Творчество Лермонтова

Отдали Москву, повинуясь  Господней воле, но и дрались за нее в надежде на выполнение Божьей воли. Логика солдата в «Бородине» напоминает логику Степана Калашникова, который бьется насмерть за «святую правду-матушку» с готовностью смирения перед высшим Распорядителем этой правды, если Он его не помилует. Точно так же, спустя столетия, ведут себя у Лермонтова русские солдаты-богатыри перед Бородинским сражением. Не предстоящей победой они кичатся, не гордыней себя тешат, а говорят о суровом долге, о готовности принять смерть за русскую святыню.

И «характер противостояния противников в «Бородине» тот  же, что и в «Песне...», - отмечает Ломинадзе. - С одной стороны, бравада, игра, похвальба. С другой - подчеркнутая суровость, последняя серьезность намерений.

В сущности, это то же, что сказано «бусурманам» в «Бородине»: «Что тут хитрить, пожалуй к бою...»  Сами воинские станы накануне решающей битвы как бы вступают в полемический диалог между собой, аналогичный обмену репликами между Кирибеевичем и Калашниковым да и всему их поведению перед боем.

Так же ликует и Кирибеевич, когда на «просторе похаживает»  и «над плохими бойцами подсмеивает».

Лермонтов ловит в  поведении русского человека в героический  момент его жизни духовную опору, берущую свой исток от православно-христианской святыни. Д. С. Лихачев отмечает в  древнерусских воинских повестях XIII—XVII веков общую закономерность. Вторгшийся в Россию враг, захватчик, «не может быть добр и скромен»; «в силу одного только этого своего деяния, он будет горд, самоуверен, надменен, будет произносить громкие и пустые фразы... Напротив, защитник отечества всегда будет скромен, будет молиться перед выступлением в поход, ибо ждет помощи свыше и уверен в своей правоте». Так и у Лермонтова в «Поле Бородина» солдаты перед смертным боем «штыки восприли да шептали молитву родины своей».

Л. Н. Толстой считал «Бородино» Лермонтова «зерном» своего романа-эпопеи «Война и мир». Там тоже будет молебен перед Бородинским сражением, и Толстой покажет «серьезное выражение лиц в толпе солдат, однообразно жадно смотревших» на чудотворную икону Смоленской Божией Матери. «Скрытая теплота патриотизма» и согласие своего душевного настроя с высшей правдой и волей Божией, отказ солдат от «водки» в «такой день» и многозначительное, суровое их молчание — все это гармонирует у Толстого с атмосферой лермонтовского «Бородина» и восходит к духовной сущности «народной войны», открытой в новой русской литературе Лермонтовым.

В этот период даже в сугубо лирических стихах Лермонтова преодолевается традиционный в его поэзии конфликт между «небом» и «землей». Примирение с Богом в духе народного миросозерцания открывает Лермонтову благодатную гармонию в окружающем мире. В стихотворении «Когда волнуется желтеющая нива...» остро переживается радость и счастье земного бытия. Смиряется душевная тревога, «расходятся морщины на челе» поэта, и природа открывает ему тайны своей умиротворенной, врачующей красоты. Примирение с небом ведет Лермонтова к созданию «Молитвы», в которой поэт с доверием и народной любовью обращается к Матери Божией — «теплой заступнице мира холодного» — с просьбой о спасении не своей «пустынной», страннической души, а души «чужой» — «невинной девы».

И в этой молитве за другого человека душа самого поэта  как бы теряет неприкаянность, умиротворяется и просветляется, обретает желанное утешение. В стихах укрепляется вера Лермонтова в благодатное участие  небесных заступников в судьбах смертных людей на земле.

В том же 1837 году Лермонтов  пишет исполненное мира и отрады стихотворение «Ветка Палестины», в котором отсутствует так свойственное ему чувство тревожного, болезненного «я». Мучительные противоречия души, неизбывная «рефлексия», иссушающий живые источники сердца самоанализ, тоска одиночества — все эти чувства тонут и растворяется в благодатном дыхании святости.

2.2. «Смерть Поэта» и первая ссылка Лермонтова на Кавказ

Мотив Божьего суда оказывается  решающим в эпилоге стихотворения «Смерть Поэта», написанном в дополнение к завершенному тексту стихотворения после ссоры Лермонтова с Н. А. Столыпиным, который защищал Дантеса, выражая общее мнение придворных кругов. Возмущенный Лермонтов буквально на одном дыхании написал 16 строк, исполненных карающего гнева.

В сущности, это круг придворной знати, пробившейся в верхи лестью, хитростью и обманом, той самой  знати, которая так раздражала Пушкина  и которой он послал вызов в  «Моей родословной». «Род», обиженный  «игрою счастия»,— это род Пушкина и многих других знатных столбовых дворян, хранителей отечественных святынь и русской культуры, вытесненных в послепетровский период ловкими пройдохами, неправдами нажившими богатство и «молчалинством» достигшими «известных степеней».

И тут, в порыве праведного гнева, как бы заимствуя «Божественный глагол» у самого Творца, Лермонтов обрушивает на голову губителей русского гения Его карающую десницу. Возникает иллюзия, что Страшный Суд вершится прямо сейчас, на наших глазах, неотложно и неотвратимо.

«Приятные стихи, нечего сказать,— написал император  Николай I Бенкендорфу.— Я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся еще другие, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он, а затем мы поступим с ним согласно закону».

Лермонтов был арестован 18 февраля 1837 года. Объявить его сумасшедшим  сочли неудобным: только что, за три  месяца до гибели Пушкина, в сумасшествии был обвинен Чаадаев за его «Философическое письмо». 25 февраля было объявлено «высочайшее повеление»: корнета Лермонтова перевели тем же чином в Нижегородский драгунский полк, который вел военные действия на Кавказе.

На известном акварельном  автопортрете Лермонтов изобразил себя в мохнатой бурке, накинутой на куртку с красным воротником и кавказскими газырями на груди. Через плечо перекинута черкесская шашка. В этой форме он изъездил всю линию укреплений кавказской армии по левому берегу Терека и по правому Кубани от Каспийского моря до Черного, побывал в азербайджанских городах Кубе и Шемахе, познакомился и подружился с азербайджанским поэтом Мирзой Фатали Ахундовым, брал у него уроки азербайджанского языка и с его слов записал сюжет сказки «Ашик-Кериб». В это время он тесно сошелся с сосланными на Кавказ декабристами. Сердечная дружба свела его с Александром Ивановичем Одоевским, поэтом, автором знаменитого ответа на пушкинское послание в Сибирь. После десяти лет каторги его перевели в 1837 году рядовым солдатом на Кавказ.

2.3. Лирика Лермонтова 1838—1840-х годов

В конце ноября — начале декабря 1837 года хлопоты любящей  бабушки увенчались успехом. Лермонтова перевели сперва в Гродненский лейб-гвардии  гусарский полк в Новгород, а весной 1838 года — по месту старой службы в Петербург. Здесь Лермонтова встретили как уже знаменитого и опального поэта. 1 января 1840 года юный И. С. Тургенев видел его на маскараде в Благородном собрании, а несколькими днями ранее — в доме знатной петербургской дамы княгини Шаховской. Об этих встречах Тургенев рассказал в «Литературных и житейских воспоминаниях»:

«У княгини Шаховской  я, весьма редкий и непривычный посетитель светских вечеров, лишь издали, из уголка, куда я забился, наблюдал за быстро вошедшим в славу поэтом... В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз. Их тяжелый взор странно не согласовывался с выражением почти детски нежных и выдававшихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых плечах, возбуждала ощущение неприятное; но присущую мощь тотчас сознавал всякий... Внутренно Лермонтов, вероятно, скучал глубоко; он задыхался в тесной сфере, куда его втолкнула .судьба.— На бале Дворянского собрания ему не давали покоя, беспрестанно приставали к нему, брали его за руки; одна маска сменялась другою, а он почти не сходил с места и молча слушал их писк, поочередно обращая на них свои сумрачные глаза. Мне тогда же почудилось, что я уловил на лице его прекрасное выражение поэтического творчества.

Тургенев здесь приводит начало стихотворения «Как часто, пестрою  толпою окружен...», которому Лермонтов  предпосылает в качестве эпиграфа дату «1-е января», действительно имея в виду бал в Дворянском собрании под Новый год 1 января 1840 года.

От помертвевшего механического  мира кукол-масок, бездушных, бестрепетных, произносящих «затверженные речи», воображение уносит Лермонтова в  Тарханы, в детские, чистые, безмятежные годы. Он вспоминает о первой любви, созданной более мечтами о девочке «с глазами, полными лазурного огня»

Лермонтов смело соединяет  в пределах одного лирического стихотворения  несовместимые в прошлом жанровые традиции обличительной сатиры и  элегии. Тургенев даже во внешнем облике поэта схватывает это «странное» сочетание «задумчивой (!) презрительности» «неподвижно-темных глаз» «с выражением почти нежных и выдававшихся губ» — детская нежность, хрупкость, трогательная незащищенность рядом с сумрачной силой и мощью.

Трагедию людей своего поколения Лермонтов раскрыл  в замечательном стихотворении  «Дума» (1838), тоже соединяющем в себе сатиру и элегию.

Характерна повествовательная  форма, избранная здесь Лермонтовым: стихи написаны не от первого лица, не от «я», а от «мы». Перед нами бесстрашная и беспощадная в своей правде исповедь от лица целого поколения: это дает возможность Лермонтову, с одной стороны, придать стихам глубоко лирический в своей исповедальности смысл, ибо здесь он говорит и о себе, а с другой — как бы подняться над субъективным, личным в коллективное «мы», отделить от себя и объективировать типические черты духовного облика, присущие людям его времени.

Теперь Лермонтов чувствует  не только сильные, но и слабые стороны  «самопознания», «рефлексии», составлявшие отличительное свойство людей тридцатых годов. Усиленно сознающая себя личность волей-неволей лишается непосредственности сердечных движений, убивает в себе волю и энергию действия. Чрезмерное увлечение историей, например, дает человеку мудрость, предостерегающую от ошибок. Но одновременно эта мудрость гасит в человеке безоглядность юношеского порыва. Трезвая терпимость к осознанной неизбежности тех или иных отклонений жизни от праведного русла, тех или иных ошибок и заблуждений людей оборачивается равнодушием к злу и невольным попустительством. Мысль о жизни, постоянное обдумывание каждого шага в ней лишает человека непосредственности: жизнь представляется ему наблюдаемой со стороны — «как пир на празднике чужом». Чрезмерный самоанализ охлаждает чувства, лишает их силы, страсти и постоянства.

Впоследствии Тургенев в романе «Рудин» покажет трагедию идеалиста 1830—1840-х годов, развертывая  в живые картины многие поэтические  «формулы-определения», данные Лермонтовым  в «Думе». Да и сам Лермонтов аналитически раскроет эти «формулы» в прозе — в романе «Герой нашего времени». И в то же время «Дума» не оставляет безотрадного чувства при всей беспощадности своих конечных выводов. Сознание своей слабости, умение посмотреть на себя критически, со стороны, понять свои недостатки является залогом грядущего от них освобождения.

К «Думе» примыкает и  другое трагическое стихотворение  «И скучно и грустно...», полное разочарования  в высоком назначении человека, дышащее  безнадежным одиночеством и неприкаянностью.

В этих стихах недостаточно видеть только обличение пустого  общества, в котором задыхается живой  человек. Напротив, обличение здесь  обращено внутрь самого героя, решившегося  на горькую исповедь-самопознание. Трагизм человека глубок именно в  силу осознания им коренных противоречий земной жизни, находящейся во власти неумолимого бега времени, обрекающего на уничтожение и смерть все лучшие и добрые человеческие чувства. Если рассматривать земную жизнь как единственное, что дано человеку, тогда все в ней начинает терять свой смысл. Любовь не может быть вечной хотя бы потому, что человек смертен, а также и по той причине, что все в жизни переменчиво. Поэтому лейтмотивом стихотворения является необратимый бег времени: «А годы проходят — все лучшие годы!» Перед лицом вечности все великое на земле разлетается, как дым, а потому трудно пустить корни, нельзя закрепиться для жизни со смыслом на этой земле без веры в бессмертие души и без христианского смирения перед земным несовершенством. Лермонтов невольно дает нам понять и почувствовать в этих стихах, что с утратой веры в Бога человек остается на земле беззащитным, истончаются и подтачиваются корни лучших нравственных чувств и сердечных движений, наступает духовная смерть и утрата высшего смысла жизни. Рабство в плену у непостоянных земных страстей приводит человека к опустошению. Вот почему рядом со стихами «И скучно и грустно...» стоит у Лермонтова «Молитва».

2.4. Стихи Лермонтова о назначении поэта и поэзии

В петербургский период 1838—1840 гг. Лермонтов обращается к стихам о назначении поэта и поэзии. В стихотворении «Поэт» (1838) он сравнивает поэзию с боевым оружием, надежным защитником правды и борцом с унижениями и обидами, давно спрятанным в ножны и ржавеющим в небрежении и бездействии.

Поэт обращается к своим собратьям по перу (боевому оружию!) с призывом проснуться, разбудить в себе пророческий дар и вырвать из ножон «клинок, покрытый ржавчиной презренья».

В более позднем стихотворении  «Пророк» (1841) Лермонтов подхватывает пушкинскую традицию, но дает ей иное, трагическое звучание. Лермонтовский пророк пытается исполнить на деле тот Божественный призыв, который получил пророк Пушкина — «И, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей».

Лермонтовский пророк поруган и не принят миром. Вместо сердечного отклика на свои огненные глаголы он получил от людей ненависть и презрение. В слабости своей они не хотели прислушиваться к его словам, зовущим на добрые дела любви и правды. Слабовольным и ленивым, им гораздо легче обвинить пророка в гордости и неуживчивости, чем взять на себя тяжкий крест борьбы со злом во имя торжества добра и света. И поруганный пророк вынужден оставить людей.

Пророк отвернулся от людей, предоставив их самим себе, со всеми слабостями и низкими  желаниями. Сфера его действия ограничилась миром природы.

В своем «Пророке»  Лермонтов предвосхищает проблемы, остро поставленные и разрешенные  Достоевским. В «Братьях Карамазовых» Инквизитор, богоотступник, будет упрекать самого Христа в гордости, ибо Он, по мнению Инквизитора, дал людям  слишком высокие и непосильные идеалы. Толпа, побивающая лермонтовского пророка каменьями, так оправдывает свои гонения на правдолюбца: «Он горд был, не ужился с нами!» Лермонтов говорит о трагической судьбе высокой поэзии, зовущей человека на трудное дело и часто остающейся не понятой и не принятой людьми.

2.5. Лирика Лермонтова 1840-1841-го годов

11 июня 1840 года Лермонтов  прибыл в Ставрополь, где располагалась  штаб-квартира русских войск.  А 18 июня его командировали  на левый фланг Кавказской  линии. Во время штурма завалов  на реке Валерик (по-чеченски  — «река смерти») Лермонтов  сражался мужественно и с «первыми рядами храбрейших ворвался» в тыл неприятеля. За отличия в боевых действиях он трижды представлялся к наградам, но ни одно из представлений «монаршего соизволения» не получило. Кровопролитному сражению на «реке смерти» посвящено стихотворение Лермонтова «Валерик», в котором поэт показал жестокую изнанку войны.