Принцип субстанциальности сознания

  Однако  столь же очевидно, что подобная объективность внешних условий  конкретной человеческой деятельности не превращает их в явления социальной материальности. Достаточно сказать, что  в роли таких объективных условий  могут выступать абсолютно идеальные  по своей природе феномены — достигнутый  уровень научной теории или сложившийся  стиль эстетического творчества, которые не зависят от сознания ученых или художников нового поколения, но вовсе не от сознания людей, продуктом  деятельности которых они стали.

  Второй  тип объективности характеризуют  уже не внешние условия конкретной деятельности людей, а внутренние механизмы  целереализации в ней. Речь идет об объективности тех предметно-организационных средств и механизмов деятельности, которые предписаны человеку самим характером избранных им целей. Очевидно, что люди, решившие построить себе жилище, должны иметь необходимый для этого материал, должны учитывать определенные законы строительства, которые не позволяют нам возводить крышу дома до того, как будут построены его стены. Точно так же всякое общество, пытающееся создать эффективное товарное производство, должно считаться с его объективными законами, определяющими связь между производством, распределением и обменом — в частности, с необходимостью рынка, который опосредует процесс потребления совместно произведенной продукции. Независимо от желаний людей, в такой экономике возникают стоимостные соотношения товаров, которые определяются не нормами, а трудозатратами, необходимыми для производства этих товаров, или степенью их полезности.

  Но  можно ли считать подобную объективность  механизмов целереализации признаком из материальности? Едва ли это так. Тот факт, что избранная людьми форма активности осуществляется по некоторым не зависящим от их сознания законам, не отменяет другого факта, в соответствии с которым именно сознание выступает целевой причиной этой активности, предшествующей ее средствам и результатам.

  Прибегая  к аналогии, можно сказать, что  дерево, посаженное человеком, растет по законам, от него не зависящим, но это  не дает нам оснований считать, что  процесс посадки не зависит от воли человека, принявшего решение: расти  дереву или нет. Точно так же и  в обществе сознание инициирует процессы, объективные по своему содержанию, но находящиеся от него в генетической зависимости, и именно эта генетическая первичность идеального мешает нам  расценивать данный тип объективности  как материальность.

  Другое  дело, что цели людей как информационная причина их поведения не являются его действительными первопричинами. За ними всегда стоит та или иная потребность — та самая объективность  третьего рода, которая соответствует  всем критериям материального в  общественной жизни. В отличие от внешних условий деятельности потребности  являются ее собственным внутренним фактором, не зависящим от любой  исторической конъюнктуры. В отличие  от объективных механизмов целереализации, причинно опосредованных сознанием, потребности предпосланы ему в качестве факторов целепостановки, которые не созданы и не могут быть созданы сознательными усилиями людей.

  Именно  эти соображения мешают нам согласиться  с идеей «материальных производственных отношений». Как мы видели, в пользу этой идеи не может свидетельствовать  тот факт, что система технологической и экономической организации производства, которую застает каждое новое поколение людей, не зависит от их сознания — точно так же, как от него не зависит никакая данность, имеющая силу свершившегося факта69.

  В пользу этой идеи не говорит и то важнейшее обстоятельство, что опосредованная сознанием система разделения труда  и распределения его предметных средств обладает вполне определенной функциональной независимостью от воли своих субъектов и носителей (которые, как мы отмечали выше, занимают лишь «места», предопределенные каждой ставшей  или становящейся формой общественного  воспроизводства). Генетическая первичность  сознания в отношении подобных связей есть та «малость», которая мешает нам считать их соответствующими критериям социальной материальности (несмотря на то, что в определенные эпохи истории подобные связи могут возникать стихийно, что не отменяет, однако, их потенциальной родовой зависимости от сознания).

  Не  будем забывать, что в соответствии с канонами того же марксизма эти  отношения представляют собой результат  развития производительных сил, «материальность» которого также вызывает серьезные  сомнения. Сорокин, конечно, не прав, когда  утверждал, что функционирование и  развитие производственного комплекса, состоящего из людей и приводимых ими в действие средств и предметов  груда, определяются сознанием, имеют  его своей первопричиной. Однако он прав в том, что эти процессы направляются сознанием, что именно оно в форме технологических  и организационных инноваций  является непосредственной целевой  причиной развития производственных структур, передаточным звеном между ними и  потребностями людей.

  Сказанное означает, что производительные силы общества, не способные претендовать на генетическую первичность в отношении  сознания и функциональную независимость  от него, соответствуют критериям  реального, а не материального явления  общественной жизни, т.е. существуют вне  сознания, но не независимо от него, находясь, как минимум, в генетической зависимости  от активности сознания.

  То  же касается и производственных отношений. Мы можем утверждать, что, изобретая новые средства труда, создавая новые виды производства, меняя его организационные формы («придумывая» мануфактуру или отказываясь от нее), человеческое сознание всегда воздействовало на технологические отношения производства (распределение «живого» труда), а в последнее время обрело способность непосредственно влиять на его экономические отношения, программируя целенаправленные изменения форм собственности (их национализацию, приватизацию и пр.). Человеческая история все решительнее уподобляет производство организационных связей целенаправленному производству вещей (фактически реализуя идею Маркса, писавшего: «Г-н Прудон-экономист очень хорошо понял, что люди выделывают сукно, холст, шелковые ткани в рамках определенных производственных отношений. Но он не понял того, что эти определенные общественные отношения так же произведены людьми, как и холст, лен и т.д.»70).

  Заканчивая  свои рассуждения о различии объективного, реального и материального в  коллективной деятельности людей, мы осознаем, что нетерпеливый читатель может  упрекнуть нас за столь повышенное внимание к этой, казалось бы, схоластической проблеме. В действительности, однако, она имеет большое теоретическое  значение. Достаточно сказать, что попытка  выдать общественные отношения и  прочие реальные результаты человеческой деятельности за ее материальные первопричины свидетельствует о существенных дефектах социально-философской доктрины Маркса, из-за которых многие вполне полезные идеи перестают «работать» на конкретном историческом материале, превращаются в мертвую схему, навязываемую истории.

  В самом деле, принцип материалистического  понимания истории не вызывает у  нас ни малейших сомнений до тех  пор, пока он ограничивает всевластие человеческого сознания в истории, ставя его в «дисциплинарную  зависимость» от потребностей родовой  природы общественного человека. Но этот принцип начинает вызывать самые серьезные сомнения тогда, когда пытается распространить предопределяющее воздействие материальных факторов деятельности не только на цели, но и  на реальные результаты конкретной человеческой деятельности, осуществляемой в реальном времени и пространстве. Тем самым  идея материализма переходит объективные  границы своей применимости, стремительно теряя свою немалую познавательную ценность.

  В самом деле, руководствуясь этой идеей, мы можем уверенно сказать, почему действуют  данные люди, но она не дает нам возможности  однозначно предсказать, чем кончится их деятельность, в какой форме  и степени им удастся удовлетворить  инициирующие ее потребности и будут  ли они удовлетворены вовсе. В  значительной мере это объясняется  регулятивными возможностями сознания, выступающего как сильнейший «возмущающий»  фактор общественной жизни, который  делает возможными самые неожиданные  исторические «выбросы», осуществление  наименее вероятных результатов.

  Естественно, приведенное утверждение нуждается  в серьезных разъяснениях, чтобы  неприятие фатализма в понимании  деятельности людей не переросло  в легкомысленное отрицание ее объективных, не зависящих от воли людей законов.

  Прежде  всего, мы должны сказать, что своеобразный «принцип неопределенности» результатов  человеческой деятельности касается, в первую очередь, реальных событий  человеческой истории, творимых исторически  конкретными людьми в определенных обстоятельствах места и времени.

  Рискуя  повторить уже сказанное, мы вновь  подтверждаем тот факт, что любые  события — конкретные революции, войны и пр., ставшие результатами совместной деятельности людей, — обладают объективной логикой своего осуществления. «На войне, как на войне», — говорят  люди, заранее смиряясь с тяжелыми и неприятными вещами, которые  придется делать, чтобы избежать физического  уничтожения или порабощения. Проигранную  войну нельзя выиграть, скажем мы, признав тем самым предопределенность результатов человеческой деятельности, наступившую тогда, когда событие вступило в фазу своей неотвратимости, стало неизбежным.

  И тем не менее существует как минимум один аспект исторических событий, в котором они субстанциально зависимы от человеческого сознания. Речь идет об их генезисе, ибо любую войну можно начать, а можно не начинать, заранее капитулировав перед врагом, признав неизбежность поражения. В этом плане мы не можем считать астрономически непреложным, не зависящим от сознания людей ни одно событие истории, сколь бы масштабным оно ни было, сколь бы ни велика была вероятность его осуществления.

  Теория, учитывающая это обстоятельство, может предложить лишь набор более  или менее вероятных вариантов, «сценариев», по которым способно пойти  реальное развитие событий. Она может  и должна указать на те варианты, которые в наибольшей степени соответствуют объективным потребностям действующих людей, отличив их от вариантов самоубийственных, противоречащих объективным законам достижения желаемого. И все же она не в состоянии однозначно определить, какой из всех возможных сценариев будет реализован на практике. Подобная предопределенность касается лишь сферы объективно невозможного для действующих лиц (так, любой человек без малейшего риска ошибиться может уверенно предсказать, что России не удастся в ближайшие три года догнать и перегнать Америку по уровню жизни своих граждан).

  В сфере же объективно возможного (только и интересующего ученых) мы должны признать отсутствие объективной предопределенности в возникновении событий, становящихся результатами человеческой деятельности. Понимая, какие именно причины заставляют бороться различные социальные силы современной России, мы не можем  с такой же определенностью сказать, чем именно кончится эта борьба, кто окажется в ней победителем (и будут ли в ней победители вообще).

  Более того, предметом подобной неопределенности может служить история человечества в целом, если учесть, что до самого последнего момента само ее продолжение, физическое существование людей  на Земле зависело от трезвости политиков, их способности преодолеть катастрофическую по последствиям взаимную подозрительность. И до сих пор весь социальный мир со всеми его формациями, цивилизациями, культурами зависит от флуктуации, «выбросов» самого сознания в виде столь естественного человеческого «права на ошибку» — увы, простой неосторожности операторов или недостаточной компетенции конструкторов, как показал печальный опыт Чернобыля, может хватить для того, чтобы привести человеческую историю к досрочному завершению.

  По  сути дела так же обстоит дело и  с безличными структурами человеческой деятельности, обладающими, как мы пытались показать на всем протяжении нашей  книги, объективными, не зависящими от воли людей законами существования. И все же мы полагаем, что эти  законы распространяются по преимуществу на функционирование и развитие уже ставших структур, но не предопределяют с астрономической непреложностью сам факт их возникновения.

  Это понятно уже на уровне событий когда каждый родившийся человек становится неотвратимо смертным, что не означает, конечно же, неотвратимости его рождения. Империя Александра Македонского, возникнув, была обречена на распад, но нельзя считать предопределенным само ее возникновение. То же касается и организационных типов общества: так, по утверждению многих историков, институт рабовладения (в его античной форме, столь повлиявшей на весь ход дальнейшей истории человечества), возникнув и утвердившись, развивался по «неотвратимым» объективным законам — чего нельзя сказать о самом факте его возникновения, которое определилось стечением многих обстоятельств, отнюдь не обладавших неотвратимостью солнечного затмения.

  Все сказанное заставляет нас весьма настороженно относиться к той версии материалистического понимания  истории, согласно которой общественное развитие имеет «естественно исторический характер». Убеждение в том, что  субстанциальная независимость  от воли людей распространяется не только на причины, но и на результаты исторического движения, приводит к  весьма спорному взгляду на историю  как на неуклонную смену способов производства и основанных на них  общественно-экономических формаций (имеющую в финале неотвратимое, заранее предписанное наступление  социализма и коммунизма).