Влияние античности на творчество А. С. Пушкина

Но определение "нерукотворный" дематериализует монумент, превращая его в символический и духовный. В дальнейшем описании поэт не балансирует на грани, но все время переходит от земного к небесному и обратно, обозначая в образе памятника "бездну пространства" и активизируя все его возможные материальные, телесные, аллегорические и духовные смыслы. При этом понимать дело так, что христианские символы просвечивают через античные материально-телесные образы, было бы упрощением. Процесс дематериализации, одухотворения памятника обозначился еще в оде Горация, который использует форму надгробной надписи метафорически и понимает памятник как иносказание, аллегорию поэзии, почему он и не подвластен физическому тлению и "бегу времен". У Горация имеет место представление поэзии как храма богов, а поэта как жреца Муз – Musarum sacerdos и пророка – vates. Отсюда причастность поэта-пророка миру людей и богов, земному и небесному. Ее сознание реализуется у Горация в одном гиперболическом образе, в котором можно угадать источник подобной гиперболы в пушкинском «Памятнике». Ода «К Меценату» (Carm. I, 1), которую Пушкин прекрасно знал и переводил в 1833 г., заканчивается словами: "Если ты причислил меня к лирным пророкам, я до звезд вознесусь гордой головой" –"Quodsi me lyricis vatibus inseris, sublimi feriam sidera vertice". Пушкинское "вознесся выше он главою непокорной" вначале понимается в материальном плане как деталь скульптурного памятника, но потом освещается и освящается христианскими символами телесного и духовного образа как божьего храма. Этот своеобразный диалог античности и христианства продолжается и во второй строфе. При этом их голоса и сливаются в единый симфонический образ: «душа в заветной лире». И звучат как разные лейтмотивы: если понять "душа... мой прах переживет и тленья убежит" как выражение христианской идеи личного бессмертия, то нельзя не увидеть античной идеи личной славы в заключительных стихах: «И славен буду я, доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит». В третьей строфе на первом плане известность поэта «по всей Руси великой», соизмеримая со славой  Горация на громадных просторах Римской империи и, может быть, с распространением христианства далеко за пределы его первоначального существования. «В четвертой строфе речь идет о воздействии и содержании пушкинской поэзии, соединившей нравственные ценности античности и христианства: «чувства добрые», «свобода» и «милость к падшим». В пятой строфе поэт подчиняет античную Музу «Веленью Божию», ограждая ее – то есть предостерегая собственную поэзию, себя – от земных дел, забот и соблазнов: «Обиды не страшась, не требуя венца,/ Хвалу и клевету приемли равнодушно/И не оспоривай глупца». В этом заключении некоторые исследователи видят уподобление нравственных страданий поэта предсмертным страданиям Христа. [12, с. 78].

Ведущими ассоциацию являются слово "послушна" и отказ от венца: «Веленью Божию, о Муза, будь послушна, /Обиды не страшась, не требуя венца...». Отсюда идут нити к описанию казни Христа в стихотворении "Мирская власть": "тернием венчанного колючим, Христа, предавшего послушно плоть свою Бичам мучителей, гвоздям и копию". Не оспаривая этих ассоциаций (их возможность подсказана и русской пословицей: "Бог терпел и нам велел"), напомним об имеющихся здесь автореминисценциях из стихотворений «Поэт и толпа», «Поэту» и даже из «Дневника Онегина»: «Чти бога и не спорь с глупцом» (V). Последняя мысль возводится в романе "Евгений Онегин" к Корану: «В Коране много мыслей здравых...» (V). Образы независимости поэта от суждений толпы в вышеназванных лирических стихотворениях находятся в кругу античных ассоциаций: «алтарь, где твой огонь горит,... твой треножник» (III). Со своей стороны, и античная поэзия, и прежде всего горацианская, представляет немало аналогий к последней пушкинской строфе. Здесь существенны и спор, и согласие. Пушкин не ждет поэтического венца, которого требует Гораций от Мельпомены (в латинском тексте стоит повелительное наклонение: «cinge» - «увенчай»), и в этом можно увидеть отказ от горацианской идеи памятника и земной славы и возврат к христианской скромности.

Таким образом, можно заметить, что культурные античные традиции обнаруживаются в различных малых жанровых формах пушкинских произведений. Самое частотное обращение обнаружили в эпиграммах, эпитафиях, надписях, посланиях и одах.

 

2.2. Античность в романе в стихах «Евгений Онегин»

           «Евгений Онегин» — роман, «синтезирующий отечественную и мировую культуры в изображении русской жизни».

Сатирическое, ироническое соотнесение античных образов с героями «Евгения Онегина» происходит в русле предшествующей и последующей европейской и русской традиций. Так, можно указать, в частности, на пародирование античности в творчестве Гейне, карикатуры О. Домье на темы античной мифологии, русскую ироикомическую поэму. В сатирической сказке И.И. Дмитриева «Модная жена» (модные жены упомянуты в главе первой «Евгения Онегина») неверная супруга, так же как затем и героиня «Графа Нулина», иронически названа Лукрецией, добродетельной римской матроной, которая не вынесла бесчестья и лишила себя жизни. В шутливой поэме В. Л. Пушкина «Опасный сосед», герой которой Буянов увековечен в «Евгении Онегине», обитательница борделя Варюшка, принимающая Буянова, купца и дьячка, названа Аспазией, собирающей в своем доме философов, художников и поэтов. Восходящий к образу Буянова герой «Евгения Онегина» Зарецкий — «...некогда буян, / Картежной шайки атаман, / Глава повес, трибун трактирный» (VI) — иронически назван «Новейшим Регулом, чести богом» (VI) и столь же иронически сопоставлен с Горацием.

Сам автор в VI главе шутливо сопоставляет себя и с Гомером:

И кстати я замечу в скобках, 
Что речь веду в моих строфах 
Я столь же часто о пирах, 
О разных кушаньях и пробках, 
Как ты, божественный Омир, 
Ты, тридцати веков кумир!

Е.А. Авдеенко, один из основателей и педагог Православной классической гимназии, отмечает: «Пушкин состязался с Гомером в романе «Евгений Онегин». И Евгений Андреевич не шутил. Пушкин последовательно сопоставляет свое и Гомера решение художественной задачи, которая касается самой природы эпического начала в поэзии. В романе Пушкин дважды призывал Гомера, боролся с ним, а когда закончил роман — и был «доволен им взыскательный художник» — он пишет гекзаметры. Автор первого реалистического романа в русской литературе — свой «подвиг» свершил, состязание с Гомером выдержал, и от той поры Пушкин для русской литературы имеет значение такое же, какое Гомер для всей литературы европейской. Конец второй главы романа — лирическое отступление особого тона. В последних строфах второй главы — интонация неуловимая. Пушкин перебирает разные манеры литературной речи и сопоставляет их — так, что стилизация и искренность сплетаются нераздельно (стилизация — непародийна, искренность — иронична)». Заканчивает главу Пушкин на очень личной ноте, помянув (так, чтоб это было понятно только лицейским друзьям) — его, Гомера:

 

Прими ж мои благодаренья,

Поклонник мирных аонид,

— «аонийские сестры» — Музы.

Оты, чья память сохранит

Мои летучие творенья,

Чья благосклонная рука

Потреплет лавры старика.

В романе «Евгений Онегин» русский поэт включен во всемирный союз поэтов древности и современности — недаром его Муза, прежде чем предстать перед Автором и читателями русской «...барышней уездной, / С печальной думою в очах, / С французской книжкою в руках» (VI); (французская книжка здесь — важная деталь), являлась ему в образе персонажа античной мифологии: «...как вакханочка резвилась» (VI).

Луна, везде и всюду сопровождающая Татьяну на страницах романа, названа именем Дианы, вечно юной, вечно девственной богини-охотницы. «Лучом Дианы» озарена в романе Татьяна Ларина. Ее перемещение в пространстве часто связано с движением луны по небосводу. Татьяна и луна подчас неразлучны:

Настанет ночь, луна обходит

Дозором дальний свод небес...

И между тем луна сияла

И томным светом озаряла

Татьяны бледные красы ...

И все дремало в тишине

При вдохновительной луне...

И сердцем далеко носилась

Татьяна, смотря на луну...

... И вот она  одна.

Все тихо. Светит ей луна.

Облокотись, Татьяна пишет...

«Евгений Онегин» насыщен пластическими пейзажами. Время в них сгущается, становится пространственным, вещественным, как пейзаж на щите Ахилла. Щит Ахилла — это античный космос в миниатюре, дающий представление о вечном возвращении и периодической повторяемости событий: 
И на круге обширном

Множество дивного Бог по замыслам творческим сделал.

Там представил он землю, представил и небо, и море.

Солнце в пути неистомное, полный серебряный месяц,

Все прекрасные звезды, какими венчается небо:

Видны в их сонме Плеяды, Гиады и мощь Ориона,

Арктос, сынами земными еще колесницей зовомыи... 
Круглая форма щита делает зримым вращение Арктоса, Плеяд, Ориона, и они следуют в пространственной двумерности щита один за другим. В романе «Евгений Онегин» вместо круглого щита существует круговорот времен года, который также включает в себя движение светил по небосводу и ритм обычной человеческой жизни. Природа с самого начала открытая взору Татьяны, скрыта от глаз Онегина, как скрыта была для него вначале природа собственных чувств. Образ времен года в конце романа оттеняет разлад Онегина с природой. Не случайно он «бранил Гомера, Феокрита»; его раздвоенному душевному миру была чужда эпическая цельность. Его разлад с обществом перерастает в разлад с природой. Мысль о внутреннем разладе Онегина с природой возникает уже при чтении первых страниц романа. Правда, пока это лишь внешние контрасты его образа жизни с жизнью природы.

С Татьяной читатель встречается в момент ее глубокой задумчивости, на фоне звездного неба. Онегин влетает в повествование «на почтовых». «Помчался», «поспешил», «стремглав», «взлетел» – слова передающие стремительный ритм Онегина, пытающийся обогнать природу:

Природы глас предупреждая,

Мы только счастию вредим,

И поздно, поздно вслед за ним

Летит горячность молодая...

В стихотворном романе «Евгений Онегин» мы находим примеры античной мифо-поэтической традиции в связи с изображением природы, «рядом черт своей поэтики в серьезной или шутливой пародии соприкасающиеся с гомеровским эпосом»[11, с. 85]. Один дает упоминание Зевса при описании бурной погоды в Одессе в «Отрывках из путешествия Онегина»:

В году недель пять-шесть Одесса,

По воле бурного Зевеса,

Потоплена, запружена,

В густой грязи погружена…

В стихотворении «Труд», посвященном окончанию работы над «Евгением Онегиным» в Болдине, 25 сентября 1830 года, Пушкин не случайно обратился к гекзаметру:

Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. 
Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня? 
Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный, 
Плату принявший свою, чуждый работе другой? 
Иль жаль мне труда, молчаливого спутника ночи, 
Друга Авроры златой, друга пенатов святых?

Настроение поэта здесь сходно с тем, которое он приписывает Гнедичу после окончания перевода «Илиады».

Таким образом, роман в стихах  наполнен перекличками с античными культурными традициями. В «Евгении Онегине» пространственная природная бесконечность гомеровского эпоса получила новое измерение. Сатирическое, ироническое соотнесение античных образов с героями «Евгения Онегина» происходит в русле предшествующей и последующей европейской и русской традиций. Так, можно указать, в частности, на пародирование античности в творчестве Гейне, карикатуры О. Домье на темы античной мифологии, русскую ироикомическую поэму.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Заключение 

Наследие греко-римской античности — одно из главных и постоянных слагаемых творчества Пушкина. Античность неизменно привлекала поэта как идеалом высоко гуманизма, так и гармоническим единством формы и содержания. Именно в античном искусстве Пушкин видел идеал гармонии, соразмерности, симметрии, поэтическую пластичность и скульптурность изображения. Античность несла с собой идеал прекрасного человека, гармонического сочетания чувственного и духовного, идеальной соразмерности формы. 

Греческая и римская античность, единые для Пушкина в общем типе античной культуры, в одном весьма примечательном отношении сильно отличаются друг от друга. Греческая античность представлена у Пушкина главным образом традиционным набором мифологических имен, который именно в силу своей традиционности и универсальности характеризовал не столько отношение Пушкина к эллинской культуре или истории, сколько условный лексикон поэзии XVIII - начала XIX вв. Среди древних авторов наибольшее число цитат, ссылок, переложений или переводов приходится на долю трех римлян, которые как бы сопровождают поэта на протяжении всей жизни –  Горация, Овидия и Тацита. К ним Пушкин обращался при решении годами волновавших его вопросов: право поэта на память потомков, поэт и властитель, мораль и государственная необходимость.