Счастья в творчестве А. Платонова

     Новый драматизм в миссию Чагатаева  вносит появление в "камышовой  стране" Нур-Мухаммеда, уполномоченного  из центра, одновременно обладающего  всеми приметами легендарного злодея. У него своя задача - добиться исчезновения народа джан, "дабы посчитали его  несуществующим".

     Но  еще более миссия Чагатаева усложнена  тем, что сам народ не хочет  жить: он устал "от напряжения удержать себя живым". И это естественно, поскольку, как понимает Назар (а  за ним, безусловно, стоит автор повести), "рабский труд, измождение, эксплуатация никогда не занимают одну лишь физическую силу, одни руки, нет - и весь разум  и сердце также, и душа уничтожается первой, затем опадает и тело, и тогда человек прячется в  смерть". Чагатаев как раз и  застает народ джан в тот момент, когда душа его уже уничтожена, почти совсем опало тело и люди готовы спрятаться в смерть. Эта  поэтическая метафора материализуется  в сцене, где народ, ведомый Нур-Мухаммедом, попадает в буран, и люди, срывая одежды, в отчаянии зарываются в  песок, чтобы больше не встать.

     Путь  народа от смерти к жизни закономерно  переосмыслен в "Джан", "как  дуть к "счастью": поскольку в  ситуации "у последней черты" избежать смерти - и есть самое большое  счастье. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

2. Проблема  построения всеобщего  и отдельного счастья  в повести А. Платонова  «Джан».

     На  заре человечества, в доисторические и раннеисторические эпохи, обычно жизнь человека (счастье жизни) напоминала дорогу от смерти, подстерегающей людей  на каждом шагу. Существо жизни формировалось  в преодолении постоянной угрозы нежизни. И именно этому нескончаемому  пути человечества, запечатленному в  древних легендах и "Книге бытия", уподоблен путь народа джан. Люди, чтобы  выжить, включаются в "тройное шествие  в очередь по пустыне". Овцы, народ, звери (птицы) образуют цепь, в которой  каждое последующее звено выживает за счет смерти предшествующего. Овцы съедают последнюю траву, обрекая  на смерть питающихся ею мелких тварей, люди едят овец, звери и птицы  терзают трупы умерших. Все уравнены в этой цени жизни, как в легендах и сказках, где птицы и звери  столь же разумны, как люди. И в  логике повествования очередная  странность: птицы, терзающие Чагатаева, - некие чудо-птицы, похожие на орлов-стервятников и одновременно на диких темных лебедей - глаза их, дальновидные и равнодушные, глядят на Чагатаева с мыслью и  вниманием. Именно в сценах битвы  Чагатаева с этими чудо-птицами  легендарная природа повести "Джан" сильнее всего и обнаруживает себя.

     Битва отнюдь не намеренно избрана Чагатаевым для некоей демонстрации своей силы: он вынужден принять бой. Налицо "выбор без выбора": Назар болен, изможден и не в состоянии выбирать пути для спасения своего народа, он вступает на тот, который предоставила ему судьба. "Пусть его охота за птицами - ничтожное дело, зато оно единственно возможное, пока не прошло его изнеможение (...). И убогий, малополезный труд, заключавшийся в терпении, в притворстве быть трупом, - все же утешал Чагатаева".

     Борьба  Чагатаева с орлами дана в картинах, рассчитанных на легендарные ассоциации (бой Прометея с орлом, прилетающим  терзать его печень) и очень насыщенных в своем содержании. Так, подвиг оказывается столько же значимым для Чагатаева, сколько и для заинтересованных свидетелей его - еле живых людей племени джан. Чагатаев понимал, что малое мясо птицы "послужит (им) не для сытости, а для соединения с общей жизнью и друг с другом, оно даст им чувство действительности, и они вспомнят свое существование. Здесь еда служит сразу для питания души и для того, чтобы опустевшие смирные глаза снова заблестели и увидели, рассеянный свет солнца на земле. Чагатаеву казалось, что и все человечество, если бы оно было сейчас перед ним, так же глядело бы на него, ожидающе и готовое обмануться в надеждах, перенести обман и вновь, заняться разнообразной, неизбежной жизнью". Так непосредственно высказалась трактовка народа джан как аналога всего человечества в этой повести-легенде. Кроме конкретного смысла каждая сцена "Джан"несет в себе "второй" - обобщающий, выводит события повести на широкие вневременные и внепространственные горизонты.

     Приходом  в урочище Усть-Урт - давнее место  обитания народа джан - отмечено возрождение  в сознании Чагатаева идеи счастья, частично утерянной в мучительных  скитаниях, как идеи действенной. Чагатаев "был недоволен той обыкновенной скудной жизнью, которой начал  теперь жить его народ. Он хотел помочь, чтобы счастье, таящееся от рождения внутри несчастного человека, выросло  наружу, стало действием. и силой  судьбы", чтобы люди народа джан приобрели  хоть немного того чувства, которым  богаты все народы, кроме них, чувства "эгоизма и самозащиты". Чагатаев мечтал о пробуждении индивидуальной души в каждой, "бедном человеке" из его народа, "одухотворении" народа в целом.

     Но  условиями легенды, когда народ  джан отделен от всего мира пустыней и обречен спасаться от смерти, только опираясь на собственный силы, не предусмотрено подобное духовное пробуждение. Легенда традиционно  завершается спасением людей  от смерти, поскольку эта удача, уже  сама по себе предопределяет счастье  жизни (раз она не смерть). И поэтому закономерно нарушение (на этом витке миссии Чагатаева) условий легенды - он едет в город за помощью - и она приходит: фары машин (знак "взорванной легендарности") впервые осветили "адово дно древнего мира".

     Эпилог  повести, следующий за этим эпизодом, подобно прологу, - повествование, лишенное какой-либо условности. Народ джан стал есть и пить, и спать, как все  народы. И тут сам собой обрел  те чувства "эгоизма и самозащиты", какие есть у всех народов и  без которых нельзя ощутить жизнь  как таковую и счастье как  ее цель. Сначала все их существование  было дорогой в смерть, потом бегством от нее и возвращением в жизнь, и в этом существовании, развивающемся  по законам легенды, они были "народом", единым целым, переживающим общую судьбу. В эпилоге единство, естественно, распалось: каждый оказался в силах  взять в руки свою судьбу, взвалить на свои, пусть еще слабые плечи  бремя поисков своего счастья. И... люди племени джан, покинув Усть-Урт  с его теплом и сытостью, разбрелись в разные стороны. Чагатаев, наблюдавший  за этим новым исходом, "вздохнул и улыбнулся: он ведь хотел из своего одного небольшого сердца, из тесного ума и воодушевления создать здесь впервые истинную жизнь, на краю Сары-Камыша, адова дна древнего мира. Но самим людям виднее, как им лучше быть. Достаточно, что он помог им остаться живыми, и пусть они счастья достигнут за горизонтом". На этом завершилась повесть в ее журнальном варианте (1964 г.), впоследствии неоднократно переиздававшемся.

     Разные  толкования журнального варианта "Джан" включали и мнение, что в финале Чагатаев признает свое поражение, предсказанное  в первых главах (картина в комнате  Веры, трактуемая как аллегорическое изображение гибели разума, оторвавшегося  от тела, - ср. в финале определение  Чагатаева - "тесный разум"). Но ведь в ситуации "у последней черты" остаться в живых означает уже  победу, и Чагатаев принес ее людям, справедливо посчитав свою миссию состоявшейся: "достаточно того, что он помог  им остаться живыми". К тому же, как  видно из рукописи повести, хранящейся у наследников А. Платонова, завершается "Джан" ситуациями, типичными для советской действительности 30-х годов: народ возвращается в свое урочище и организует колхоз, а Чагатаев, выполнив свою миссию, уезжает в Москву.

     Реалистический  финал, по замыслу Платонова, спорит с легендарным текстом (одновременно перекликаясь с прологом) как сама неупорядоченная, богатая неожиданностями  реальность спорит с упорядоченностью и предрешенностью легенды. В  итоге из сочетания этих двух миров  рождается "странный и обыкновенный" мир Андрея Платонова.

     Излюбленная психологическая ситуация Платонова - "возвращение". Она всегда насыщена у него глубоким содержанием. Совершается не столько возвращение к исходной точке жизни (дому, родине, детству), сколько к себе, свой сущности, когда снимаются внешне неожиданно (а изнутри мотивированно) эгоистические наслоения прожитых лет, но сохраняется опыт человеческой зрелости. Таково "возвращение" Назара Чагатаева из Москвы на родину.

     Любимые платоновские мотивы воспринимаются современным  читателем в их обращенности к  творческому наследию писателя; его  книги несут "свет жизни", которая  ушла, но не исчезла, став частью нашего сегодня, а искусство формирует "память сердца", так необходимую человеку: без нее социальный опыт неполон  и недостаточно зрел.  

       «Джан» является своеобразным продолжением «Чевенгура» на уровне сюжета и отдельных образов. Вслед за М. Геллером, рассматривавшим «Джан» как «историю духовной трансформации пророка и народа», Дэкс подчеркивает христианскую содержательность образа Назара Чагатаева, обращая внимание на имя героя, воскрешающее имя Назарянина.  
Вместе с тем интересны конкретные наблюдения автора. Особый интерес представляет анализ двух встреч Чагатаева со стариком Суфьяном. Второй из этих диалогов, опубликованный лишь в полном издании повести, критик находит более жестким. Здесь Суфьян рассуждает о судьбе народа джан, которому Назар пытался невероятными усилиями вернуть вкус к жизни: «Он (народ джан) выдумал себе единственную жизнь, которая ему была нужна. Ты не мог дать ему большего счастья...». Критик называет повесть «Джан» «потрясающим путешествием на край утопического ада». Но в самом жалком, ничтожном народе Платонов предполагал самые высокие возможности. По мнению П. Дэкса, Чагатаев убеждается, что единственно верный путь отдельного человека к человечеству - в его собственном участии в общей жизни («только его помощь способствует тому, чтобы другие стали человечеством»). Платоновские герои - «завоеватели неосуществимого счастья», «идиоты» - почти по Достоевскому, «обделенные, невинные жертвы жажды абсолюта». Но при этом ни один из писателей советской поры не был так одержим тревожным вопросом о цене человека в осуществляемой утопии, как Платонов, и это было требовательное, грозное вопрошание, рискованное для вопрошателя, - заканчивает свою статью П. Дэкс.  
Так в статье «Андрей Платонов, уничтоженный утопист» известный исследователь и переводчик Пьер Дэкс обращается к фактам биографии Платонова и его отдельным произведениям - роману «Чевенгур» и повести «Джан». Называя Платонова «одним из наиболее русских писателей», автор подчеркивает сокрушительную роль его прозы для социалистической системы: «Гений его будет разрушать при помощи антиутопий все разновидности революционных утопий, которые узаконивали режим» . Статья основывает ся не только на анализе произведений, но и на новейших материалах, найденных В. Шенталинским в архивах КГБ. Дэкс вступает в своеобразный диалог с работами М. Геллера, соглашаясь с ним в том, что «Джан» является своеобразным продолжением «Чевенгура» на уровне сюжета и отдельных образов. Вслед за М. Геллером, рассматривавшим «Джан» как «историю духовной трансформации пророка и народа», Дэкс подчеркивает христианскую содержательность образа Назара Чагатаева, обращая внимание на имя героя, воскрешающее имя Назарянина. 

Заключение

    20 век в России принес окончательное формирование тоталитаризма. В период наиболее жестоких репрессий, в то время, когда человек был окончательно обезличен и превращен в винтик огромной государственной машины, писатели яростно откликнулись, встав на защиту личности. Ослепленные величием целей, оглушенные громкими лозунгами, мы напрочь забыли об отдельном человеке.

Идеи  Платонова о неповторимой ценности каждой человеческой личности отвечают устоям гуманистической философии. И человек и народ будут  «полны», когда окончательно победят  разобщение, утрату свободы и выветривание «я» в некоем зарегулированном муравейном сообществе».

     "Джан" - странная, истаивающая от голода история любви юного Назара к взрослой московской женщине, его бегства и попытки спасти свой маленький народец джан, исчезающий в среднеазиатских песках, смерти московской возлюбленной и возвращения в Москву, где его ждет робкая любовь к ее подросшей дочери. 

     В повести «Джан» Платонов обращается к зороастрийской легенде об Ормузде и Аримане, во многих произведениях заметно влияние китайских мыслителей, идей буддизма.

     Построения всеобщего счастья по А. Платонову на основе повести «Джан» невозможно без построения счастья отдельной личности, ведь именно из этого и складывается счастье целого народа, поколения.  
 
 
 
 
 
 

Список  использованной литературы.

1. Буйлов В. Андрей Платонов и язык его эпохи// Рус. словесность.- 1997.- N 3
2. Мущенко Е.Г. В художественном мире А.Платонова и Е.Замятина: Лекции для учителя-словесника.- Воронеж, 1994.
3. Найман Э. "Из истины не существует выхода": А.Платонов между двух утопий// Новое лит. обозрение.- 1994.- N 9.
4. Платонов А. Повести и рассказы. – Л.: Лениздат, 1985.
5. Чалмаев В. Андрей Платонов: К сокровенному человеку.- М., 1989.