Психолингвистический аспект изучения личных глагольных форм в художественном тексте

Роль текста в формировании семантики вида и в формировании видовой категории как таковой проявляется и в возможной первоначальной функции видовых форм (или, вернее, глагольных форм, различавшихся видовыми оттенками семантики). Р. Ружичка, анализируя особенности функционирования глагольных форм в «Повести временных лет», говорит о том, что в старославянском и древнерусском языках многие глаголы ещё не были охвачены категорией вида, и делает предположение о стилистической функции вида в исследуемом тексте.[Ружичка 1962  :  312,318]

Рассматриваемые в данной работе тексты Прологов позволяют наблюдать становление семантики вида как контекстуально обусловленного феномена. Причём вплоть до XV века (как минимум) система видов находилась на стадии своего становления. К подобному же заключению приходит и С.И. Меречина: «видовое противопоставление глагольных форм, хотя и осознавалось в семантическом плане, не было ещё чётко выражено в формальном отношении».[Меречина 2001  : 16]

Хронологические рамки формирования грамматического центра русской категории аспектуальности, тем не менее, определяются различными исследователями по-разному. Причина подобных расхождений видится в том, что разными являются анализируемые материалы. Так, С.Д. Никифоров в своей известной монографии пишет: «Ко второй половине XVI века категория вида в русском глаголе в основном складывается и становится прочной категорией языкового выражения обобщённых в мышлении качественных изменений в действиях и процессах реальной действительности». Причём основными средствами выражения видовых значений являются суффиксация (самое активное средство), префиксация, чередование звуков в основах (там же). Категория вида на тот момент не охватывала все группы и формы глаголов. К тому же дистрибуция видовых форм практически полностью определяется функциональными параметрами: «Видовые значения, выражаемые глагольными основами, более отчётливы в памятниках с бытовой и канцелярской речью. В книжном же языке они ещё скованы старыми грамматическими нормами». При этом в рассмотренных С.Д. Никифоровым текстах обнаружены факты употребления форм будущего сложного от основ несовершенного вида, что также является свидетельством нестабильности категории вида как таковой в анализируемый период. К примеру, глагол купить «в памятниках московского приказного языка середины XVII в., как и в древнерусском языке, мог ещё употребляться и со значением несовершенного вида»[Никифоров 1952 : 133]. О.В. Кукушкина и М.Л. Ремнёва также говорят о подвижности семантики категории вида как молодой категории, сложившейся в современном состоянии не ранее чем к XVIII веку: «… видовое противопоставление (в широком смысле слова) обязательно, но неоднородно по своей структуре. Центр его по своему характеру близок к формообразованию», но, как известно, есть пары, носящие и словообразовательный характер.[Кукушкина, Ремнева 1984  :  14] А П.С. Кузнецов склонен считать вид категорией, продолжающей своё формирование и до сих пор  ещё не достигшей наивысшей степени грамматикализации. Трудно установить временную границу перехода видовой семантики на грамматический уровень. Однако «при любых условиях разграничение (противопоставление) видовых форм есть разграничение (противопоставление) форм словообразования».[Кузнецов 2002   :  141-142]

Особенным моментом в истории категории вида является момент исчезновения простых претеритов, (а также, в большей степени, разграничение форм настоящего и будущего времён – о чём говорилось ранее). Именно с тем, что новая категория «поглотила» семантику простых претеритов, часто связывают объективность возникновения категории вида в древнерусском языке. Вместе с тем многие исследования семантики и функционирования простых претеритов в памятниках восточнославянской письменности никак не подтверждают этот тезис. Так, Е.Н. Этерлей подчёркивает абсолютную неприемлемость тезиса о тождестве значений аориста и имперфекта в славянских языках со значениями видов. Исследователь отмечает также, что «практически все группы глаголов в древнерусском языке могли иметь определённые «отклонения» от современной «видовой нормы», в сторону имперфективного значения, хотя и проявляли эту особенность в разной степени»[Этерлей 1970 : 1]. Действительно, довольно примитивным представляется простое приравнивание семантики имперфекта и современного несовершенного вида, так как наблюдение над смысловыми и функциональными особенностями форм имперфекта как в летописях, так и в прологах свидетельствует о том, что «асимметрия в употреблении древнерусского имперфекта и современного НСВ объясняется тем, что при схожей денотативной семантике они имеют различные дискурсивные свойства»[Этерлей  1970  :  6]. Похожие мысли встречаются у Е. Куриловича, который, в частности, отмечал: «Имперфект двояко противопоставлен другим личным формам глагольной системы. С одной стороны он противопоставлен в плане временном настоящему времени (прошедшее:настоящее), причём вид не меняется. С другой – противопоставлен по виду аористу (несовершенный:совершенный), причём данное различие не является чисто видовым»[Курилович  1962  :  158]. В противопоставлении видовых форм различие касается, прежде всего, точки отсчёта (определённый момент в прошлом для несовершенного вида – неопределённый момент вообще для совершенного вида). Как определяется этот момент? Возможно, это та точка на временной оси, которая связана с аксиологией результата действия. В таком случае можно говорить о том, что развитие категории вида компенсировало часть нейтрализованной семантики универсализовавшегося перфекта.

Сравнивая семантику видовой оппозиции в славянских языках со схожей семантикой в западноевропейских, Курилович отмечает, что если западноевропейская оппозиция передаёт «относительную совершенность», то славянский вид – «абсолютную совершенность», в связи с чем возникает мысль об особой актуальности результата для семантического пространства славянских языков. В таком контексте время становится ещё и способом измерения степени близости и достигаемости результата. Вид соприкасается со временем именно своими семантическими доминантами. В современном русском языке подобное соприкосновение в формах прошедшего времени проявляется в аспекте результативной, то есть типичной для перфекта, семантике. Если прошедшее несовершенное обозначает действие в прошлом безотносительно к его последствиям для настоящего, то формы прошедшего совершенного нередко обозначают прошедшее действие, последствия которого актуальны для настоящего. Причём такое действие непременно занимает определённое место во времени.

Итак, процессы утраты простых претеритов и формирования категории вида не имеют между собой причинно-следственной связи. Скорее, оба этих процесса представляют собой два следствия какого-то другого, более глобального процесса, природа которого, безусловно, далеко не только языковая.

Вид не вытеснял простые претериты, а частично компенсировал семантику уходящих форм, заполнив образовавшиеся смысловые лакуны и организовав семантику всего глагола как морфологической категории, в аспекте результата.

С. Карцевский, считая образование видов частным случаем глагольного словообразования, огромное значение придаёт именно семантике результата – своеобразной связующей нити для всех, имеющих отношение к глаголу, функционально-семантических и грамматических категорий: «Семантика видов находит себе точку опоры в понятии результата. Это понятие является одной из главных движущих сил русской глагольной системы, и его воздействие обнаруживается вплоть до области переходности, залога и наклонения. Именно поэтому категория вида скрещивается не только с категорией времени, но и со всеми названными сейчас категориями»[Карцевский 1962 : 220]. И тогда, по мысли Карцевского, функционирование вида сводится к развёртыванию в языке двух встречных тенденций – сведение процесса к его результату и, наоборот, пролонгирование результативного процесса во времени. Важность понятия результата для системы глагольного вида в этом случае представляется непреходящей. Любой процесс, любое действие, обозначаемое глагольной формой, так или иначе направлены на достижение конкретного осязаемого результата, независимо от того, будет ли в конечном итоге этот результат достигнут. Именно отношение к результату, по мнению Карцевского, позволяет противопоставить перфективацию имперфективации как семантическое явление чисто грамматическому. Е.В.Падучева, говоря  о семантике вида и времени в русском языке, отмечает, что семантика результативности есть не только у глаголов совершенного вида, но и у глаголов несовершенного вида. Однако у глаголов несовершенного вида под результативностью понимается «достижение внутреннего предела действия» или «наступление итогового состояния»[Падучева 1996 : 34]. Это представляется чрезвычайно важным, так как свидетельствует о том, что результативность свойственна глагольной категориальной семантике вне зависимости от вида. Таким образом, в пределах видовой пары мы имеем не привативную оппозицию результат – его отсутствие, а эквиполентную оппозицию результат1 – результат2. Различие такой результативности нередко проявляется в контексте. О включении в категорию славянского вида семантики результативности пишет и Ю.С. Маслов, подчёркивая, что глаголы совершенного вида в славянских языках, независимо от их лексической семантики и в отличие от аналогичных глаголов в германских и романских языках, обязательно имеют значение «достигнутости» предела. В этой точке «достигания» пересекается семантика категорий аспектуальности и модальности, вида и времени. При этом, как отмечается в различных работах, вид как категория выражает ещё и «направленную отнесённость» из прошлого в будущее либо из будущего в прошлое – по существу передвижение по временной оси относительно локализованного результата.[Маслов  1962 :  15].

В целом результаты исследований русского глагольного вида позволяют предположить, в частности, что вид как грамматическая категория формировался спонтанно, в связи с экстренной необходимостью удержать в языке «выплёскивающуюся» из новой картины мира семантику. Известное мнение о том, что вид «вытеснил» простые претериты, а перфект оказался «более удобной» формой для выполнения роли универсального претерита, – по меньшей мере не логично. Система прошедших времён в древнерусском языке была и функционально, и семантически отлаженной системой, тотально охватывавшей все глаголы и имеющей однозначные стандартные средства для выражения богатой и детально структурированной семантики. Кардинальное преобразование категории русского глагольного времени могло быть вызвано лишь очень серьёзными причинами, которые собственно в системе языка мы не обнаружим. Экстренность, с какой идёт реформа глагольных времён, неизбежно подтолкнула процесс развития категории вида как вынужденного компенсаторного механизма. Перфекту для сохранения уникальной семантики в условиях функционирования как универсального претерита был необходим ресурсный механизм, который бы сохранил и систематизировал семантику, не вмещаемую новым претеритом после распада претеритной парадигмы и ухода из языка аориста и имперфекта. Вид и стал таким ресурсным механизмом, работа которого во многом не отлажена до сих пор. При этом, несомненно, вид связывает лексическую семантику глагола с его темпоральным потенциалом. Именно поэтому в вопросе о глагольном виде речь может идти о способах глагольного действия (временных, количественных, специально-результативных). Однако и способы действия будут охватывать лишь часть глагольной лексики, лишь некоторые типы глагольных значений.

На стыке временной и видовой семантики в пределах глагольной формы и в условиях особого контекста может возникнуть новый модальный смысл, не дублируемый семантикой форм имеющихся наклонений. Возможно, некоторые модальные смыслы потенциально заложены в формах вида и лишь актуализируются контекстом. Например, противопоставляясь глаголам совершенного вида, глаголы несовершенного вида могут выражать действие неосуществлённое. А формы имперфекта от основ совершенного вида в тексте Супрасльской рукописи нередко «означают возможность, обычность или кратность действия». Речь здесь идёт о модальных оттенках, актуализирующихся в случае особого взаимодействия видовой и временной семантики в пределах глагольной формы. Прогрессивное развитие категории вида, очевидно, было обусловлено не только необходимостью смысловой компенсации, связанной с редукцией системы времён, но и поиском особой формы, которая выражала бы особую модальность. Г.А.Золотова отмечает модально-эвиденциальное наполнение вида глагола. В этой связи можно говорить о ещё одной предпосылке формирования русского глагольного вида: именно вид мог резонировать модальные и эвиденциальные семантические компоненты форм перфекта, разнообразные грамматические оттенки которого были обусловлены лексической семантикой глаголов[Золотова 1973 : 54 ]

2.2 Анализ личных глагольных форм на примере художественного произведения

Вопрос значения категорий вида и лица рассматривался многими учеными, критический обзор различных толкований видовых и личных значений представлен в труде В. В. Виноградова «Русский глагол». Основы современного понимания глагольных категорий разработаны А. В. Бондарко, Л. Л. Буланиным, Л. П. Бирюковой, С. А. Карпухиным. Особенности функционирования видовременных форм глагола в художественных текстах рассмотрены в работах В. В. Виноградова, Г. А. Золотовой. В. В. Виноградов также заложил основы теории и методики анализа композиционно-синтаксической роли видовременных форм глагола в художественных произведениях. Данный пункт посвящен изучению особенностей употребления категорий вида и лица в произведении А. П. Чехова «На подводе».

В художественной литературе видовременные и личные образования глагола приобретают особую специфику: входя в круг изобразительно-выразительных средств языка художественной литературы, они способствуют созданию художественного образа. Кроме того, они выполняют в литературном произведении композиционно-синтаксическую роль. Большое значение для создания определенного тона повествования имеет целенаправленный подбор глаголов-сказуемых в определенной видовременной форме, что позволяет показать стремительность, быстроту сменяемых действий, событий, или, напротив, создать спокойный, равномерный тон повествования. Так, глаголы несовершенного вида указывают на одновременность, постоянство действий, а глаголы совершенного вида – на последовательность, сменяемость их. Более того, частные видовые значения, выступая в различных временах, проявляют способность употребляться в переносном значении. А. П. Чехов использует в своем творчестве «приемы общей экономии художественных средств при максимальной их выразительности». Также следует отметить «преимущественное употребление нейтральных форм речи», которые в его произведениях становятся «действенными художественными средствами».

Перейдем к рассмотрению особенностей употребления видовременных форм в рассказе «На подводе» (1897). Действие рассказа ограничено небольшим промежутком времени (с утра до вечера одного дня). Сюжет рассказа не богат событиями: учительница Марья Васильевна возвращается из города (она ездила получать жалование), встречает по дороге помещика Ханова, пьет чай в трактире, видит в окне поезда женщину, похожую на мать. В рассказе более важную роль играет внутренний сюжет, который характеризуется движением повторяющихся тем, мотивов, что позволяет читателю узнать о прошлом героини, ее мечтах, тревогах, обстоятельствах жизни, отношениях с окружающими людьми. Сквозная тема дороги, выраженная глаголами прошедшего времени СВ, оформляет внешний сюжет – возвращение героини из города в деревню, встреча с другими персонажами. «В половине девятого утра выехали из города». «… ее обогнал помещик Ханов…». Здесь глаголы СВ в прошедшем времени – формы  наиболее насыщенные повествовательным динамизмом, так как «они обозначают перелом процесса в направлении к результату действия». Формы прошедшего времени НСВ, наоборот, намечают широкий план прошлого, выражают статичное, повторяющееся действие. В рассказе с помощью них рисуется обыденность ситуации, разворачивается мотив бессмысленности жизни героини: «…весна пришла вдруг, но для Марьи Васильевны, которая сидела теперь в телеге, не представляли ничего нового и интересного ни тепло, ни томные, согретые дыханием весны прозрачные леса и была ли весна, как теперь, или осенний вечер с дождем, или зима, — для нее было все равно, и всегда неизменно хотелось одного: поскорее бы доехать». Можно заметить, что время героини противопоставлено времени природы. Создается впечатление, что динамика природы (глагол СВ пришла, наречие вдруг) нейтрализуется бездейственностью, опустошенностью героини (глаголы НСВ сидела, не представляли, хотелось). В течение всего рассказа мотивы повторяются, дополняют друг друга, противопоставляются: «У нее было такое чувство, как будто она жила в этих краях уже давно-давно, лет сто, и казалось ей, что на всем пути от города до своей школы она знала каждый камень, каждое дерево».