Икона Святой Троицы – величайшее произведение мирового искусства

«Формой, наиболее наглядно выражающей представление о единосущии трех ипостасей Святой Троицы, в иконе А. Рублева становится круг - именно он положен в основу композиции. При этом ангелы не вписаны в круг - они сами образуют его, так что взгляд наш не может остановиться ни на одной из трех фигур и пребывает, скорее, внутри того пространства, которое они собой ограничивают. Смысловым центром композиции является чаша с головой тельца - прообраз крестной жертвы и напоминание об Евхаристии (силуэт, напоминающий чашу, образуют также фигуры левого и правого ангелов). Вокруг чаши, стоящей на столе, разворачивается безмолвный диалог жестов»¹³.

2. Толкование сюжета о Святой Троице

Обитель Сергия¹⁴ была полностью сожжена татарами. Можно представить себе, как тяжело было русским людям видеть одни обуглившиеся  головешки на том самом месте, где 30 лет тому назад они искали нравственной опоры перед наступлением на Мамая. Этими настроениями объясняется, почему ученик и преемник Сергия Радонежского Никон¹⁵, когда миновала гроза, с большим рвением принимается за восстановление монастыря, наперекор многим сомневающимся, развивает кипучую строительную деятельность, возводит на месте деревянного белокаменный храм, приглашает в монастырь Андрея Рублева вместе с его другом Даниилом Черным для росписи собора и иконостаса. Эти годы были ознаменованы явлениями, не менее примечательными, чем победа над татарами. Русские люди, только что избавившиеся от иноплеменников, создают художественные ценности мирового значения. Среди них первое место принадлежит творению Андрея Рублева, его «Троице», иконе из иконостаса Троицкого собора Сергиева монастыря, ныне находящейся в Государственной Третьяковской галерее.

Старинное библейское сказание гласит: «Жил старый кочевник Авраам, и давно было ему дано обетование, что станет он родоначальником целого народа.  Проходили годы,  состарились, и он и его жена,  и уже по законам естества не могло быть у них потомства.  И вот однажды, когда сидел он на пороге своего дома в Мамврийской дубраве,  в полуденный зной явился ему сам Бог.  Невидимое, непостижимое, не имеющее образа божество, для общения с человеком принявшее вид трех путников»¹⁶.

Издревле христианское искусство  изображало это таинственное явление. Три мужа в одеждах путников с  посохами подошли к шатру гостеприимного старца. Он пригласил их за трапезу. Жена месит муку, чтобы испечь хлеба, слуга-отрок закалывает тельца. Хозяева подают к столу угощение.

По-домашнему обыденно изображается событие,  но необыкновенен, удивителен его смысл. Три мужа явились, чтобы  принести огромной важности весть. Они  изображены с крыльями, в виде ангелов (слово «ангел» по-гречески значит «вестник»). И весть эта о «завете», договоре бога и человека.

Андрею Рублеву ведомо было множество толкований в письменности, но все они сводились к двум основным пониманиям. Согласно первому - это явление в ангельском виде самого Бога, которого сопровождают два служащих ему ангела. Но было и другое толкование смысла ангельской троицы. В образах трех ангелов была явлена миру тайна троического божественного единства – «Троица единосущная и нераздельная». В основе этих легенд лежит убеждение,  что божество недостижимо сознанию смертного и становится ему доступным, лишь приобретая человеческие черты. Это убеждение вдохновляло художников на создание образов, сотканных из жизненных впечатлений и выражавших их представления о возвышенном и прекрасном. Рублев видел, конечно, византийские иконы «Троицы», но его отталкивало,  что византийцы уделяли большое внимание трапезе, уставленной яствами, что Авраам с супругой неизменно присутствуют при этой сцене, своим суетливым гостеприимством напоминая об обстоятельствах,  при которых на землю сошло божество, наконец, что византийцев больше интересовал богословский вопрос о соотношении трех лиц Троицы - отца, сына и духа, чем само явление на земле неземного. «Троица» Андрея Рублева была плодом подлинного и счастливого  вдохновения.

При первом взгляде они  покоряют своим несравненным обаянием. Но вдохновение озарило мастера  лишь после того,  как он прошел путь настойчивых исканий; видимо, он долго испытывал свое сердце и  упражнял свой глаз, прежде чем взяться  за кисть и излить свои чувства. Он жил среди людей, почитавших обряды, наивно убежденных в таинственной силе древних форм. Чтобы не оскорблять их привязанностей к старине, он согласно, обычаю  представил трех крылатых ангелов, так что средний возвышается над боковыми. Он изобразил чашу с головою тельца, не забыл и Мамврийский дуб и палаты, намекающие на отсутствующего Авраама. Но Рублев не мог остановиться на этом.  Его влекло более  проникновенное  понимание древнего сказания.

Есть все основания  думать, что в среде Андрея Рублева были известны и пользовались почетом византийские писатели, хранившие традиции древнегреческой философии. Некоторые из их трудов переводились в то время на русский язык. В них проскальзывала мысль, что в искусстве все имеет иносказательный смысл, все земные образы, образы людей, животных и природы  могут стать средствами проникновения в сокровенную основу мира, правда лишь при условии, если человек будет неустанно стремиться к возвышенному.

Художнику это давало право  видеть в красоте земного мира живое подобие смутно чаемого  и желанного совершенства.  Все  то, что ученейшие из византийцев  умели выразить лишь запутанными  силлогизмами, опираясь на древние  авторитеты и многовековую традицию, вставало перед глазами Андрея Рублева как живое, было близко, осязаемо, выразимо в искусстве. Он сам испытывал счастливые мгновения художественного великого созерцания. Близкие его не могли понять, что он находит в древних иконах,  работах своих предшественников, почему он не бил перед ними поклонов, не ставил свечей, не шептал молитв, но, устремив свой взор на их дивные  формы, в свободные от трудов часы подолгу просиживал перед ними. К этому созерцанию призывает Рублев своей «Троицей», и созерцание это в каждом образе раскрывает неисчерпаемые глубины.

3. Образы и стиль «Троицы»

В «Троице» Рублева представлены все те же стройные, прекрасные женственные юноши, каких можно найти во всех ее прообразах, но обстоятельства их появления обойдены молчанием. Зато недосказанность эта придает всем образам многогранный смысл, далеко уводящий за пределы древнего мифа. Чем заняты трое крылатых юношей? То ли они вкушают пищу,  и один из них протягивает руку за чашей на столе? Или они ведут беседу - один повелительно говорит, другой внимает, третий покорно склоняет голову? Или все они просто задумались, унеслись в мир светлой мечты,  словно прислушиваясь к звукам неземной музыки? В фигурах видно и то, и другое, и третье, в иконе есть и действие, и беседа, и задумчивое состояние, и все же значение ее нельзя до конца понять и объяснить человеческими словами. Что значит эта чаша на столе с головой жертвенного животного? Не намек ли на то, что один из юных путников готов принести себя в жертву? Не потому ли и стол похож на алтарь? А посох в руках этих крылатых существ - не знак ли это странничества, которому один из них обрек себя на земле?  Возможно,  что византийские изображения Троицы в круглых обрамленьях или на круглых блюдцах натолкнули Андрея Рублева на мысль объединить кругом три сидящие фигуры. Но обрамление его иконы не имеет круглой формы, круг едва заметно проступает в очертаниях фигур, и поскольку круг всегда почитался символом неба, света и божества, его присутствие в «Троице» должно было увлечь мысль к незримому, возвышенно духовному.

Круг по  природе  своей  вызывает впечатление неподвижности  и покоя. Между тем Рублев стремился  к выражению жизни изменчивой и свободной, и потому он создает  в пределах круга плавное, скользящее движение; средний ангел склоняет голову, нимб его нарушает симметрию  в верхней части иконы, и равновесие восстанавливается лишь тем, что  оба подножия ангелов отодвинуты в обратную сторону.  Куда бы мы ни обращали наш взор, всюду  мы находим  отголоски основной круговой мелодии, линейные соответствия, формы, возникающие из других форм или служащие их зеркальным отражением, линии, влекущие за грани круга или сплетающиеся в его середине, - невыразимое словами, но чарующее глаз симфоническое богатство форм, объемов, линий и цветовых пятен.

Лица Троицы нераздельны,  но у каждого из них,  по замыслу  Андрея Рублева, свое бытие, свое действие в деле созидания мира. Левый ангел – образ Отца. Его волей начинается устроение вселенной. И палаты позади него не просто дом, а образ «домостроительства».  Лицу этого ангела Рублев придал большую твердость,  волю. И сам цвет одежд, «удаляющаяся» прозрачность  небесно-лазурного хитона (нижняя одежда), легко светящегося блекло-багряным, светло-зеленым, сине-голубым гиматия раскрывает ту же мысль художника.

Средний ангел обращен  к правому, но голова его, слегка наклоненная, повернута к Отцу. Это Сын, тот, кому предстоит воплотиться, принять  человеческую природу,  жертвенной смертью на кресте искупить, преодолеть разделение между божественным и человеческим. Во всем его облике согласие из любви к человеку самому стать спасительной жертвой. И чтобы не было сомнений,  что это Сын, он одет в одежды, в каких многие столетия писали Иисуса Христа - в темном, багряном хитоне с золотистой полосой на правом плече и лазурном гиматии.

И склонился с отблеском  тихой  печали  на  лице  третий  ангел - Дух-Утешитель в одеждах  лазоревых и светло-зеленых, цвет которых выразит неотделимость  его от двух других. И гора за ним  станет образом чего-то возвышенного и высокого.

Краски составляют одно из главных очарований «Троицы». Андрей Рублев был художником-колористом. В молодости он любовался в иконах Феофана Грека их глухими и блеклыми, как завядшие цветы, тонами, сочетаниями, в которых общая гармония покупалась ценой отказа от чистого цвета. Его восхищали цветовые волны,  как бы пробегающие через иконы Феофана, но не могло удовлетворить напряженное беспокойство,  мрачный характер его цветовых созвучий.  Он видел, конечно, русские иконы 13-14 веков, расцвеченные, как бесхитростные крестьянские вышивки, в ярко-красные, зеленые и желтые цвета,  подкупающие выражением здоровой радости и утомляющие пестротой красок,  словно старающихся перекричать друг друга. Но разве это радость, если чистота красок исключает их нежное мелодическое согласие?