Творчество Гумилева

Н. С. Гумилёв  родился в 1886 году в городе Кронштадте в семье военного врача. В возрасте двадцати лет он получил аттестат об окончании Николаевской Царскосельской гимназии, директором которой был Иннокентий Фёдорович Анненский. По настоянию отца и по собственному желанию поступил в Морской корпус.

Ещё гимназистом  Гумилёв выпустил первый свой сборник  стихотворений — “Путь конквистадоров”  в 1905 году. Но он его предпочитал  не вспоминать, никогда не переиздавал  и даже опускал при счёте собственных  сборников. В этой книге видны  следы самых разнообразных влияний: от Ницше, прославлявшего сильного человека, творца, с гордостью принимающего трагическую судьбу, до современника Гумилёва французского писателя Андре  Жида, чьи слова “Я стал кочевником, чтобы сладострастно прикасаться ко всему, что кочует!” взяты в качестве эпиграфа.

Критика считала, что в “Пути конквистадоров”  много поэтических штампов. Однако за самыми разными влияниями —  западных эстетов и русских символистов  — различим собственный авторский  голос. Уже в этой первой книге  появляется постоянный лирический герой  Гумилёва — завоеватель, странник, мудрец, солдат, который доверчиво  и радостно познаёт мир. Этот герой  противостоит и современности с  её будничностью, и герою декадентских стихов.

Сборник, изданный в Париже в 1908 году, Гумилёв назвал “Романтические цветы”. По мнению многих литературоведов, большинство пейзажей в стихах книжны, мотивы заёмны. Но незаёмны любовь к экзотическим местам и красивым, музыкою звучащим названиям, яркая, почти безоттеночная живопись. Именно в “Романтические цветы” — то есть до первых гумилёвских путешествий в Африку — вошло стихотворение “Жираф” (1907 г.), надолго ставшее “визитной карточкой” Гумилёва в русской литературе.

Некая сказочность  в стихотворении "Жираф" проявляется  с первых строчек: 

Послушай: далеко, далеко, на озере Чад 
Изысканный бродит жираф.

Читатель  переносится на самый экзотический континент – Африку. Гумилёв пишет, казалось бы, абсолютно нереальные картины:

Вдали он подобен  цветным парусам корабля, 
И бег его плавен, как радостный птичий полёт…

В человеческом воображении просто не укладывается возможность существования таких  красот на Земле. Поэт предлагает читателю взглянуть на мир по-иному, понять, что "много чудесного видит  земля", и человек при желании  способен увидеть то же самое. Поэт предлагает нам очиститься от "тяжёлого тумана", который мы так долго  вдыхали, и осознать, что мир огромен  и что на Земле ещё остались райские уголки.

Кольцевое обрамление характерно для любой  сказки. Как правило, где действие началось, там оно и завершается. Однако в данном случае создаётся  впечатление, что поэт может рассказывать об этом экзотическом континенте ещё  и ещё, рисовать пышные, яркие картины  солнечной страны, выявляя в её обитателях всё новые и новые, невиданные прежде черты. Кольцевое  обрамление демонстрирует желание  поэта снова и снова рассказать о "рае на Земле", чтобы заставить читателя взглянуть на мир по-иному.

В своём  сказочном стихотворении поэт сравнивает два пространства, далёкие в масштабе человеческого сознания и совсем близкие в масштабе Земли. Про  то пространство, которое "здесь", поэт почти ничего не говорит, да это  и не нужно. Здесь лишь "тяжёлый  туман", который мы ежеминутно вдыхаем. В мире, где мы живём, остались лишь грусть да слёзы. Это наводит нас  на мысль, что рай на Земле невозможен. Николай Гумилёв пытается доказать обратное: "…далеко, далеко, на озере Чад / Изысканный бродит жираф". Обычно выражение "далеко-далеко" пишется через дефис и именует нечто, совершенно недостижимое. Однако поэт, возможно, с некоторой долей иронии акцентирует внимание читателя на том, так ли уж на самом деле далёк этот континент. Известно, что Гумилёву довелось побывать в Африке, собственными глазами увидеть описанные им красоты (стихотворение "Жираф" было написано до первой поездки Гумилёва в Африку).

Мир, в котором  живёт читатель, совершенно бесцветен, жизнь здесь как будто течёт  в серых тонах. На озере Чад, словно драгоценный алмаз, мир блестит  и переливается. Николай Гумилёв, как и другие поэты-акмеисты, использует в своих произведениях не конкретные цвета, а предметы, давая читателю возможность в своём воображении представить тот или иной оттенок: шкура жирафа, которую украшает волшебный узор, представляется ярко оранжевой с красно-коричневыми пятнами, тёмно-синий цвет водной глади, на котором золотистым веером раскинулись лунные блики, ярко оранжевые паруса корабля, плывущего во время заката. В отличие от мира, к которому мы привыкли, в этом пространстве воздух свежий и чистый, он впитывает испарения с озера Чад, "запах немыслимых трав"…

Лирический  герой, кажется, настолько увлечён  этим миром, его богатой цветовой палитрой, экзотическими запахами и  звуками, что готов без устали рассказывать о бескрайних просторах  земли. Этот неугасаемый энтузиазм  непременно передаётся читателю.

В “Романтических цветах” проявилась и другая особенность  поэзии Гумилёва — любовь к стремительно развивающимся героическим или  авантюрным сюжетам. Гумилёв — мастер сказки, новеллы, его привлекают знаменитые исторические сюжеты, бурные страсти, эффектные и внезапные концовки. С ранней юности он придавал исключительное значение композиции стихотворения, его  сюжетной завершённости. Наконец, уже  в этом сборнике Гумилёв выработал  собственные приёмы поэтического письма. Например, он полюбил женскую рифму. Обычно русские стихи строятся на чередовании мужских и женских  рифм. Гумилёв во многих стихотворениях использует только женскую. Так достигается певучая монотонность, музыкальность повествования, плавность: 

Следом за Синдбадом-Мореходом 
В чуждых странах я собирал червонцы 
И блуждал по незнакомым водам, 
Где, дробясь, пылали блики солнца    [“Орёл Синдбада”, 1907 г.] 

Недаром В.Брюсов писал по поводу “Романтических цветов”, что стихи Гумилёва, “теперь красивы, изящны и, большею частью, интересны  по форме”.

В свой первый приезд в Париж Гумилёв посылал  стихи в Москву, в главный журнал символистов “Весы”. Тогда же он начал издавать свой собственный  журнал “Сириус”, пропагандирующий “новые ценности для изысканного миропонимания  и старые ценности в новом аспекте”.

В 1910 году, вернувшись из Африки, Николай издаёт книгу  “Жемчуга”. Стихотворение, как это  обычно бывает у символистов (а в  “Жемчугах” он ещё следует поэтике  символизма), имеет множество смыслов. Можно сказать, что оно о недоступности  суровой и гордой жизни для  тех, кто привык к неге и роскоши, или о несбыточности всякой мечты. Его можно толковать и как извечный конфликт мужского и женского начал: женское — неверно и изменчиво, мужское — свободно и одиноко. Можно предположить, что в образе царицы, призывающей героев, Гумилёв символически изобразил современную поэзию, которая устала от декадентских страстей и хочет чего-то живого, пусть даже грубого и варварского.

Гумилёва  категорически не устраивает мельчающая, скудная русская, да и европейская  действительность начала века. Его  не занимает быт (житейские сюжеты редки  и взяты скорее из книг, чем из жизни), любовь чаще всего мучительна. Иное дело — странствие, в котором  всегда есть место внезапному и загадочному. Истинным манифестом зрелого Гумилёва становится “Путешествие в Китай” (1910 г.): 

Что же тоска нам  сердце гложет, 
Что мы пытаем бытиё? 
Лучшая девушка дать не может 
Больше того, что есть у неё. 
 
Все мы знавали злое горе, 
Бросили все заветный рай, 
Все мы, товарищи, верим в море, 
Можем отплыть в далёкий Китай. 

Главное для  Гумилёва — смертельная тяга к  опасности и новизне, вечный восторг  перед неизведанным.

Начиная с  “Жемчугов”, поэзия Гумилёва — попытка  прорваться за видимое и вещественное. Плоть для лирического героя Гумилёва — тюрьма. Он с гордостью произносит: “Не прикован я к нашему веку, / Если вижу сквозь бездну времён”. Видимый мир – только ширма иной реальности. Вот почему Ахматова называла Гумилёва “визионером” (созерцателем тайной сущности вещей). Страна, о которой говорится в “Путешествии в Китай” — менее всего буквальный Китай, скорее символ загадочности, непохожести на то, что окружает героев стихотворения.

Его излюбленные  охотники за неведомым научились сознавать предел своих возможностей, своё бессилие. Они уже готовы признать, что 

…в мире есть иные области, 
Луной мучительной томимы. 
Для высшей силы, высшей доблести 
Они навек недостижимы.   [“Капитан”, 1909 г.]

В этом же году Анна Ахматова и Николай Гумилёв  заключили брачный союз, знакомы  они были ещё с Царского Села, и их судьбы неоднократно пересекались, к примеру, в Париже, где Гумилёв, будучи студентом Сорбонны, умудрился  издавать небольшой журнал “Сириус”. Анна Ахматова печаталась в нём, хотя весьма скептически относилась к  затее своего близкого друга. Журнал вскоре развалился. Но этот эпизод из жизни  Гумилёва, характеризует его не только как поэта, фантазёра, путешественника, но и как человека, желающего делать дело.

В Петербурге Гумилёв часто бывал на “Башне”  Вячеслава Иванова, читал там  свои стихи. Иванов — теоретик символизма — опекал молодых литераторов, но при этом навязывал им свои вкусы. В 1911 г. Гумилёв порывает с Ивановым, ибо символизм, по его убеждению, себя изжил.

В том же году Гумилёв, совместно с поэтом Сергеем Городецким, создаёт новую  литературную группу — “Цех поэтов”. В самом названии её проявился  изначально присущий Гумилёву подход к поэзии. По Гумилёву, поэт должен быть профессионалом, ремесленником и  чеканщиком стиха.

В феврале 1912 года в редакции “Аполлона” Гумилёв  заявил о рождении нового литературного  течения, которому, после довольно бурных споров, присвоили имя “акмеизм”. В работе “Наследие символизма и  акмеизм” Гумилёв говорил о принципиальном отличии этого течения от символизма: “Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого”. Ангелы, демоны, духи, писал Гумилёв, не должны “перевешивать другие… образы ”. Именно с акмеистами в русский стих возвращается упоение реальным пейзажем, архитектурой, вкусом, запахом. Как бы ни были не похожи друг на друга акмеисты, всех их роднило желание вернуть слову его первоначальный смысл, насытить его конкретным содержанием, размытым поэтами-символистами.

В первых сборниках  Гумилёва очень мало внешних примет тех лет, когда они написаны. Почти  отсутствует общественная проблематика, нет и намёка на события, волновавшие  современников… И вместе с тем его стихи многое добавляют к палитре русского “серебряного века” — они пропитаны всё тем же ожиданием великих перемен, всё той же усталостью от старого, предчувствием прихода какой-то новой, небывалой, суровой и чистой жизни.

Первая акмеистическая книга Гумилёва — “Чужое небо” (1912 г.). Её автор — строгий, мудрый, отказавшийся от многих иллюзий поэт, чья Африка обретает вполне конкретные, и даже бытовые черты. Но главное  — книга, названная “Чужое небо”, на самом деле говорит уже не столько  об Африке или Европе, сколько о  России, которая прежде в его стихах присутствовала довольно редко. 

Я печален от книги, томлюсь от луны, 
Может быть, мне совсем и не надо героя, 
Вот идут по аллее, так странно нежны, 
Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.   [“Современность”, 1911-1912 гг.]

Без стихов о России не обходятся и его  последующее сборники (“Колчан”, 1915 г.; “Огненный столп”, 1921 г.). Если для  Блока святость и зверство в российской жизни были неразделимы, взаимно  обусловлены, то Гумилёв, с его трезвым, сугубо рациональным умом, мог в  своём сознании отделить Россию бунтарскую, стихийную от богатого, могучего и  патриархального Российского государства.

Русь бредит Богом, красным пламенем, 
Где видно ангелов сквозь дым… 
Они ж покорно верят знаменьям, 
Любя своё, живя своим.   [“Старые усадьбы”, 1913 г.]

“Они” —  жители глубинной Руси, которые памятны  поэту по имению Гумилёвых в Слепневе. Не менее искреннее восхищение старой, дедовской Россией и в стихотворении  “Городок” (1916 г.):

Крест над церковью взнесён, 
Символ власти ясной, Отеческой, 
И губит малиновый звон 
Речью мудрою, человеческой.

Дикость и  самозабвенность, стихийность русской  жизни представляются Гумилёву бесовским  ликом его Родины.

Путь этот — светы  и мраки, 
Посвист разбойный в полях, 
Ссоры, кровавые драки 
В страшных, как сны, кабаках.   [“Мужик”, 1917 г.]

Этот бесовский  лик России иногда заставляет Гумилёва поэтически любоваться им (как в  пронизанном предчувствием великой  бури стихотворение “Мужик”, которое  явно навеяно образом Григория Распутина). Однако чаще такая Россия — дикая, зверская — вызывает у него отторжение и неприятие:

Ты прости нам, смрадным и незрячим, 
До конца униженным прости! 
Мы лежим на гноище и плачем, 
Не желая Божьего пути. 
……………………………………………..... 
Вот ты кличешь: “Где сестра Россия, 
Где она, любимая всегда?”. 
Посмотри наверх: в созвездьи Змия 
Загорелась новая звезда.   [“Франция”, 1918 г.]