Декаданс в русском искусстве

     Основа  итальянского футуризма с его  лозунгом “война – единственная гигиена  мира” в русском варианте была ослаблена, но, как замечает В. Брюсов в статье “Смысл современной поэзии”, эта идеология “... проступала между строк, и массы читателей инстинктивно сторонились этой поэзии”.

     “Футуристы  впервые подняли форму на должную  высоту, – утверждает В. Шершеневич, – придав ей значение самоцелевого, главного элемента поэтического произведения. Они совершенно отвергли стихи, которые  пишутся для идеи”. Этим объясняется возникновение огромного числа декларируемых формальных принципов, вроде: “Во имя свободы личного случая мы отрицаем правописание” или “Нами уничтожены знаки препинания, – чем роль словесной массы – выдвинута впервые и осознана” (“Садок судей”).

     Теоретик  футуризма В. Хлебников провозглашает, что языком мирового грядущего “будет язык “заумный”. Слово лишается смыслового значения, приобретая субъективную окраску: “Гласные мы понимаем, как время и пространство (характер устремления), согласные – краска, звук, запах”. В. Хлебников, стремясь расширить границы языка и его возможности, предлагает создание новых слов по корневому признаку, например: (корни: чур... и чар...) 

Мы чаруемся и чураемся.

Там чаруясь, здесь чураясь,

То чурахарь, то чарахарь,

Здесь чуриль, там чариль.

Из чурыни взор чарыни.

Есть  чуравель, есть чаравель.

Чарари! Чурари!

Чурель! Чарель!

Чареса  и чуреса.

И чурайся  и чаруйся.¹  

     Подчеркнутому эстетизму поэзии символистов и  особенно акмеистов футуристы противопоставляют намеренную деэстетизацию. Так, у Д. Бурлюка “поэзия – истрепанная девка”, “душа – кабак, а небо – рвань”, у В. Шершеневича “в заплеванном сквере” голая женщина хочет “из грудей отвислых выжать молоко”. В обзоре “Год русской поэзии” (1914) В. Брюсов, отмечая преднамеренную грубость стихов футуристов, справедливо замечает: “Весьма недостаточно поносить бранными словами все, что было, и все, что есть вне своего кружка, чтобы уже найти нечто новое”. Он указывает, что все их новшества мнимые, ибо с одними мы встречались у поэтов XVIII века, с другими у Пушкина и Вергилия, что теория звуков – красок разрабатывалась Т. Готье.

     Любопытно, что при всех отрицаниях других направлений  в искусстве футуристы ощущают  свою преемственность от символизма.

     А. Блок, заинтересованно следивший за творчеством Северянина, с беспокойством говорит: “У него нет темы”, а В. Брюсов в статье 1915 г., посвященной Северянину, указывает: “Отсутствие знаний и неумение мыслить принижают поэзию Игоря Северянина и крайне суживают ее горизонт”. Он упрекает поэта в безвкусице, пошлости, и особенно резко критикует его военные стихи, которые производят “тягостное впечатление”, “срывая дешевые аплодисменты публики”¹⁸.

     А. Блок еще в 1912 г. сомневался: “О модернистах  я боюсь, что у них нет стержня, а только – талантливые завитки  вокруг пустоты”.

     Русская культура кануна Октябрьской революции представляла собой итог сложного и огромного пути, сопровождаемого периодами жестокой правительственной реакции, когда прогрессивная мысль, передовая культура всячески подавлялись.  
 

      2.3. Основные стилистические  особенности декаданса  (на примере творчества  Д.С. Мережковского) 

     Наиболее  полно философское наполнение, социальные корни и общественное значение декаданса может быть понято на примере творчества крупного российского мыслителя рубежа веков Д. С. Мережковского, — именно он одним из первых сформулировал основные принципы эстетики русского декаданса.

     Внешним выражением духовных ориентиров Мережковского становится символизм. Первые эстетические, этические и философские эксперименты в области символизма идут на страницах журнала "Северный вестник", выходившего с 1885 по 1898 гг. Его гостеприимством пользовались многие ведущие ранние символисты. Кроме Мережковского, это Гиппиус, Минский, Сологуб. Идейным руководителем журнала, преобразовавшим его в духе Мережковского "от позитивизма к идеализму" являлся критик А. Л. Волынский. Помимо этого символисты сотрудничают в те годы с журналами "Живописное обозрение", "Русский архив", "Вестник Европы", "Русская мысль" и др.¹

     Многие  русские символисты считали для себя важным отмежеваться от обвинений их в упадничестве. Мережковский и Гиппиус были среди них. Мережковский, к примеру, так писал о своих духовных исканиях конца прошлого века: "под влиянием Достоевского, а так же иностранной литературы, Бодлера и Эдгара По, началось моё увлечение не декадентством, а символизмом (я и тогда уже понимал их различие). Сборник стихотворений, изданный в самом начале 90-х годов, я озаглавил "Символы". Кажется, я раньше всех в русской литературе употребил это слово". Похожие самооценки звучат и у Гиппиус которая, утверждала, что в период сотрудничества в "Северном Вестнике" её "занимало, собственно, не декадентство, а проблема индивидуализма". Гиппиус шла ещё дальше, и в отличие от мужа отрицала какое-либо влияние на себя со стороны западного декадентства, по той простой причине, что "мало читала" французских поэтов. Но уже современники Гиппиус подвергали это сомнению. К примеру, другой видный представитель раннего символизма В. Брюсов, заключал, что "оригинальность" Гиппиус 90-х гг. "восходит к идеям Бодлера, Ницше, первых французских символистов". Впрочем, не отрицал Брюсов и того факта, что творчество французских символистов Варлена, Малларме, Бодлера и других повлияло и на него самого.

     Имело декадентство и другие корни. О некоторых  из них, как, например, о влиянии на становление всего русского символизма философии и, особенно, поэзии В. С. Соловьёва, немало писалось и прежде. Так, М. Агурский в своём исследовании приводит отрывок из стихотворения Соловьёва, в котором заключается вся гносеология будущей эстетики русского декаданса:

Милый друг, иль ты не видишь,

Что всё  видимое нами —

Только  отблеск, только тени

От незримого  очами?¹ 

     В этом своём мистическом кредо  Соловьёв напрямую называет эмпирическое, т. е. реальное бытие иллюзорным отражением бытия истинного, но невидимого, недоступному чувственному восприятию. А поскольку  наряду с этим Соловьёв упорно отстаивал идею общественного прогресса, в основе прогресса социального для него лежал прогресс духовный. Чтобы примирить факт неоспоримого материального прогресса конца XIX в. с предполагаемым упадком в народе христианской веры, он выдвигал парадоксальное положение, что ныне Дух Божий покоится не на верующих, а на неверующих. Этот парадокс объясним только в системе утончённого мистицизма Соловьёва, для которого видимое бытие — лишь тень истинного. Такое отношение к прогрессу позже так же войдёт органической частью в эстетику русского декаданса. Для русских символистов Соловьёв превращался, таким образом, в мыслителя, мистика, нащупавшего путь к истине, к абсолюту посредством внечувственного опыта, разума, а также всестороннего наблюдателя, рассматривающего окружающее как совокупность символов иного, лучшего мира.

     В наши дни критика постепенно начинает обращать пристальное внимание и  на другие корни декаданса, о которых в прошлом практически ничего не говорилось, но которые способны добавить в его понимание очень многое. К таким малоизученным тенденциям внутри декадентства относится, например, его тесное духовное родство с русским расколом, в особенности с сектантством. Но такая постановка вопроса не должна удивлять. Ещё выдающийся богослов и православный мыслитель русского зарубежья протоирей В. В. Зеньковский, полагал, что главная тема писаний Мережковского "определяется религиозным противлением "историческому" христианству".

     О том же, только другими словами  и с явным одобрительным подтекстом пишет современный российский исследователь творчества Мережковского О. Дефье: "значение Д. Мережковского для русской духовной и художественной культуры заключается, прежде всего, в его стремлении найти путь к преодолению кризисных процессов, которые были вызваны исчерпанностью авторитета исторической церкви". Понятно, что речь идёт, прежде всего, именно о православии. Обращает на себя внимание, что религиозное противление православию в качестве основной своей цели определяли так же отцы многочисленных в то время сект. Эта очевидная параллель становится более понятной, если учесть некоторые биографические данные Мережковского, Гиппиус и значительного круга других символистов.

      Ещё на заре своей литературной деятельности, в 1880 г. Мережковский знакомится с литературным метром тех лет С. Я. Надсоном, через которого он получает доступ в широкие образованные круги тогдашней публики. Происходит его встреча и с такими деятелями, как В. М. Гаршин, В. Г. Короленко, Н. К. Михайловский, Г. И. Успенский, с именами которых связано возникновение и первые шаги "Северного вестника". Двух последних Мережковский впоследствии назовёт своими учителями. Особенно большую роль в судьбе Мережковского сыграет Успенский, которого Г. В. Плеханов считал типичным, наиболее ярким представителем русского духовного движения эпохи разночинцев. Под влиянием Успенского, будучи ещё студентом-историком, Мережковский "ездил в народ", побывав на Волге, Каме, Оренбуржье, в Уфе, Тверской губернии. Его увлечения были столь сильны, что по окончании университета он собирался осесть где-нибудь в русской глубинке в качестве сельского учителя. Его друг, поэт-символист Н. Минский, "смеялся" и "держал пари, что этого не будет".

     Он  оказался прав, но это не даёт права  списывать со счетов это увлечение  народничеством молодого Мережковского, тем более он сам отнюдь не считал его "модой" или досадной случайностью. Важно, что именно те области России, в которых в пору своего студенчества побывал Мережковский, считались важнейшими очагами сектантства.¹

     Имеется интересное свидетельство так же о Зинаиде Гиппиус, принадлежащие её секретарю Злобину. Он приводил одну её дневниковую запись за 1893 г.: "Пойду к х-там. Ведь я записана в думе". Расшифровка этого неясного места дневников Гиппиус для её секретаря сомнений не вызывала, и он без обиняков писал о её принадлежности к хлыстам и даже к некому их правящему органу. Свидетельство человека, столь близко знавшего чету Мережковских, хоть, может быть, и с оговорками, заслуживает внимания.

      Как бы то ни было, позже Мережковский вместе с Гиппиус повторят "хождение в народ", и на этот раз уже по вполне конкретным адресам. И хотя в 1899 г. он писал своему другу, что едет "открывать Россию", целью его путешествия, предпринятого в июне 1902 г., становится Нижегородская губерния, берега озера Светлояр — место, имеющее культовое значение для русского раскола. По приданию, именно воды этого озера скрывают невидимый древний град Китеж. Каждое лето берега Светлояра становились местом схода староверов и сектантов самых причудливых направлений. Поездка произвела сильное впечатление на чету Мережковских. Вспоминая о своём общении с раскольниками, Гиппиус записывала в дневник: "Мы сидели вместе, на одной земле, различные во всём: в обычае, в преданиях, в истории, в одежде, в языке, в жизни, — и уже никто не замечал различия; у нас была одна сущность, одно важное для нас и для них". О своей близости с поэтами-символистами говорили и сами сектанты: "Мережковский наш, он с нами притчами говорил", — делились впечатлениями о своём необычном госте сектанты из одной глухой костромской деревушки с М. Пришвиным, через несколько лет проехавшим тем же маршрутом.

     Влияние сектантства объясняет окончательный  разрыв Мережковского и Гиппиус  с православием. Как указывают  исследователи творчества Гиппиус  К. М. Азадовский и А. В. Лавров, 29 марта 1901 г. произошло событие, которое Гиппиус осмысливала как конкретное зарождение "новой церкви". В этот день чета Мережковских, а так же тесно связанный с ними Д. В. Философов провели совместную молитву по выработанному ими самими ритуалу. Интересно в этом смысле вспомнить слова Бердяева, который видел в союзе Мережковского—Гиппиус—Философова отражение их религиозной веры в "тайну трёх", через которую должна была сложиться новая Святая Троица, новая церковь Святого Духа, в которой раскроется тайна бытия. Основную работу по разработке нового чина, подготовке молитв взяла на себя Гиппиус. Это и не случайно, сравнивая своё детство с детством своего мужа, Гиппиус в автобиографических заметках 1930 г. писала, что оно у неё "было более религиозным".

     Как писал Н. А. Бердяев в одной  из ключевых своих работ "Новое  христианство (Д. С. Мережковский)", в  русской религиозной мысли помимо течения, жаждавшего возврата к ценностям  отеческого православия, возникает  направление, ставящее своей целью  создание новой Церкви. Именно к этому течению он и относит Мережковского, подчёркивая не тождественность исторического православия и религиозности поэта-мистика. Писал Бердяев и о том, что Мережковский говорил о православии как мало что в нём смыслящий дилетант, человек со стороны. "Религиозная тема Мережковского более всего есть у хлыстов, — восклицает философ, — и стремления его даже называли интеллигентной хлыстовщиной".

     Неудовлетворённость существующей церковью приводит Мережковского  к размышлением, от которых правоверный православный просто отшатнулся бы с суеверным ужасом. Мережковский же не удовлетворяется слепым следованием догме. Отсюда, вероятно, одной из центральных тем его творчества и становится тема сопоставления Христа и антихриста. По определению Бердяева, иногда даже остаётся впечатление, что Мережковский стремится синтезировать Христа и антихриста. И это не было преувеличением. Поводом для такого рода суждений послужила одна из центральных во всём творчестве Мережковского трилогия "Христос и Антихрист". По словам Мережковского, он надеялся, соединив два начала христианства и язычества получить полноту жизни. Заканчивая трилогию, он уже отчётливо осознавал, "что соединение Христа с Антихристом — кощунственная ложь". Но это признание, сделанное Мережковским, мало что меняло по существу, ибо, согласно его позиции демоническая сила антихриста коренилась сперва в самодержавии, а позже в большевизме. В том числе демонические силы отождествлялись Мережковским и с Православием. Тем самым он далеко отходил в трактовке Антихриста от официальной церкви.