Россия снова в средней азии. Период внешнеполитического бездействия заканчивается

ЦентрАзия, 28.12.2007

А.А. Князев   

РОССИЯ  СНОВА В СРЕДНЕЙ  АЗИИ. ПЕРИОД ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКОГО  БЕЗДЕЙСТВИЯ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ  

     Общеизвестно, что в 1990-х гг. Россия серьезно ослабила свои позиции в центральноазиатском регионе, причиной чему была не только нехватка экономических ресурсов, на чем иногда акцентируют внимание некоторые российские политики, но и в силу причин более фундаментальных, определявших в тех же 1990-х гг. векторы самого российского развития вопреки российским же национальным интересам. 

     Принципиальный  пересмотр российской среднеазиатской  политики принято связывать с  приходом на президентский пост В.В. Путина. Не отрицая этого факта, необходимо отметить, что ряд событий в  российско-среднеазиатских отношениях в 2000 г. стал лишь знаком перемен, начавшихся несколько позже.

     В 2005 г. в российской внешней политике произошел важный идеологический сдвиг: оглашение концепции суверенной демократии означало безусловную приоритетность суверенитета страны над всеми иными внешнеполитическими константами и начало отказа от безоговорочного следования западным либерально-демократическим принципам. 

     Утверждение в российской внешнеполитической стратегии  парадигмы, утверждающей, что суверенитет  – это политический синоним конкурентоспособности страны вообще, во многом предопределило и изменение российской внешней политики на пространстве СНГ, включая однозначную поддержку Узбекистана в его постандижанском конфликте с Западом, рост российской активности в ШОС и ряд других направлений. Ситуация, сложившаяся к 2004-2005 гг. во внешнеполитическом позиционировании России, в частности – на западном направлении внешней политики и на ее южных рубежах, подталкивала Россию к смещению центра своих геополитических интересов в Азию. Помимо иного, и военная операция в Афганистане дала США возможность для открытого воздействия на политические процессы в регионе, что вызвало заметную активизацию в Средней Азии Китая. Игнорировать эти новации Россия не могла: возникали предпосылки для коренного изменения расстановки сил в регионе, представляющем для России сферу жизненных интересов. 

     Изменение стиля взаимоотношений с основными  международными партнерами, включая  и вполне реальные угрозы, с которыми сразу стала сталкиваться Россия, начав восстановление своего международного статуса, заставляют российское руководство изменить саму идеологию внешней политики, весь определяющий формирование этой политики образ мыслей. Российская внешняя политика должна из рефлекторной трансформироваться в осознанную и максимально долговременную, выстроенную стратегически. Речь идет не столько о восстановлении «международного равновесия», или о формировании «многополюсности» нового мироустройства, сколько о новой трактовке традиционной для России идеи обеспечения безопасности границ за счет их расширения – или, как минимум, расширения «зоны спокойствия» вокруг России.  

     Период  внешнеполитического бездействия  в «ближнем зарубежье» привел к заметному  проникновению в экономику среднеазиатских  стран нероссийских капиталов, что в свою очередь обусловило и появление предпосылок для серьезного смещения главных акцентов во внешней политике соседствующих с Россией государств далеко не в ее пользу. Страны региона настойчиво пытаются связывать свое будущее не только с одним внешним партнером, осуществляя политику так называемой «многовекторности» или «дистанционного партнерства». Этот же период характеризовался и серьезными трансформациями в идеологии национальных элит новых постсоветских государств опять же не в пользу России. Националистический дискурс одержал полную победу, та или иная внешняя ориентация объясняется исключительно соображениями национального эгоизма, далеко не всегда, впрочем, ему соответствуя.  

     В общем, после полутора десятков лет  довольно хаотичного поиска государствами региона собственной идентичности во всех ее составляющих, сегодня можно уверенно говорить, как минимум, об окончательном утверждении в регионе «государственно-центричной» модели, как ее называет Дж. Розенау[1], как о некой матрице, определяющей, в том числе, и внешнеполитическое поведение среднеазиатских государств. Эта философия государственного строительства, взятая на вооружение всеми пятью постсоветскими республиками, в значительно большей степени была благожелательно воспринята во внешнеполитических институциях России, нежели среди того круга внешнеполитических игроков, из которого исходили пожелания о реализации неких либерально-демократических моделей. Нелинейный характер современного политического развития определяет различные модели и разнонаправленные траектории, примеры чему дает и эволюция посткоммунистических среднеазиатских республик. Где-то происходит мимикрия режимов под либеральные демократии западного типа, где-то имеют место различные автократии новых, неведомых ранее типов, где-то развиваются гибридные режимы. Нелинейность развития носит всеобщий характер и подтверждает, что нет, и не может быть, универсальных моделей развития, пригодных для всех стран и народов. Западные модели как образец преобразования в Средней Азии, и не только, оказались дискредитированы практикой неудачных реформ, социальной дифференциацией, бедностью и политическим расколом. В этой ситуации проблемы дальнейшего развития постсоветских стран уже не могут быть ни в какой мене заменены политическими технологиями. Осознание этого обстоятельства в элитах новых лимитрофов стало весьма выгодным фоном для российской региональной активизации.  

Показателями  такого осознания и окончательного торжества в Средней Азии «государственно-центричной» модели в последние годы стали два, как минимум, событийных блока. Первый – это последовавший после андижанских событий 2005 г. фактический разрыв стратегического партнерства Узбекистана с США, вступление Узбекистана в ЕврАзЭС и ОДКБ, заключение договора о союзнических отношениях с Россией, резкая активизация Узбекистана в ШОС. Другой – внешне парадоксальный итог киргизских «революционных» событий того же 2005 г., когда приход к власти в Киргизии Курманбека Бакиева стал серьезным проколом американской политики. В силу ряда как объективных, так и субъективных причин, Бакиев еще в большей степени, нежели прежде Аскар Акаев, развернулся в своей внешней политике в сторону России, а заодно и Китая. Оказавшись заодно значительно менее предсказуемым. Пусть и кажущаяся краткосрочной, но все же продуманная внешнеполитическая линия Москвы, выстроенная на фоне агрессивно-наступательной политики Запада с его псевдореволюционными технологиями, была и является более адекватной запросам, предъявляемым среднеазиатскими партнерами. 2005 г. стал рубежом, новых возможностей России в регионе благодаря тому, что Россия в отношениях с постсоветскими республиками стала стремиться к использованию своего политического веса, чтобы не позволить процессу выйти «за конституционные рамки и за пределы национального законодательства». Настойчивые попытки евроатлантического сообщества влиять на внутренние процессы в странах региона по истечении полутора десятков постсоветских лет вызывают все большее отторжение. Как часть бывшего коммунистического блока, республики региона рассматривались сквозь призму так называемой парадигмы перехода (transition to democracy[2]), где превалирует убеждение в том, что решения проблем любой страны можно добиться механическим применением стандартизированных схем и рецептов, соответствующих потребностям так называемого «западного мира»[3]. Убедившись в отсутствии в странах Средней Азии «гражданского общества», американцы и европейцы начали пытаться создавать его искусственно. А республики региона в это время нуждались в укреплении государственных институтов, чтобы адекватно отвечать на вызовы независимости[4].  

Исторически обусловленное постсоветское внутреннее типологическое родство моделей  государственного и общественного управления становится той основой, на которой зиждется восстановление многих утраченных в 1990-е гг. направлений сотрудничества между Россией и странами Средней Азии. Однако можно констатировать, что эта основа может иметь лишь временный, транзитный характер. В долгосрочной перспективе стойкое нежелание среднеазиатских элит менять свой консервативно-неустойчивый статус и криминализированную структуру режимов, позитивно реформироваться в сторону демократических преобразований – не в интересах России. В любом случае, Россия заинтересована в том, чтобы обеспечить долгосрочную стабильность в регионе, но – вовлекая в качестве партнеров в процесс модернизации среднеазиатских режимов лишь те государства или международные бизнес-элиты, которые не склонны нагнетать дестабилизацию положения и деструкцию региона посредством, например, экспорта непродуманных новаций. В этом, видимо, и должна состоять одна из главных сущностей региональной российской стратегической программы. Основанная на «двойных стандартах» политика США в Средней Азии дала России дополнительную возможность вернуть себе часть региональных союзников, ведь геополитический разворот, совершенный руководством Узбекистана в 2005 г. – это серьезный знак разочарования в американской миссии и, одновременно, показатель того, что Россия вполне созрела для участия в глобальных проектах, альтернативных западным.  

Существующие  в странах региона политические системы представляют собой отчасти  смикшированные варианты прежней советской  системы, на которые дополнительно накладывается определенная для каждой из стран специфика, происходящая из далекого доколониального прошлого. Функцию прежней коммунистической идеологии приняла на себя идеология построения этнократических государств (или, в мягкой форме, как в Казахстана, «национально ориентированных» государств), но ни в одном из среднеазиатских государств нет естественной конкуренции политических сил. Отсутствие идеологической базы, соответствующей реальным потребностям развития общества, имманентное новым государствам противоречие формы и содержания делает их еще более неустойчивыми, чем коммунистические системы. Поэтому задачей российской политики в регионе, наряду с поддержкой суверенитета среднеазиатских партнеров, является стимулирование процессов их внутриполитической трансформации, обеспечения их большей устойчивости и результативности. В конечном счете, внутриполитическая стабильность в любом из лимитрофов является и фактором собственной безопасности для России.  

Даже  при отсутствии проработанной долгосрочной концепции российской политики в Средней Азии, самим историческим ходом событий на протяжении двух столетий был создан и во многом сохранился неплохой задел для ее создания и развития. Тем не менее, возвращение России в Среднюю Азию поставило перед российской внешней политикой задачу поиска принципиально новых механизмов сотрудничества со странами региона и реализации своих региональных интересов. В основу новой, еще не сформулированной концепции пока вписываются тактические задачи среднесрочной перспективы, которые уже решаются в текущей российской политике. Это контроль над добычей, транзитом и предоставлением на мировые рынки среднеазиатских энергоресурсов. Это сохранение и оптимизация российского военного присутствия в регионе, направленное, прежде всего, на упреждение угроз, связанных с радикальным исламизмом. Это поддержка действий среднеазиатских режимов укреплению суверенитета, по недопущению «экспорта демократии». Это поиск отношений консенсуса с растущим влиянием в регионе Китая, недопущение превращения Китая в доминирующую силу в регионе.  

В условиях глобализации монопольное российское, как и любое другое, присутствие  в том или ином регионе мира – утопия. Поэтому в интересах  России – привлечение к партнерству  в политической и экономической реконструкции иностранных государств, реально заинтересованных в стабилизации Средней Азии. Если говорить о внерегиональных субъектах, то таким вариантом могло бы стать партнерство с Евросоюзом. Логическое обоснование выбора в пользу России как главного партнера для ЕС можно найти во многих областях взаимодействия и сотрудничества со Средней Азией. Наоборот, вытеснение России из такой политики может иметь фатальные последствия для безопасности всей Евразии[5]. Однако пока вполне очевиден антироссийский подтекст большинства практически-политических и экономических проектов развития Средней Азии, инициируемых США и странами Евросоюза. В этом проявляется как соревновательность действий основных игроков международной политики, так и низкий уровень их сотрудничества в данном регионе. Нет сомнений, что вектор кооперационных и интеграционных проектов американского, европейского или иного происхождения должен быть направлен не только на юг, но и на север (Россия), запад (Иран) и т.п. Наивно было бы считать, что такое государство как Россия не будет продвигать свои интересы на экономическом, политическом, культурно-образовательном пространстве бывших советских республик, как, впрочем, и Афганистана, Индии, Пакистана и др.[6]   

Наиболее  естественной точкой соприкосновения  интересов России и республик  Средней Азии является сфера коллективной безопасности. Ни США, ни Европа, ни Китай никогда не возьмут на себя всю ответственность за обеспечение безопасности среднеазиатских государств. Американцы находятся в регионе для решения собственных национальных задач. Китай лишь начинает осваивать для себя тактику взаимодействия с новыми государствами региона, делая упор преимущественно на экономическое сотрудничество.  

Это обстоятельство создает для России хорошую платформу  в развитии сотрудничества с регионом в военно-политической сфере. Новейшая история этого сотрудничества достаточно противоречива. В период после 1991 г. произошло серьезное ослабление российского военно-политического влияния в регионе, снизился уровень военного присутствия России, включая и потерю ряда военных баз в государствах Средней Азии. При этом военно-политическое сотрудничество со среднеазиатскими государствами является для России по-прежнему приоритетным. События 1999-2000 гг. продемонстрировали реальность военной угрозы со среднеазиатского направления для России. Заодно они показали, что, несмотря на частичную утрату Россией своего влияния, без российского участия невозможно решение любых военно-политических проблем региона. Это является базисом для восстановления полноценного присутствия России в любых происходящих в регионе процессах в сфере безопасности. При отсутствии достаточных финансовых ресурсов и политической воли у руководства любого из государств Средней Азии к созданию собственного необходимого военного потенциала, участие в военно-политических договорных отношениях и военно-техническое сотрудничество являются единственными возможными механизмами обеспечения безопасности в военной сфере. Имеющийся военный потенциал не позволяет эффективно противодействовать всему спектру военных угроз и угроз военного характера, требуя военно-политической интеграции и объединения усилий в рамках региональных систем коллективной безопасности. Признанием этого обстоятельства является участие всех, за исключением Туркмении, государств региона в Организации договора коллективной безопасности (ОДКБ), функционально наиболее предметно сосредоточенной на решении этих проблем. Ярким показателем признания неспособности США и НАТО влиять принципиальным образом на ситуацию в сфере региональной безопасности является один из главных тезисов Бишкекской декларации Шанхайской организации сотрудничества 2007 г.: «стабильность и безопасность в Центральной Азии могут быть обеспечены прежде всего силами государств этого региона на базе утвердившихся в нем региональных международных объединений»[7].