Воображение «движения движения»

 

 

 

 

 

 

Титулка

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Содержание

 

Введение…………………………………………………………………….3

Глава 1. Онтология вымысла…………………………………………….4

1.1. Продолжение феноменологии  ошибки…………………………….4

1.1.1. Призрачность имени  в момент именования………………………4

1.1.2. Проблематизация сложности……………………………………….7

1.1.3. Усиление образности  заблуждения………………………………..9

1.2. Иллюзия патетичности: подбор схемы к ситуации………………..12

1.2.1. Пересечение концепций  понимания и объяснения………………12

1.2.2. Кон-центрация метода…………………………………………….14

1.2.3. Скользскость вымысла…………………………………………..15

1.3. Более или менее  сущее……………………………………………..16

1.3.1. Дилемма неприятия  «воображения»: зараженный ум и  обманутое тело……………………………………………………………………………….16

1.3.2. Эйдолон: не эйдос  и не идол……………………………………..18

1.3.3. Поверхностность: подавленная  образность — вещизм………..20

Глава 2. Воображение «движения движения»…………………………23

2.1. Положение временного  «сразу» в формальном «наведении»….23

2.1.1. Наведение как «пример»  простого, или внешняя аналогия…..23

2.1.2. Структура мгновенной  связи в объекте наведения…………….25

2.1.3. Содержание связки  в умозаключении аналогии: рефлексия  наведения………………………………………………………………………..28

Заключение……………………………………………………………….30

Список использованных источников и литературы……………………31

 

 

 

 

 

Введение

 

В наше время особенно остро стоит вопрос о соотношении правды и обмана, о подлинности и не подлинности привычных смыслов и ценностей, о правде как ценности и тех последствиях, к которым приводит отступление от нее. Перестройка делает наш слух чутким ко всякой фальши, к уточненному социальному лицемерию, она укрепляет наш дух в борьбе с самообманом, заставляет глубже осмысливать идущие в обществе процессы нравственного очищения.

В этой связи весьма актуальной представляется проблема обмана.

Рассмотрением данного вопроса занимались такие отечественные и зарубежные авторы как П. В. Алексеев, Н. Ф. Бучило, В. Виндельбанд, А. Ф. Замалеев, Э. Ильенков, А. С. Кармин, В. П. кохановский, А. Ф. Лосев, М. К. Мамадашвили и другие. 

Предметом данного исследования является философия обмана.

Объектом - гносеологический аспект обмана древней греческой философии.

Цель данной работы – рассмотреть гносеологический аспект обмана древней греческой философии.

В связи с поставленной целью перед нами стояли следующие задачи:

- рассмотреть подробно  антропологию вымысла;

- рассмотреть всесторонне  воображение и его соотношение  с обманом.

Методологической основой данной работы стали такие методы как сравнительный, исторический, синергетический, методы изучения, обобщения и другие.

Структурно данная работа состоит из введения двух глав, которые в свою очередь делятся на подпункты, заключения и списка использованных источников и литературы.

 

 

Глава 1. Онтология вымысла

 

1.1. Продолжение  феноменологии ошибки

 

1.1.1. Призрачность  имени в момент именования

 

Пропустим этап нерешительности в том, временно остановится ли возврат от полноправно обманувшей нас рефлективной феноменологии промахи к онтологии накрепко сохранившегося вымысла. Сомнительность плана, в котором вещь слова «вымысел» активируется и субъективизируется, произведено в затруднительности осознания в метафизике Аристотеля обоих обозначенных определений, задающих ныне вторую плоскость их рассмотрения. Под надлежащей степенью интереса имеется ввиду обсуждение уже не 1-го из определений с учетом иного в его «тени», но как раз приостановление возврата самого рассмотрения от 1-го к другому. Впрочем непонятно, есть ли вообщем категориальный переход меж ними, — то есть, связываются ли они в какое-либо мнение или же умозаключение, или же их условная взаимозаменимость популярна и употребима только «по наведению» (по аналогии). Отсель и нерешительность в том, что мы вправду располагаем предметом мышления, что он не вымышлен, — но позволительно с полной уверенностью заявить, что мы на самом деле оказались в кое-каком месте думы меж ошибкой и вымыслом, и готовы забыть нерешительность по данному предлогу, а еще разрешить для себя воспользоваться метафорами.

Пока же изменяется лишь только объект понимания-объяснения, утративших при данном изменении определенную точность замыкания приятель на приятеле, например что понимается что-то одно, а объяснению подлежит что-то абсолютно или же не абсолютно другое. Объектом с самого начала был не вещь реальности, а обстановка мышления, описанная Аристотелем единой тирадой: «Ошибиться в сущности багаж нельзя, неужели лишь только привходящим образом»1. За это время понималась абсолютно невообразимая оплошность в «несоставном», а разъяснялось единственное выражение ее допущения — «привходящим образом». Вещь реальности как был, например и сохранился больше неуловимым, чем обстановка мышления о кое-каком «предмете действительности». Значит, переходя к обсуждению варианта вымысла как позитивной промахи в сущности багаж мы не абсолютно схватываем настоящее состояние и положение личного мышления. Примерами несоставной сути и несоставной багаж для Аристотеля работали, в соответствии с этим, категория и душа, — то и другое само по для себя считалось именованием личным, потому что определение редуцировалось к называнию. Ныне за место «простого» оформляется хитросплетение незамедлительно 2-ух объектных пар, любая из коих составлена вещью со собственным именованием.

Оплошность в снятом облике открывает сумасбродную раньше сложность исподволь навязанного мышлению предмета. Совместно с тем, во-1-х, находится неадекватность незатейливого имени для такого предмета; во-2-х, бывает замечена четкость в отношении прямого именования предмета этого. Бесспорно, 1-ая чета багаж с именованием в окончательном сочетании приобретенных познания и навыка неравноценна 2 — она дает собой что-то приостановленное и больше уже неразделимое, но не начально несоставное. В ходе неразведенных обнаружения-исправления промахи сущность багаж обретает правильное имя, а неправильное имя отходит к личной сущности багаж. Воздействие обнаружения-и-исправления по сущности совпадает с основным пониманием-и-объяснением. Осознание всего неосуществимого выражается в обнаружении под его наружным обликом чего-то абсолютно понятного; комментарий же само собой заканчивается поправкой. Вернее заявить не то, что мы находим на самом деле незатейливый вещь, благоприятный к избранному имени, — но что безуспешно взятое имя сдвигает наше забота в сторону от целеустремленно положенной предметной интенции (внимание тут синоним интенции). Видно несовпадение ретенции и протекции, в принципе практически всякий раз неминуемое при изживании метафоричности.

Само имя посетило привходящим к багаж — вроде бы частью чего-то, но более ближайшей к не-сущему. Разница меж «именем» и «простым» адекватна такой в сравнении «привходящим образом» и «привходящего». Потому что она в общем есть, а меж заглавием и предметом был замечен кое-какой промежуток, то безусловно теряется мысль и обретается что-то чувственно-воспринимаемое, — и данный обман имеет возможность случится лишь только в виде чего-то. Но в случае если мы сделали ошибку и все ещё продолжаем пребывать в заблуждении, мы не получаем ни малейшего познания о сущем, — правильнее, ни малейшего больше надежного познания, чем чуть касающегося сего сущего. В следствии этого утверждение «ошибка в сущности багаж изготовлена привходящим образом» равноценно утверждению «ложное имя есть что-то привходящее к идее вещи». Всевозможные несущественные дела всякий раз находятся в области чувственно-воспринимаемого, значит, «имя было привходящим к вещи» (невозможно сказать в подлинном времени). Срединность имени отвечает мнению образности.

Когда мы сделали ошибку в ординарном, нам остается только привидение, к что же не такого самого упущенного незатейливого, а конкретной нашим личным промахом составной багаж. Ординарными, сообразно Аристотелю, случаются чувственно воспринимаемые багаж или же умопостигаемые сути, но тип всякий раз сложен и для осознания несложных объектов подходящих только косвенным образом. Подоплекой промахи работает перегруженность познавания чужими смыслами, то есть лишняя усложненность мышления, или же надуманность. Аристотель осознает под вымыслом не что другое, как «натяжку в предположении»2, которая (ибо идея всякий раз есть идея о чем-то) выполняется от 1-го догадки к другому, при этом не опровергая, но элементарно игнорируя 1-ое. Неприемлемо переносить окончательное мнение в том числе и об образности промахи, так как тип по собственной структуре есть четкая рефлексия такого условия, что раз объект располагается на фоне иного. Потому что наличествует не поле иного объекта, а только смутное представление о фоне, то и тип составной багаж нам лишь только видится.

Нет ничего аналогичного несложному, как не отыскать и незатейливый промахи, так как то и другое настоятельно просит вмешательства собственного не-бытия в не-свое бытие. Термин «подобие» применим в предоставленном случае в смысле не исполненного и реализованного, но, абсолютно напротив, уничиженного вида. «Подобное» продолжает в предоставленном построении тему «привходящего» и просто сопоставимо с «ошибочным». Родовым мнением для всех 3-х видится «иллюзорное бытие», а абсолютно уместной метафорой — «круги по воде бытия» (применительно к первоначалу Фалеса). Видимость как рефлективное понятие в контексте самоопределения отвечает притязаниям фрагментарного (не частичного, а моментального) самоотрицания при длительном вытеснении собой чего-то иного. Но «иллюзия» есть по превосходству феноменологическое понятие, обслуживающее наружную закономерную рефлексию над навыком воспринимающего сознания, занятого сложными вещами3, — мы же обязаны тормознуть на онтологии вымысла.

 

1.1.2. Проблематизация  трудности

 

Превосходство вымышленной на пустующем пространстве трудности перед обычным связыванием вещей идеей задано иерархическим преимуществом загадочного вне-сознания, привходящим образом воздействующего на вещица, над популярностью привходящего качества, не отягощенного измышлениями. Ценность промахи в чем-то ординарном над простым неправильным связыванием субъекта и предиката в суждении о трудных вещах обоснован динамичностью и непредсказуемостью побочной субъективности в ее вмешательстве в глубокую предикативность. При данном нарушается безупречная конструкция «блочного» сознания, где отношению частей предмета вторит словесное воззвание к нему частностей в уме, — а еще сбивается субъект-объектная аппарат «плотной» рефлексии над историей знания в целом.

В случае уведомления о привходящем свойстве группировка и несвязность между вещей находит (или не находит) резонанс в «середине« правильно (или ложно) разобравшегося в их ума. Автономно от истинности и действительности, под серединой понимается не что другое, как вязка в суждении, — или же стеснившаяся в самой для себя связность мышления, — констатирующая близость (или, напротив, закономерную несовместимость) предметов по качеству и численности их бытия. Категорическое бытийствование предутверждает не категориальное жизнь: разборчивость ума, в том числе и в его лживой (на поверку, — ложной) уклончивости, есть разбирательство в неком сущем и, вскользь, в «каком-то» самом для себя. Бесспорно, владеть дело с ясными и четкими мнениями для рефлексии лучше, чем говорить метафоры. Впрочем в мощь целокупной образовательности разума практически никакой тип ни разу не перекрывает работу такового механизма систематизации, но лишь только выделяет представление (полезное в том числе и будучи искажающим) сравнительно совместной картины усвоенного мира.

Но когда самый незатейливый вещь множится как раз в мощь такого, что он не абсолютно есть вещь для сознания (именно сего сознания и в том числе и понимания вообще), за это время слаженность располагается напрямик «внутри» объективирования. Неточность произведено большей частью не в том, что усложняется вещь или же схватывание его разумом, но в том, что нарушается не подлежащая сомнению непосредственность их дела. За это время в первый раз появляется кое-какое отношение через опосредование, но оно быстро угнетается и вытесняется до этого его четкого исключения и уничтожения. Поспешность (причина каждой промахи, по Декарту, без различения вероятностей заблуждения) включается и в предоставленном случае — при «засорении» самодостаточности ума, помещенной в самотождественность незатейливого предмета.

Смещение предполагаемого объекта определения (редуцированного к называнию) от его плоскости, занятой эйдосом4, в что-то неопределенное — замечено встречным соскальзыванием предполагающего чистую объективность эйдетического мышления к образному представлению. На самом деле они например и не видятся.

Имя, погруженное в понимание, а не являющееся собственностью багаж, выражает непосредственность как это конкретное, которое не есть конкретное что-то. В соответствии с этим, называемое погружено в вещность и видется как это неопределенное, которое есть опосредованное ничто. Тавтология применяется только для обозначения произвольности, в самой для себя довольно схематичной, чтобы быть просто схваченной. Вопрос заключается в том, станет ли понимание и далее (поддерживая присвоение имени) как раз привходящим к собственному предмету; и получается ли взять в толк «сознательное привходящее» (удерживающееся в свойственности именуемому) строго терминологически.

 

1.1.3. Ужесточение  образности заблуждения

 

Положим, что привходящее свойство сущего поближе к не-сущему, чем сходство сего же сущего, но привходящему и должно быть причастным сущему. Как «привходящее», например и «призрачное» — оба онтологически находятся в промежутке меж бытием и не-бытием и совместно занимают все вне-логическое место — но они не совпадают ни с каким «составным сущим», замещающим в уме промежуточное состояние кое-какого более-или-менее сущего. Для разума «привходящее», по основанию собственной частичности, видится практически не существующим; «призрачное» же, в мощь собственной заметной частности, видется чуть ли не имеющимся. Когда «составное сущее» буквально отсутствует, как это случается при вытеснении посыла трудности, нехарактерные вещам случайности и несвойственные для дум призрачности бессистемно смешиваются.