Принцип субстанциальности сознания

  Среди духовных значений, конституирующих  культуру, Сорокин выделяет три основных вида:

  «1) когнитивные значения в узком  смысле термина, такие, как идеи философии  Платона, математические формулы или  марксова теория прибавочной стоимости;

  2) значимые ценности, такие, как  экономическая ценность земли  или любой другой собственности,  ценность религии, науки, воспитания  или музыки, демократии или монархии, жизни и здоровья;

  3) нормы, рассматриваемые как образец,  подобно нормам права и морали, нормам этикета, техническим нормам, предписаниям, регулирующим конструирование  машин, написание стихов, приготовление  пищи или выращивание овощей»63.

  Особое  значение для генезиса, функционирования и развития социальных систем имеют, по Сорокину, нормы права и морали, которые рассматриваются им как  первопричина и основа консолидации социальных групп. «Правовые и моральные  нормы группы, — пишет Сорокин, — определяют поведение, отношения, собственность, преимущества, повинности, функции и роли, социальный статус и позиции своих членов. Все  эти характеристики производны от соответствующих  правовых и моральных норм группы»64.

  Именно  благодаря дистрибутивной и организационной  функции норм возникают системы  «стратификации любой организованной группы с ее унилинейным или мультилинейным характером, все формы отчетливой или размытой, продолжительной или краткосрочной иерархии высших и подчиненных рангов... система владения, пользования и распоряжения, управления и распределения всех материальных средств группы и ее членов»65.

  Итак, мы видим, что похвальное стремление Сорокина избежать редукционизма, доказать несводимость социального взаимодействия к его природному субстрату заканчивается абсолютизацией сознания, которое рассматривается как субстанция коллективной деятельности, порождающая и определяющая все многообразие ее явлений, их связи и зависимости между собой. Именно такое понимание сознания, унаследованное Сорокиным от Платона, Николая Кузанского, Гегеля становится основой его функциональной концепции общества, социальной динамики и философии истории.

  Как понимает читатель, мы не собираемся возражать  против самой логики субстанциального взгляда на социум, принимая его  целиком и полностью. Однако, разделяя такой подход, мы рассматриваем сознание не как самодостаточную субстанцию общества, а как атрибут иной, подлинной субстанции — целенаправленной человеческой деятельности, непредставимой без сознания, включающей его в  себя в качестве необходимого информационного  механизма, но все же не сводящейся к нему во всех своих значимых проявлениях.

  Субстанциализацию сознания Сорокиным мы воспринимаем как неправомерную абсолютизацию роли идеального в общественной жизни людей. Признаемся, что в данном вопросе наши симпатии находятся, скорее, на стороне Маркса, придерживающегося иного взгляда на эту роль. Однако эти симпатии отнюдь не безоговорочны, так как десубстанциализация сознания, осуществляемая Марксом, заходит слишком далеко, приводит к необоснованному умалению его роли в реальной жизни людей. Кратко поясним сказанное.

  *   *   *

  Как мы помним, Маркс не склонен отрицать тот факт, что отличие человеческой деятельности от природных процессов  связано именно с наличием сознания, способностью людей (в отличие от пчел) строить «в голове» то, что  потом будет построено в реальности. Маркс — в отличие от некоторых  своих последователей — охотно соглашается  с тем, что сознательные цели человека «как закон определяют способ и характер его действий», т. е. являются действительной причиной социальной деятельности, существенно  влияющей на ее результаты.

  Вместе  с тем Маркс убежден в том, что вера во всесилие сознания, его  способность по своему «хотению»  или по собственным имманентным  законам определять строение, функционирование и развитие социальных систем есть наивный взгляд на общество, не понимающий, что далеко не все явления общественной жизни могут быть выведены из сознания людей и объяснены им.

  Соглашаясь  с такой оценкой, мы утверждали и  утверждаем, что к сознанию не могут  быть сведены уже простейшие элементы действия, представленные ее субъектами и объектами.

  Так, большой натяжкой является попытка  Сорокина рассматривать в качестве модуса сознания любые явления социальной предметности — не только знаковые объекты, действительно представляющие собой опредмеченное сознание, но и вещи как средства практической адаптации человека в мире.

  Конечно, мы должны были согласиться с Сорокиным  в том, что в качестве реального (а не материального) явления общественной жизни вещи опосредованы сознанием, которое является целевой причиной их возникновения и необходимым фактором функционирования. Фабрики и заводы, дома и одежду действительно можно рассматривать как «застывшую мысль», они действительно не сами собой создались и предварительно существовали в виде идеальных проектов в головах своих изобретателей.

  Все так, и все же не сознание является первопричиной этих вещей, а та объективная  надобность в них, которая вытекает из природы человека как «предметного существа». Иными словами, первопричиной  вещей следует считать не опредмеченные в них значения (как в этом убежден Сорокин), а объективированные в них функции, нередуцируемые к идеальным факторам деятельности. Конечно, лекарство от рака может быть создано только усилиями научного сознания, однако функциональная надобность в таком лекарстве есть выражение некоторых свойств человека, которые явно выходят за рамки его сознания.

  Речь  идет, как догадался читатель, о  уже рассматривавшихся нами выше потребностях и интересах, которые в качестве адаптивных алгоритмов деятельности отличны от сознания, первичны по отношению к нему, определяют его содержание. Будучи объективными свойствами субъекта, такие потребности и интересы мешают нам редуцировать к его сознанию, заставляют нас видеть в родовой природе людей отличные от него факторы, оказывающие принудительное воздействие на идеальные программы поведения.

  Именно  это положение акцентировал К. Маркс, утверждавший: «...меня определяют и  насилуют мои собственные потребности, насилие надо мной совершают не нечто  чуждое, а лишь моя собственная природа, являющаяся совокупностью потребностей и влечений...»66 Непонимание этого обстоятельства есть результат поверхностной самооценки людей, которые «привыкли объяснять свои действия из своего мышления, вместо того, чтобы объяснять их из своих потребностей (которые при этом, конечно, отражаются в голове, осознаются), и этим путем с течением времени возникло то идеалистическое мировоззрение, которое овладело умами в особенности со времени гибели античного мира»67.

  Обратное  воздействие сознания на потребности  человеческих индивидов, способность  «подбирать» их под некий сознательно  избранный образ жизни не меняют общей картины вещей. Во-первых, свобода  такого выбора не является абсолютной, поскольку ограничена константами  родовой природы человека, т. е. представляет собой, как мы пытались показать выше, возможность ранжировать предписанные нам потребности, а вовсе не отказываться от них. Во-вторых, такая свобода  существенно ограничена устойчивыми  статусно-ролевыми характеристиками субъекта, создаваемыми не сознанием людей, а их включенностью в систему общественного распределения деятельности (разделения труда и собственности на его предметные средства), о чем следует сказать особо.

  В самом деле, нередуцируемость к сознанию, свойственная уже элементарным формам деятельности, не исчезает и в случае с ее сложными формами, основанными на взаимодействии людей. Интегральные реалии общественной жизни, которые возникают в процессе такого взаимодействия, — устойчивые, воспроизводимые субъект-субъектные связи между людьми — как и вещи, не могут считаться простым порождением сознания.

  Вопрос  о функциональном статусе таких  отношений решается Сорокиным с  завидной простотой — он или игнорирует их существование в качестве неидеальной  компоненты совместной человеческой деятельности или рассматривает их как инобытие сознания.

  Так, во многих случаях Сорокин не усматривает  важнейшего различия между идеальностью духовных значений и невещественностью  тех свойств, связей и отношений  человеческой деятельности, которые  отличны от сознания и не могут  быть редуцированы к нему.

  В самом деле, мы видели, что в число  идеальных факторов деятельности у  Сорокина попали не только истины науки  или нормы морали, но и «ценность  земли или любой другой собственности». В принципе понимание ценности как явления общественного сознания не является ошибкой, если вспомнить, что в одном из своих значений термин «ценность» характеризует систему идеальных интенций — устойчивых предпочтений человеческого духа, ценящего нечто больше, чем иное. В этом смысле ценность земли может пониматься, к примеру, как любовь крестьянина к своему наделу или духовная привязанность помещицы Раневской к вишневому саду.

  Беда, однако, в том, что Сорокин имеет  в виду экономическую ценность земли, то есть числит по разряду духовных явлений ее потребительскую стоимость, которая представляет собой реальное, а не идеальное отношение значимости объекта для субъекта, а также  ее меновую стоимость, выражающую объективную  взаимосоотнесенность товаров с точки зрения их общественной полезности и заключенной в них меры общественно необходимого труда. Очевидно, что так понятая ценность вовсе не сводится к явлениям сознания и обладает значительной независимостью от него. В самом деле, знакомство с экономическими науками подскажет нам, что любовь чеховской героини к своему вишневому саду может повлиять лишь на цену товара, но не на его реальную стоимость, которая в условиях товарного производства определяется не сентиментальными переживаниями, а суровой конъюнктурой рынка, его «невидимой рукой», определяющей объективную экономическую ценность вещей, не считаясь с ее репрезентациями в сознании людей.

  Такой же «идеализации» Сорокин подвергает другое важнейшее общественное отношение, а именно экономическое отношение  собственности. В отличие от стоимости  Сорокин рассматривает его не как состояние сознания, а как  реальное, существующее за пределами  «чистого разума» отношение между  людьми по поводу «материальных средств  деятельности». Однако эти отношения  непосредственно выводятся Сорокиным  из состояний общественного сознания, а именно из юридической системы  норм, порождающих и определяющих феномен собственности.

  «Правовые нормы, — полагает он,— регулируют и определяют среди прочего, кто  из членов, когда, где и какими средствами может владеть, пользоваться, распоряжаться. Регулируя все соответствующие  взаимодействия, правовые нормы, естественно, определяют все эти экономические, материальные права и обязанности  каждого члена. Имеет ли группа систему  частной собственности или коммунальной или государственной собственности — определяется ее правовыми нормами; какая часть материальных ценностей группы предназначена каждому члену, как, при каких условиях, когда и где эти части могут использоваться — опять-таки определяется правовыми нормами группы»68.

  Соответственно, Сорокин категорически не согласен с посылкой Маркса, согласно которой  система имущественного права является всего лишь производным «волевым»  выражением реальных отношений собственности, характер которых определяется не сознанием  людей, а объективными законами организации  производства — прежде всего уровнем  развития производительных сил общества.

  Нужно сказать, что вопрос о связи отношений  собственности, образующих, по Марксу, экономический базис общества, с  общественным сознанием людей далеко не прост. Характеризуя эту проблему, мы должны перейти от комплиментов в адрес материалистического, решения  проблемы общественного сознания к  критическим замечаниям в его  адрес, выявлению целого ряда слабых мест, точно подмеченных Сорокиным.

  Как мы видели выше, в своей полемике против материалистического понимания  истории Сорокин использует идею Маркса о «материальных производственных отношениях», которые зависят от «материальных производительных сил» и не зависят от сознания людей, при  этом последнее Маркс определяет через систему промежуточных  детерминант. Приходится признать, что  эта идея дает реальные основания  для критики, ибо свидетельствует  о необоснованном принижении функциональных возможностей сознания влиять на организационные  формы общественной жизни людей.

  В действительности, как мы полагаем, любые организационные связи  человеческой деятельности, включая  производственные отношения собственности, не могут рассматриваться как  та исходная «социальная материя», которая не зависит от сознания людей  в генетическом, функциональном и  динамическом аспектах своего существования.

  Конечно, в противоположность взглядам Сорокина, мы признаем, что эти отношения  обладают вполне определенными формами  объективности в том, что касается человеческого сознания, формами  независимости от него, которые, однако, не соответствуют общим социально-философским  критериям материальности.

  Дело  в том, что определяющее воздействие  на сознание людей могут оказывать  три разных типа детерминант, обладающих разного рода объективностью.

  Первый  из этих типов представлен объективными внешними условиями деятельности, которые  сложились еще до того, как ее субъекты оказались способны к целенаправленной активности. Как мы видели выше, спиралевидная  детерминация деятельности приводит к  тому, что результаты закончившихся  циклов становятся предпосылками ее новых актов. Это значит, что каждый предприниматель, становящийся субъектом  производства, или политик, пришедший  к власти в стране, не могут не считаться с той экономической  конъюнктурой или тем раскладом  политических сил, который создан деятельностью  их предшественников. Бесспорно, что  эти внешние по отношению ко всякой новой деятельности условия оказывают  сильнейшее детерминационное воздействие на нее, интериоризуются в ней через систему интересов (которые, как мы помним, определяют конкретные способы удовлетворения потребностей в сложившейся среде существования). В то же время эти условия имеют вполне объективный характер по отношению к сознанию обусловленных ими субъектов, не зависят от их желаний и стремлений в силу своей фактической данности, хронологической необратимости времени, невозможности изменить прошлое.