Выработанный
метод получения формального
знания Зиммель применил к анализу капиталистического
общества. В этом вопросе он в ряде случаев
шел за К. Марксом. На Г. Зиммеля оказала
глубокое влияние Марк-сова концепция
отчуждения при капитализме. Он также
доказывает наличие всеобщего отчуждения
в этом обществе, используя концепцию
денег. Свои идеи на сей счет, он развил
в книге "Философия денег" (ее объем
- 600 страниц), которую считают его самой
"социологической" работой. Небезынтересно
отметить, что при жизни ученого далеко
не все специалисты обратили внимание
на "социологический" характер книги,
исходя из се названия, которое на первый
взгляд представляется философско-экономическим.
"Философия денег", изданная на рубеже
двух веков и двух тысячелетий (1900), по
существу, открыла серию трудов о капитализме,
его "духе", кризисе, будущем; вслед
за ней были опубликованы работы В. Зомбарта
"Современный капитализм", М. Вебера
"Протестантская этика и дух капитализма",
чуть позже - О. Шпенглера "Закат Европы"
и др.
Зиммель,
показывая наличие всеобщего
отчуждения в обществе, стремился
доказать, что оно сопровождается
ростом индивидуальной свободы. Главная
его идея в этом анализе состоит
в том, чтобы убедить читателя
в тесной и неразрывной связи
отчуждения и свободы, которые выступают,
по его мнению, двумя сторонами
одной медали, называемой обществом.
В "Философии денег" он писал: "Если
свобода есть независимость от воли
другого вообще, то прежде всего
она предполагает независимость
от воли определенного другого. Независим
не одинокий отшельник германских или
американских лесов - независим в
позитивном смысле слова человек
современного большого города, который,
хотя и требует для себя бесчисленного
количества производителей, доставщиков,
помощников, соединен с ними лишь вещным,
т.е. деньгами опосредуемым, образом".
Формирование
и развитие капитализма сопряжено
с наличием двух основных его характеристик:
интеллекта и денег. Социолог рассматривает
их как находящиеся в ряду главных
форм обобществления, которые тесно
связаны с ростом свободы и
усилением тенденции индивидуализации
членов общества. Эти формы позволяют
Зиммелю подробно анализировать
развитие денежного хозяйства и
интеллектуализма как социального
явления.
В связи
с проведенным анализом социальной
функции денег ученый обнаруживает,
что их господство определяет совокупность
социальных явлений современного ему
капитализма. На самом деле все обстоит
как раз наоборот: деньги выполняют
ту роль, которую им предписывают соответствующие
общественные отношения. Говоря о том,
что власть денег приводит к отчуждению,
немецкий социолог подчеркивает, что
в этом процессе всеобщего, универсального
отчуждения люди теряют свои индивидуальные,
специфические качества, переходят
в "одномерное" состояние.
«Каждый,
кто говорит о культуре, должен ограничить
для своих целей многозначность этого
понятия. Я понимаю под культурой то совершенство
души, которого она достигает не непосредственно
сама, как это происходит в религиозном
чувстве, в нравственной чистоте, в творчестве,
а обходным путем через образования духовно-исторической
деятельности рода: путь субъективного
духа в культуру идет через науку и формы
жизни, через искусство и государство,
профессию и знание мира, путь, на котором
он возвращается к самому себе, но достигшим
большей высоты совершенства.
Поэтому наши действия, которые
должны дать нам культуру, связаны
с формой целей и средств.
Однако этот образ действий
расщеплен на бесчисленные отдельные
направления. Жизнь составляется
из действий. И созиданий, общность
направленности которых существует,
но может быть познана лишь в небольшей
степени.
Связанные с этим разорванность
и сомнительность достигают своей
высшей точки из-за того обстоятельства,
что ряд средств для наших
конечных целей, "техника" в
широком смысле, беспрерывно удлиняется
и уплотняется. Эта конечная
необозримость рядов целей и
средств создаст имеющее громадное
значение явление, вследствие
которого некоторые промежуточные
звенья в этих рядах превращаются
для нашего сознания в конечные
цели: неисчислимо многое представляется
нам, пока мы к нему стремимся,
и многое, даже после того, как
мы его достигли, окончательным
удовлетворением нашей воли, тогда
как фактически оно является
лишь промежуточным пунктом и
средством для достижения наших
действительных целей. Нам необходимо
это акцентирование внутри наших
устремлений, ибо при их пространности
и переплетенности мы полностью
лишились бы духа, если бы импульсом
нам служила Бог весть сколь
далекая от нас подлинная конечная
цель. Огромный, интенсивный и экстенсивный,
рост нашей техники, которая
отнюдь не есть только техника
в материальной области, втягивает
нас в сеть средств и средств
этих средств, которая все больше
отдаляет нас от наших подлинных
конечных целей. В этом состоит
громадная внутренняя опасности
всех высокоразвитых культур,
т.е. эпох, в которых вся сфера
жизни покрыта максимумом надстроенных
друг над другом средств. Возвышение
ряд, таких средств до конечных
целей как будто делает это
положение психологически выносимым,
по и действительности придаст ему
еще большую бессмысленность.
На той же основе развивается
другое внутреннее противоречие
культуры. Объективные образования,
в которых нашла свое выражение
творческая жизнь и которые
затем вновь воспринимаются душами
и привносят из них культуру, обретают
самостоятельное, определяемое каждый
раз их фактическими условиями развитие.
В содержание и темп развития промышленности
и науки, искусства и организации втягиваются
субъекты, безразличные или находящиеся
в противоречии к требованиям, которые
они должны были бы ставить ради своего
собственного Совершенствований, т.е.
культуры. Объекты, несомые культурной
жизнью и несущие ее, следуют, чем они утонченнее
и в своем роде совершеннее, тем более
имманентной логике, которая отнюдь не
всегда настолько соответствует возвращающемуся
в себя развитию субъектов, как того требует
смысл всех образовании культуры. Нам
противостоят бесчисленные объективации
духа, произведения искусства и социальные
нормы, институты и познания, подобно управляемым
по собственным законам царствам, притязающие
на то, чтобы стать содержанием и нормой
нашего индивидуального существования,
которое и сущности и знает, что с ними
делать, и часто воспринимает их как бремя
и противостоявшие ему силы.
Однако не только эта качественная
чуждость стоит между объективной
и субъективной сторонами высоких
культур, но между ними стоит
и количественная неограниченность,
с которой книга следует за
книгой, открытие за открытием,
художественное произведение за
художественным произведением, своего
рода формальная неограниченность,
предстающая перед индивидом
с притязанием быть воспринятой
им. Он же будучи определен
в своей форме и ограничен
в своей способности восприятия,
может удовлетворить этому во
все менее полной мере, хотя
все это его как-то касается.
Так возникает типично проблематичное
положение современного человека
- чувство, что его как бы
подавляет это количество элементов
культуры, поскольку ОН не может
ни внутренне их ассимилировать,
ни просто отклонить их, так
как они потенциально принадлежат
к сфере его культуры. В результате
то, что можно назвать культурой
вещей, предоставленное своему
собственному ходу развития, получает
громадную сферу распространения,
вследствие чего интересы и
надежды все более обращаются
и эту сторону, оттесняя как
будто значительно более узкую
значительно более конечную задачу
приобщения индивидуальных субъектов
к культуре.
Таковы, следовательно, две серьезнейшие
опасности зрелых и перезрелых
культур. Они, с одной стороны,
состоят в том, что средство
жизни превосходит по своему
значению ее цели и тем самым
множество средств присваивает себе психологическое
достоинство конечных целей; с другой
стороны, объективные образования культуры
обретают самостоятельное, повинующееся
чисто фактическим нормам развитие и тем
самым становятся не только глубоко чуждыми
субъективной культуре, но и прогрессируют
с такой быстротой, что она догнать их
не может. К этим двум основным мотивам
и их разветвлениям сводятся, как мне представляется,
все те явления, с которыми уже в течение
известного времени связывается чувство
близящегося кризиса нашей культуры. Вся
гонка, ненасытность и жажда наслаждений
нашего времени - лишь следствия и проявления
реакции, вызванные тем, что личных ценностей
ищут в той сфере, в которой их вообще не
бывает: то, что успехи в технике прямо
оцениваются как успехи в области культуры,
что в области духа методы часто рассматриваются
как нечто священное и считаются более
важными, чем содержания и их результаты,
что жажда денег значительно превосходит
жажду вещей, способом приобретения которых
они являются, - все это свидетельствует
о постепенном вытеснении целей средствами
и путями... Я не осмеливаюсь уверенно утверждать,
что в первой группе явлении в этой патологии
культуры - в отставании совершенствования
людей от усовершенствования вещей - наблюдаются
признаки возможного исцеления. В этом
состоит, вероятно, трагедия культуры,
неразрывно связанная с ее сущностью;
ибо поскольку это означает, что развитие
субъектов идет через развитие мира объектов,
поскольку последний способен к безграничному
совершенствованию, ускорению и распространению,
тогда как способность субъектов неизбежно
остается односторонней и ограниченной,
я не вижу в принципе возможности предотвратить
возникновение бессвязности, одновременно
неудовлетворенности и пресыщения...
Эти приведенные здесь опасности
соединяются как в общем симптоме
в том, что все названные
области культуры развивались
во взаимной независимости и
чуждости, пока в последние годы
не стали вновь заметны общие
единые течения. В этом причина
часто подчеркиваемого отсутствия
стиля в наше время. Ибо стиль
- это всегда следование общей
форме, которая придает ряду
различных по своему содержанию
созидании общий характер. Чем
больше дух народа - ради краткости
я пользуюсь этим сомнительным
выражением - окрашивает в характерном
для него единстве все проявления
своего времени, тем более мы
видим в нем определенный стиль.
Поэтому предшествующие века, которые
еще не были столь обременены
полнотой гетерогенных, ведущих
в разные стоны традиций и
возможностей, обладали большим
стилем, чем современность, когда
во множестве случаев отдельная
деятельность осуществляется как
бы в оторванности от любой
другой. В этом, впрочем, в последнее
время, быть может, после Ницше,
появляются признаки некоторого
изменении. Создается впечатление,
будто понятие жизни проникает
в самые разнообразные области
и начинает придавать единый
ритм биению их пульса...
На большее же мы перед лицом
последних парадоксов нашей культурной
жизни вообще надеяться не
можем. Они носят такой характер,
будто ведут нас к кризису, а тем самым
к беспредельной разорванности и мраку.
Что средства получают значимость конечных
целей, а это полностью нарушает порядок
внутреннего и практического бытия; что
объективная культура развивается в такой
степени и в таком темпе, когда она все
больше обгоняет развитие субъективной
культуры, в которой только и состоит смысл
совершенствования всех объектов; что
отдельные разветвления культуры направляются
во взаимном отчуждении в разные стороны,
что их всех ждет, собственно говоря, судьба
вавилонской башни, а их глубочайшей ценности,
состоящей именно в связи отдельных частей,
грозит уничтожение, все это противоречия,
которые неотделимы от развития культуры
как таковой. При их полной последовательности
они привели бы это развитие к точке крушения,
если бы позитивная, смысловая сторона
культуры не противопоставляла им противоположные
импульсы, если бы с совершенно неожиданных
сторон не приходили останавливающие
их действие силы, которые - часто дорогой
ценой - на время восстанавливают уходящую
в ничтожество и распадающуюся жизнь культуры...
Можно, конечно, как было сказано,
определить как принципиальную,
возвышающуюся над всеми единичными
содержаниями формулу, устанавливающую
судьбу достигшей большой высоты
культуры, то, что культура - это постоянно
сдерживаемым кризис. Это означало
бы, что она стремится превратить
жизнь, из которой она возникает
и для служения которой она
предназначена, в нечто бессмысленное
и противоречивое, против чего
все время восстает фундаментальное,
динамическое единство жизни,
заставляя чуждую жизни, уводящую
жизнь от нее самой, объективность
вновь подчиниться источнику
самой жизни. Мы стоим в той
эпохе на вершине истории потому,
что распад и отклонение культурного
существования достигли известного
максимума, против чего жизнь
восстает в этой войне с
ее унифицирующей, упрощающей, концентрирующейся
на определенном смысле силой.
Пусть это даже не больше, чем
волна в необозримом потоке
человеческой жизни, до такой
высоты, такой широты трение ее
сил эту жизнь еще не возносило.
Потрясенные мы стоим перед
такими измерениями, которые бесконечно
далеко уводят этот кризис
от взора отдельного человека,
делая его вместе с тем близким
и понятым нам; ибо в каждом
на нас этот кризис, сознаем
ли мы это или нет, является
кризисом собственной души»1