Образ Чехова в прозе И. С. Шмелёва

Образ Чехова в прозе  Шмелёва                                                                                          (Цикл «Как я встречался с Чеховым»

   Имя  А.П. Чехова было дорого сердцу  Ивана Шмелева еще «из дней  юности», с той самой детской  встречи у пруда в Мещанском  саду, как назывался тогда Нескучный  сад при Мещанском училище,  на Калужской улице: «Это были  встречи веселые, в духе рассказов  Антоши Чехонте, – писал И.С.  Шмелев в очерке «За карасями».  – Чехов был тогда еще А.  Чехонте, а я – маленьким  гимназистом. Было это в Москве, в Замоскворечье».¹

              Очерк «За карасями» композиционно  и хронологически занимает первое  место в автобиографическом цикле  «Как я встречался с Чеховым», написанном И.С. Шмелевым как  воспоминания в 1934 году. В очерке  рассказано о том, как двое  юных заядлых рыболовов (Иван  Шмелев и его друг Евгений  Пиуновский), «ведущие жизнь» то  «индейцев», то «эскимосов», пришли  в ожидании улова на место  своей «богатой прикормки –  из горелых корок, каши и  конопли», – но судьба приготовила  им иной сюрприз. Там  уже  «…сидит какой-то, – пишет Шмелев, – … соломенная шляпа!.. Смотрим  из-за берез: сидит – покуривает, удочки на рогульках, по обе  стороны. Женька шипит: «пощупаем,  не браконьер ли?» Но тут  незнакомец поднимается, высокий,  голенастый, и – раз! Тащит  громадного карасищу, на-шего, черноспинного,  чешуя в гривенник, и приговаривает,  баском таким: «иди, голубчик, не  упирайся», – спокойно так,  мастера сразу видно» (2, 310). Эта  встреча, обернувшаяся для мальчиков  незабываемым знакомством с А.П.  Чеховым, повлияла на характер  восприятия Шмелевым художественной  личности писателя в целом.  Несмотря на то, что личное  знакомство с Чеховым было  случайным и непродолжительным,  оно не только послужило впоследствии  поводом для «приятного воспоминания»,  но и оказало серьезное влияние  на формирование художественного  мировоззрения Шмелева. Не лишенным  символического значения  нам  представляется описанное в очерке  заключение необычного дружеского  союза между молодым Чеховым  и маленьким еще Шмелевым –  будущим классиком русской эмиграции.  Опередивший ребят и занявший  их место «незнакомец» в итоге  предложил «настоящее индейское»  примирение: «Что же вы не сказали?  у нас, рыболовов, правила чести строго соблюдаются… <…> Вынул портсигар и угощает: «не выкурят ли мои краснокожие братья со мною трубку мира?» Мы курили только «тере-тере», похожее на березовые листья, но все-таки взяли папироску. Сели все трое и покурили молча, как всегда делают индейцы. Незнакомец ласково поглядел на нас и сказал горлом, как говорят индейцы: «Отныне мир!» – и протянул нам руку. Мы пожали в волнении. И продолжал: «Отныне, моя леска – твоя леска, твоя прикормка – моя прикормка, мои караси – твои караси!» – и весело засмеялся. И мы засмеялись, и все закружилось от куренья» (2, 311-312).

                Наблюдательный Иван Шмелев отметил  очень характерные особенности  внешности и манеры поведения  Антона Чехова и художественно отразил их в своих очерках. Например, он обратил внимание, как «брат бледнолицый вынул …записную книжечку и записал что-то карандашиком» (2, 312). Насколько можно судить по воспоминаниям современников, Чехов делал  заметки и творческие наброски, начиная с 1883-1884 годов

             Одним из важных эпизодов, отраженных  в очерке и имевших свое  значение в восприятии Шмелевым  личности Чехова, представляется  эпизод с «дикообразовым пером» («особенный поплавок, на карасей»), которое Женька подарил Чехову  тогда у пруда – «на счастье». Шмелев особо отметил чеховское  выражение благодарности: «Незнакомец  взял «дикообразово перо», прижал  к жилету, сказал по-индейски –  «попо-кате-петль!», что значит  «Великое Сердце», и положил  в боковой карман, где сердце. Потом протянул нам руку и  удалился. Мы долго смотрели ему  вслед» (2, 312). Простота в общении  Чехова – «приятного незнакомца, отныне – брата» – с двумя  мальчишками «ласковый смех»,  взгляд «с прищуром», «добродушное  его лицо, такое открытое, простое», сам облик Чехова,  – все  это через много лет оживет  в образной ткани художественной  прозы и публицистики Шмелева.  И едва ли не определяющим  во всем многообразии  звучания  чеховской темы будет мотив  большого и благородного сердца, прочно связанный с образом  самого Чехова.

           Цикл очерков «Как я встречался  с Чеховым» Шмелева – яркое  свидетельство того, какими непосредственными  и глубокими были первые впечатления  юного будущего писателя от  «самодостаточной внутренней силы  и редкостной цельности чеховской  неповторимой души».² «Случилось, – пишет он, заканчивая первый очерк цикла, – такое необычное в бедной и неуютной жизни, которую мы пытались наполнить как-то… нашим воображением. Многого мы не понимали, но сердце нам что-то говорило. Не понимали, что наш «бледнолицый брат» был, по истине, нашим братом в бедной и неуютной жизни и старался ее наполнить. Я теперь вспоминаю, из его рассказов, – «Монтигомо, Ястребиный Коготь…»» (2, 313).

    Названия  всех трех частей рассказа Шмелёва  сознательно ориентированы на чеховский  стиль, краткий, точный, лаконичный («За  карасями», «Книжники…но не фарисеи», «»Весёленькая свадьба»). Вторая и  третья части озаглавлены фразами, которые в воссозданных Шмелёвым диалогах произносит Чехов, то есть представляют собой прямую чеховскую цитату.

    Обладающее  несомненными художественными достоинствами  первое печатное произведение Шмелева  о Чехове может быть рассмотрено  еще и как источник важной биографической информации. Причем эта информация касается не только героя и участника  событий Ивана Шмелева, но и непосредственно  описываемой в ней с фактографической точностью личности Антона Чехова. Это позволяет отнестись к  очеркам, в частности, и как к  мемуарным материалам об А.П. Чехове. Представляет интерес, например, составленный в деталях портрет писателя, каким  его увидел и запомнил «маленький гимназист» Ваня Шмелев. Схваченные им характерные «черточки» Чехова не только совпадают с описаниями его внешности  в воспоминаниях других современников, но и существенно корректируют их: «высокий, голенастый», с «приятным  таким баском», «совсем молодой, усики только, лицо простое» («За  карасями»), «высокий молодой человек  с открытым лицом, в пенсне», с  ласковой «усмешливой улыбкой», «волосы  были не ежом, а волнисто зачесаны назад, как у о. дьякона», глядит «с прищуром», «в пальто с барашком, высокий, с  усмешливыми глазами за пенсне» («Книжники… но не фарисеи» – второй очерк цикла).

    Выстраивая  композицию и систему образов  своего рассказа, Шмелёв коснулся узловых  проблем поэтики раннего Чехова. Во-первых, он тонко уловил оборотную  сторону чеховского юмора – за ним великая грусть о несовершенстве человеческой жизни. Эта грустная ирония окрашивает заголовок третьей части  шмелёвского рассказа под названием  «Веселенькая свадьба». В его сюжетном действии практически отсутствует  Чехов как действующее лицо, мальчикам  лишь мельком удается увидеть  его, столкнувшись с ним в толпе, но всей атмосферой происходящего и  тональностью повествования поддерживается впечатление его близкого присутствия. Он где-то рядом, вот только друзьям не удается найти его: «Нет его в малиновой гостиной… Нет его и в ломберной – угловой, и в малой, где «прохладительное» для дам… нет и в буфетной… и здесь даже нет его…». В это время гремит свадьба, веселятся каждый на свой лад гости. Читатель, вместе с маленькими друзьями, в ожидании желанной встречи успевает утомиться от многообразия кушаний на столах и подробностей празднества, разворачивающихся на его глазах, как из свитка, – «…а его нет и нет».  Построенный на таком своеобразном «антиприеме», текст произведения до последних строчек держит читателя в напряженном ожидании, интригует его. Вместе с тем воспринимающий уже награжден в своем терпении: ему передается ощущение необыкновенной встречи с незримо присутствующим Чеховым. В завершении очерка наконец появляется полуобраз-полунамек, но лишь на мгновение: «И вот я слышу – будто знакомый голос, баском таким: «веселенькая свадьба!». Возле зеленой двери – он, писатель! В сером пиджаке, в пенсне с грустно-усмешливой улыбкой. Кто-то еще за ним. Женька меня толкает – «там он… смотри…» – но дверь закрылась». В памяти Шмелева осталась и чеховская вывеска: «После, мы прочитали, на карточке: «Антон Павлович Чехов, врач». Он жил внизу, под вывеской – «для свадеб и балов»…» (2, 325-329). 

             Таким образом, есть основания говорить о необычной, в отличие от влияния других литературных предшественников, роли Антона Павловича Чехова в формировании творческой индивидуальности Ивана Сергеевича Шмелева. Описанные в очерках «Как я встречался с Чеховым», обстоятельства знакомства, послужили зарождению глубокой личной симпатии писателя, что, в свою очередь, явилось объективной причиной последующего творческого сближения с Чеховым.