Принципы щедринского психологизма, и их воплощение в романе «Господа Головлевы»

Принципы щедринского  психологизма,

и их воплощение в романе «Господа Головлевы».

Щедрин был не только великим социологом, но и глубоким психологом. Его творческий метод  близок к реалистическому методу крупнейших русских писателей 60-80-х годов, несмотря на все отличие от них. Очень интересно сопоставить его, например, с Достоевским, писателем, который на  первый взгляд кажется антиподом Щедрина.

Одним из первых попытался это сделать  Гончаров. В статье «Лучше поздно, чем никогда», говоря о творческой манере своих великих современников -  А.Н. Островского, Л.Н. Толстого и других, — Гончаров выделяет как особо «своеобразные таланты» Достоевского и Щедрина, ищущих «правду жизни», — «один в глубокой, никому, кроме его, недостигаемой пучине людских зол, другой в мутном потоке мелькающих перед ним безобразий». Таким образом, Гончаров сразу указывает на различие психологического анализа у Достоевского и у Щедрина и на различную  политическую  направленность  их  творчества.  Достоевский  — мастер изображения внутреннего мира человека,  он  обнажает  его  психику как  источник  творящегося в мире зла,  Щедрин же обличитель  социального строя, его психологизм обусловлен задачами политической борьбы. У одного «мрачная скорбь», у другого «горячая злоба», но обоих объединяет глубина проникновения в жизнь, «невидимые слезы», горячая любовь к человеку и к России. Как и лучшие создания Достоевского, Иудушка Щедрина и подобные ему типы раскрывали самые глубины человеческой психики. Гончаров, говоря о «возможностях» этого образа, подчеркивает необратимую испепеленность его души, глубокую связь его психики с социальной действительностью, со звериными законами  собственнического мира.

Трагизм у Достоевского, как и  у Щедрина, основывался не на имманентном  исследовании психики или частных явлений действительности, а на борьбе за судьбы человечества, за человеческое в человеке. Формулируя сущность своего метода, Достоевский говорил о неразрывной  связи трагического и  сатирического при определяющем  значении  первого.  Трагическое, по его мнению, заложено в человеческой душе и в общественном строе в целом. «Трагедия и сатира две сестры  и идут  рядом,  и имя им  обеим,  вместе  взятым:  правда»,— писал Достоевский в одной из своих заметок.

Щедрин с потрясающей наглядностью показал умертвление души  человека под влиянием социальной среды, процесс потери им свободы воли и разума, превращения его в марионетку, в автомат. Это можно проследить по таким психологическим произведениям Щедрина, как «Благонамеренные речи», «Господа Головлевы», «Мелочи жизни», «Пошехонская старина» и др. 

Щедрин берет среднего, обычного человека в его прямых,  каждодневных связях с действительностью. Человек этот не  несет в себе вначале никаких обобщенных черт, в нем нет той сатирической заданности, гротескной символичности, которая определяет с начала до конца образы чисто сатирических произведений Щедрина («Помпадуры и помпадурши», «История одного города», «Сказки»). Но на глазах читателя от страницы  к странице этот обычный, средний человек, типичное порождение окружающей его среды, становится ее обобщенным символом, концентрированным злом. Достигается это не через раскрытие духовного мира персонажа, не через изображение эволюции его психики или кризисов и катаклизмов его сознания, а через показ обычных житейских дел, иногда даже ограниченных рамками только семьи. 

Основными чертами психологии человека собственнического мира Щедрин считал — инертность, автоматизм, омертвление сердца и мысли.  Эти признаки неизлечимой болезни, нравственного вырождения свойственны представителям основных эксплуататорских групп, изображенных Щедриным: и крепостникам-помещикам, и буржуа, и деятелям бюрократического аппарата самодержавия, и даже либеральной интеллигенции. Говоря о необычайной  сложности  создания  новых  типов  в  условиях переходной эпохи, Щедрин объяснил эту сложность не только тем, что типы  эти  «неизвестны и что их необходимо вызвать из мрака, в котором  они ютятся», но также и тем,  что  «общество  слишком  мало  подготовлено»  к восприятию «жизненных отношений», которые стремится создать новый человек. 

В душах щедринских героев после  недолгой борьбы устанавливается своеобразная  «гармония» инертности, тупого безразличия, которому соответствует  вся  обстановка  внешней  жизни.  Вместе  с  душой  человека окостеневает жизненный процесс, заключенный в стабильные, неподвижные формы.

Психология героев Достоевского расколота  до конца их жизни. Раскольников, действующий  в романе, и Раскольников, действующий  в эпилоге,—два различных, несхожих  человека. Именно неутихающая борьба «черта с богом» определяет этот образ, как и образы Ивана и Мити  Карамазовых. В этом их душа. Все черты их характера противостоят инертности, духовной стандартности щедринских героев-рабов.

Автоматическое саморазвитие психологии героев Щедрина кажется противоположным катастрофическому, скачкообразному формированию внутреннего мира героев Достоевского. И вместе с тем результат во многом сходен. И те и другие приходят к идее неподвижности общественных форм в обществе собственников.

Прием двойничества  у Достоевского, как и  аналогичный  прием у Щедрина, ставит своей целью как раз подчеркнуть ретроградную  сторону развивающегося характера, раскрыть подводную часть этого несокрушимого айсберга зла, себялюбия, противостоящего порывам души к свободе, человеколюбию, прогрессу. У Щедрина двойниками сформировавшихся  человеконенавистников являются дети и слуги. У Достоевского тоже  есть дети  —  двойники взрослых, но  функция  их иная. Они несут в своей душе чистое зерно любви к людям, радостную веру в торжество добра  над злом, и вместе  с тем их душа  и  разум  уже  поражены, сомнением в справедливости  существующих отношений.  Они  страдальцы в большей  степени,  чем  взрослые,  вечный  укор  человечеству,  его  боль.

 Эгоизм и  аморализм   одинокой,  движимой  титаническим  самолюбием  и честолюбием личности, ведет в никуда, в небытие. Все эти двойники живут таинственной, полуфантастической жизнью. И  в этом их особенное, разительное  сходство  с  жизнью  обитателей  головлевского  поместья. И те и другие,  как  во  сне,—  на  грани  ирреальности,  но  если  ирреальность  жизни  Головлевых создается мельканием одних и тех же пустяков, видимостью дел, «деловым  бездельем» или фантастическим разгулом,  убивающим  разум,  то таинственность и ирреальность жизни  двойников у Достоевского обусловлена бесчеловечностью их замыслов, их оторванностью от  людей, сосредоточенностью на одной идее, одном желании,  имеющем безраздельную власть над их душами. Иначе говоря, фантастичность жизни Иудушки идет от быта и социальной среды, а  героев  Достоевского — от мрачных глубин человеческой психики, изломанной этой средой. В Иудушке, Молчалине, страдальцах, лишенных «идеи», среда вытравила чувства и мысли, а у героев Достоевского она эти чувства гипертрофировала, довела до сверхчеловеческих пределов. Поэтому итог жизни у тех и других один и тот же: гибель. Смерть они воспринимают  по-разному, согласно особенностям своей психологии. Иудушка пришел к мысли о самоубийстве (вернее, о самоуничтожении) помимо своей воли, неожиданно, его толкнули на это обстоятельства. Обстоятельства эти накапливались день за днем, окутывали высохшую  душу,  затемняли  разум,  и  вдруг, как удар молнии, пришло на мгновение сознание ужаса содеянного, сознание исчерпанности жизни, полной ее омертвленности. Это сознание опять-таки автоматически, но неотвратимо погнало Иудушку в холодный мартовский день  на могилу к «милому другу маменьке». Оно было не столь ясно, чтобы наполнить искалеченную душу нестерпимой, очищающей болью страдания. Не страдание чувствует  Иудушка, а скорее тоску,  глухой  мрак,  закрывший будущее, и бредет сквозь него, как во сне, по единственной дороге, которая для него осталась: дороги к живым у него нет, так как и живых-то нет вокруг него.

«Душа бесформенная и пестрая, одновременно и дерзкая, а прежде всего болезненно злая», подобная душам Федора Павловича Карамазова или  Иудушки, конечно, может возникнуть и при справедливом общественном строе, но это будет явление исключительное, а не типичное, и главное, явление, не имеющее решительного влияния  на окружающую  жизнь. Щедрин это прекрасно понимал, рассматривая «всякое явление... в его типических чертах, а не в подробностях и отступлениях... которые... не имеют права затемнять главный характер явления».

Новый человек у Достоевского родится из грязи старого в результате духовных взрывов и катаклизмов.  Так  родился  «новый»  Митя  Карамазов. «Брат, я в себе в эти два последние месяца нового человека ощутил, воскрес во мне новый человек! Был заключен во мне, но никогда бы не явился, если бы не этот гром».  Именно таким, по мнению Мити, и является вообще процесс рождения нового.

Как уже говорилось, Щедрин не считал возможным возрождение этих «высоких», «героических» начал в людях с душой, испепеленной идеей собственничества или раздавленной игом  социального рабства. Начала эти были свойственны только  народной  душе.

И Достоевский и Щедрин были великими мастерами  нового типа романа — романа социального. Задача писателей была единой — показать необходимость и неизбежность построения справедливого общества без униженных и оскорбленных, в котором безграничные возможности человеческого разума и души получили бы свободное развитие.

Еще одной характерной  чертой творчества Салтыкова-Щедрина являются гротескные образы. Гипербола и фантастика, утверждал Салтыков-Щедрин, - это особые формы образного повествования, отнюдь не искажающие явлений жизни. Литературному исследованию подлежат, отмечал сатирик, не только поступки, которые человек беспрепятственно совершает, но и те, которые он, несомненно, совершил бы, если бы умел или смел. Основная функция художественного преувеличения - выявление сущности человека, подлинных мотивов его речей, поступков и действий. Гипербола как бы прорывает осязаемые черты и покровы действительности, вынося наружу настоящую природу явления. Гиперболический образ приковывал внимание к безобразию зла, к такому отрицательному в жизни, что уже примелькалось.

Другая, не менее важная, функция гиперболической формы состояла в том, что она вскрывала зарождающееся, находящееся под спудом. Другими словами, приемы гиперболы и фантастики позволяли сатире художественно обозначить самые тенденции действительности, возникающие в ней какие-то новые элементы. Изображая готовность как реальную данность, как нечто уже отлившееся в новую форму, завершившее жизненный цикл, сатирик преувеличивал, фантазировал. Но это такое преувеличение, которое предвосхищало будущее, намекало на то, что будет завтра. Художественное преувеличение как форма предвидения - такова другая его функция в сатире.

В пору, когда писались "Господа Головлевы", проблемы семьи очень активно обсуждались  в научных трактатах, в публицистике, в художественной литературе, в официальных документах. В публичных выступлениях провозглашалась святость и нерушимость "семейного союза".

Проблема семьи живейшим образом занимала крупных русских  художников. Глубоко задумался над  драматической судьбой семейственного начала в современном обществе автор "Анны Карениной", "Воскресения", "Крейцеровой сонаты". В "Братьях Карамазовых" Достоевский рисовал картину духовного и физического распада дворянской семьи. Будучи втянуто во всеобщий хаос пореформенной смуты, под влиянием "нигилизма" и "безбожия", семейное начало, по мысли писателя, подверглось временной порче. Но как принцип, как "основа", на которой прочно стоит государство, "святыня семьи" нисколько не пошатнулась. Автор "Господ Головлевых" не разделял взглядов Достоевского и боролся против них. Он показал, как в мире собственников изнутри покрывалась семья, превращалось в фикцию то, что на словах выдавалось за "краеугольный камень" современного социального уклада.

Острый и глубокий ум сатирика отметил одну из самых ярких черт господствующей идеологии эпохи - тщательно маскируемое противоречие между благонамеренным словом и резко расходившимся с ним грязным, циничным делом. Это все плодило и узаконивало в правах, в понятиях, в поведении людей ложь, двоедушие, пустословие.

В образе Иудушки сатирик  гениально выразил бытовое, "индивидуальное" проявление того самого лицемерия, того самого пустословия, которым, как клеймом, отмечены все вообще идеологические и моральные постулаты дворянско-буржуазного  мира.

Достоевский настойчиво развивал ту мысль, что социалисты и  материалисты, подобно средневековому "великому инквизитору", сознательно  выдвигают обман, ложь как силу, созидающую историю, созидающую будущее. Философской  предпосылкой типа Иудушки было противоположное мнение, не социалисты и материалисты, а люди господствующих эксплуататорских классов обращаются к обманному, лживому слову как инструменту охранительного исторического действия. Так определилась основная линия развития образа Иудушки.

В пустословии и лицемерии Порфирия Головлева сатирически раскрыты и обобщены процессы духовной деградации людей паразитических классов и групп, враждебных народу, исторически отвергнутых жизнью.

Сюжет и композиция хроники  подчинены изображению распада, гибели головлевской семьи. Непосредственным виновником процесса "умертвия" выступал Иудушка. Его пустословие проявлялось в своей разрушительной функции. Оно активный двигатель действия. Впечатление нудного удушающего пустословия достигается тем, что художник заставлял своего героя вертеться в кругу одних и тех же понятий о "семье", "боге", "капитале". Ординарная, алогичная речь Иудушки, ее лексика и синтаксис создают особою "стилистическую атмосферу". Иудушка тянется к массе слов, уже "осмысленных ложью". Истертая, захватанная пословица, куцая, выхваченная из священного писания сентенция, примелькавшаяся цитата из молитвы, ходячее изречение из арсенала старинной мудрости, истасканная житейская заповедь - все это, затвердевшее, прописное, внутренне обесцененное, выступало в многоглаголании героя нестерпимо скучным и назойливым празднословием, гасящим живые человеческие чувства Уменьшительные формы, слова с ласкательными суффиксами придали речам Иудушки характер елейной фамильярности. Слово в устах героя поистине становится блудливым, оно лишь имитирует благородные идеи, высокие душевные побуждения, прикрывая бессердечие.

С исключительной силой  автор обнажал растлевающее действие обманного слова, обслуживающего стяжательные страстишки помещика. Писатель обнажат  и другой процесс, когда праздномыслие своей разъедающей, как ржавчина, сущностью обратилось уже против самого Иудушки и окончательно разрушило его личность.