначе: ему довелось родиться в бедной избушке...» «голые доски вместо постели – вот что нашел Юрген...» [1,189]. Иными словами, Юрген мог бы быть богат, но судьба вела его к бедности. Так кровать оказывается материальным воплощением судьбы.

         В октябре 2001 г. в Петербурге  проходила выставка, называющаяся  «Какова постель, таков и сон»  – выставка кроватей прошлых  столетий. Автор рецензии на эту  выставку, Л.Безрукова (газета «Труд»), начинает свою статью так: «Никогда бы не подумала, что обычные спальные принадлежности могут быть столь "говорящими". Они говорят о своем хозяине. Вот купеческая кровать с толстой периной и горкой подушек. Глядя на такую кровать, «так и встает перед взором: стол с самоваром, за столом пышнотелая молодица. Кому ж как не ей спать на таких перинах?». Так, в образе кровати уже заложены многие характеристики ее хозяина.

        Кровать поглощает человека, вмещает  его в себя, убаюкивает простынями, подушками и одеялами. И неизвестно, кто под кого подстраивается. Может быть, купчиха такая ленивая и дородная именно потому, что у нее такая кровать, а не наоборот. Таким образом, кровать может оказаться силой, управляющей человеческим «Я», кроящей его по своему образцу.

       Человек оказывается в подчинении  у кровати. Этому способствует  и процесс сна, обычно сопутствующий  лежанию на постели. Как известно, во сне ослабляется человеческая  воля, а сознание уступает место  подсознательным процессам (что и берут на вооружение гипнотизеры и психоаналитики). В таком контексте понятна ненависть к лежанкам Мальдорора (героя Лотреамона). «Я же не смыкаю глаз вот уже три с лишним десятка лет. С самого недоброй памяти дня моего рождения я воспылал неукротимой ненавистью ко всем лежанкам, приспособленным для усыпления» [22,52]. Вот что происходит во сне, по словам Мальдорора: «Сознание хрипит, проклинает насильника, но поздно, дело сделано: целомудренный покров изорван в клочья. ... Я существую, я – это я сам. И никакого двоевластия не потерплю. Желаю сам, единолично распоряжаться своею сокровенной сутью». Кровать и сон отбирают эту суть, надругаясь над «Я». Не быть собою – значит не быть живым. Так воображение начинает рисовать образ кровати- гроба, сна-смерти.

         Иногда образ смерти развертывается  через мотив кровати-транспорта. У Ромена Роллана в романе  «Жан Кристоф» кровать сравнивается  с лодкой: «Кровать кажется лодкой... Ночь становится чернее, а пустота  совсем пустой. ... Ночь... Смерть...».  Эта лодка, как в архаичных  мифах, переправляет в иной  мир, на ту сторону реки, туда, где смерть. Вот почему последние  слова Леди Макбет перед самоубийством  — «В постель, в постель,  в постель».

        Кровать – проводник в «лучший  мир». Емеля на своей печке-кровати  соприкасается с миром духов и потусторонними силами.

     Нередко в воображении кровать  напрямую связывается со смертью,  уподобляясь гробу.

         Образ кровати-гроба очень любил,  например, Э.По. У этого писателя  мы редко найдем просто кровать  (приспособление для спанья и  отдыха). Нам все время будут  напоминать о смерти. Герою одного  рассказа снится сон, будто  его похоронили заживо и он  проснулся в гробу. «Все, что  мне привиделось ... легко объяснить неудобством моего ложа», успокаивает себя герой. Так неудобная кровать во сне превращается в гроб.

         Лотреамон устами своего героя  восклицает: «И что такое это  ложе, ...как не сколоченный из  тесаных сосновых досок гроб?».  Далее спящий человек сравнивается с трупом, простыни с саваном.

        В этих сопоставлениях мы видим  гегелевскую игру образов, связывающих вещи по внешним признакам. Закрытые глаза, лежащее тело – все это может быть сном, а может быть и смертью. Спящий как мертвый, а мертвый как спящий; гроб как кровать, а кровать как гроб («покойся с миром», «спи вечным сном»). В мире образов отсутствуют смыслы, их заменяют уподобления, которым нипочем смысловые различия и несоответствия. Человек в здравом уме легко отличит мертвого от спящего, гроб от кровати, но для поэта (писателя, художника), для всех создателей мифов, существует лишь близорукий взгляд, смешивающий очевидности.

         Наиболее отчетливо образ гроба  проступает, когда заходит речь  о брачном ложе. Этот образ жил еще в архаичном сознании. Описывая покои новобрачных у русских, Костомаров между делом отмечает: «Необходимо было, чтоб на потолке не было земли, чтоб, таким образом, брачная спальня не имела никакого подобия с могилою» [18,159]. Так русский обычай борется с навязчивым образом спальни-могилы.

         Э.По, напротив, пытается подчеркнуть  схожесть брачного ложа с гробом: «ложе, брачное ложе индийской работы из резного черного дерева, низкое, с погребально-пышным балдахином». Такое описание мы находим в начале рассказа «Лигейя». Читатель воспринимает эту картинку как художественный прием, призванный обозначить мрачную атмосферу места действия рассказа. Но в конце истории оказывается, что это ложе с «погребально-пышным балдахином» – просто гроб, замаскированный под брачное ложе. Молодая жена умирает, и Э.По начинает называть брачное ложе «ложем смерти» [28,25]. То же находим и у Андерсена: «Бедное дитя! Брачным ложем твоего жениха становится гроб...». Так дихотомия любви-смерти находит свое образное отражение в обычном предмете мебели.