Миф о «божественном дитяти»

                           6. «Легенда о Великом Инквизиторе»

    Разрушив  идею грехопадения и возмездия, атеист должен уничтожить и идею искупления. В чем обвинить «Единого Безгрешного»? Богоборец, понимая сложность борьбы, представляет вместо логических доводов  религиозный миф, действие которого происходит в Испании в XV веке. «Легенда о Великом Инквизиторе» – величайшее создание, вершина творчества Достоевского. Спаситель снова приходит на землю.

    В Севилье в период разгула инквизиции, Он появляется среди толпы, и люди узнают Его. Лучи света и силы текут  из его очей, Он простирает руки, благословляет, творит чудеса. Великий Инквизитор, «девяностолетний старик, высокий и  прямой, с иссохшим лицом и впалыми  щеками» (1,300), приказывает посадить его в тюрьму. Ночью он приходит к своему пленнику и начинает говорить с ним. «Легенда» – монолог  Великого Инквизитора. Христос остается безмолвным. Взволнованная речь старика  направлена против учения Богочеловека. Обвиняя Его, он оправдывает себя, свое духовное предательство. «Страшный  и умный дух, дух самоуничижения и небытия» (1, 302) искушал Христа в  пустыне, и Он отверг его. Инквизитор утверждает, что искуситель был прав. «Ты хочешь идти в мир, – говорил  он Христу, – и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, ибо ничего и никогда не было для  человека и для человеческого  общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой и раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за Тобой побежит человечество, как стадо, благодарное и послушное...» (1, 303). Спаситель отверг совет злого духа, потому что не пожелал хлебом купить послушание, не пожелал отнять у людей свободу. Инквизитор пророчествует: во имя хлеба земного восстанет на Христа дух земли, и человечество пойдет за ним; на месте храма воздвигнется Вавилонская башня; но, промучавшись тысячу лет, люди вернутся к римской церкви, «исправившей» дело Христа, принесут ей свою свободу и скажут: «Лучше поработите нас, но накормите нас» (1, 304). Первое искушение в пустыне – пророческий образ истории человечества; «хлебы» – символ безбожного социализма; искушенью «страшного и умного духа» подпадает не только современный социализм, но и римская церковь. Достоевский был уверен, что католичество, рано или поздно, соединится с социализмом и образует с ним единую Вавилонскую башню, царство Антихриста. Инквизитор оправдывает измену Христу тем же мотивом, каким Иван оправдывал свое богоборчество, – человеколюбием. По словам Инквизитора, Христос ошибся в людях: «Люди малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики... Слабое, вечно порочное и вечно неблагодарное людское племя... Ты судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созданы бунтовщиками... Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем Ты о нем думал... Он слаб и подл» (1, 307). Так Христову учению о человеке противополагается учение антихристово. Христос верил в образ Божий в человеке и преклонялся перед его свободой; Инквизитор считает свободу проклятием этих жалких и бессильных бунтовщиков и, чтобы осчастливить их, провозглашает рабство. Лишь немногие избранные способны вместить завет Христа. Неужели же Он не подумал о миллионах и десятках тысяч миллионов слабых, которые не в силах предпочесть хлеб небесный хлебу земному?

    Во  имя этой же свободы человека Христос  отверг и два других искушения  – чудом и земным царством; Он «не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной» (1, 307). Инквизитор принял все три предложения «умного  духа». «Мы исправили подвиг Твой и основали его на чуде, тайне  и авторитете... Мы взяли меч кесаря, а взяв его, конечно, отвергли Тебя и  пошли за ним».                Свобода приведет людей к взаимному истреблению и антропофагии... Но наступит время, и слабосильные бунтовщики приползут к тем, кто даст им хлеб и свяжет их бесчинную свободу. Инквизитор рисует картину «детского счастья» порабощенного человечества: «Они будут расслаблено трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин... Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы, мы устроим им жизнь, как детскую игру с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех... И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими... Тихо умрут они, тихо угаснут во имя Твое, и за гробом обрящут лишь смерть...». Инквизитор умолкает; пленник безмолвен. «Старику хотелось бы, чтобы тот сказал ему что-нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но Он вдруг молча приближается к старику и тихо целует его в его бескровные, девяностолетние уста. Вот и весь ответ. Старик вздрагивает. Что-то шевельнулось в концах губ его; он идет к двери, отворяет ее и говорит Ему: «Ступай и не приходи более. Не приходи вовсе... Никогда, никогда!» И выпускает Его на «темные стогна града».

    В чем же тайна Великого Инквизитора? Алеша догадывается: «Инквизитор  твой не верует в Бога, вот и весь его секрет». Иван охотно соглашается. «Хотя бы и так! – отвечает он.–  Наконец-то ты догадался. И, действительно, так, действительно, только в этом и  весь секрет...» (1, 313).

    Символика «легенды» многопланова: на поверхности  лежит обличении «антихристова» начала римской церкви и современного социализма. Достоевский был соблазнен  фантастической идеей о том, что  Вавилонская башня, воздвигаемая безбожным  социализмом, будет увенчана Римом. Но это несправедливое и нехристианское осуждение католичества – только внешний покров религиозного мифа. Под ним скрывается глубочайшее  исследование метафизического смысла свободы и власти.

    Герой легенды Великий Инквизитор изображен  с огромным искусством. Старик кардинал – лицо величественное и трагическое. Он отдал свою жизнь на самоотверженное  служение Христу, на подвиг в пустыне  – и вдруг на закате дней потерял веру. «Неужели же не довольно хоть одного такого, чтобы вышла трагедия?» – спрашивает Иван. Действительно, потеря веры – глубочайшая трагедия Инквизитора: не веря в Бога, он берет на себя ложь и обман и принимает это страдание «из любви к людям». Автор пренебрегает общедоступным оружием борьбы с атеизмом: он не изображает своего героя злодеем и извергом. Инквизитор – аскет, мудрец и филантроп. В этой концепции гениальное прозрение Достоевского. Антихрист выступает против Христа во имя Христова завета любви к ближним. Он выдает себя за Его ученика, за продолжателя его дела. Антихрист – лже-Христос, а не анти-Христос.

    Автор «Карамазовых» представляет богоборчество  во всем его демоническом величии: Инквизитор отвергает заповедь любви к Богу, но становится фанатиком заповеди любви  к ближнему. Его могучие духовные силы, уходившие раньше на почитание  Христа, обращаются теперь на служение человечеству. Но безбожная любовь неминуемо обращается в ненависть. Потеряв веру в Бога, Инквизитор должен утратить и веру в человека, потому что две эти веры неразделимы. Отрицая бессмертие души, он отвергает  духовную природу человека. И сразу  же человек превращается для него в жалкое, слабое и подлое существо, история человечества – в бессмысленное  нагромождение бедствий, злодейств  и страданий. Если человек – только земная тварь, то судьба его – действительно  «дьяволов водевиль»; если люди «за  гробом обрящут только смерть», то воистину они «недоделанные, пробные существа, созданные в насмешку» (1, 311). Тогда  для филантропа остается одна цель: облегчить этим несчастным созданиям  их короткую жизнь, «устроить» на земле  это непокорное стадо. Человеку дано только мгновение земной жизни, пусть  же он проживет его в довольстве и покое. И Инквизитор устраивает «всеобщее счастье»: он накормит людей («хлеб»), свяжет их бесчинную волю «  дом, тайной и авторитетом», возьмет  меч Кесаря и соберет малосильных  бунтовщиков в единое стадо. Тогда  воздвигнется великая Вавилонская  башня и воссядет на звере блудница – и уже навеки. Иван утверждал, что без веры в Бога и в бессмертие нельзя любить человечество. Великий  Инквизитор доказывает и это. Он начал  с человеколюбия и кончил превращением людей в домашних животных. Чтобы  осчастливить человечество, он отнял у него человеческое. Герой «Легенды» кончил идеей «безграничного деспотизма».

    Монолог Инквизитора – шедевр ораторского  искусства; выводы логически следуют  из предпосылок, заключения поражают своей  неотразимостью; но отрицательная аргументация вдруг оборачивается положительной: обвинительная речь становится величайшей в мировой литературе теодицеей. «Легенда» завершает дело всей жизни  Достоевского – его борьбу за человека. Он вскрывает в ней религиозную  основу личности и неотделимость  веры в человека от веры в Бога. С  неслыханной силой утверждает он свободу как образ Бога в человеке и показывает антихристово начало власти и деспотизма. Без свободы человек  – зверь, человечество – стадо; но свобода сверхъестественна и  сверхразумна, в порядке природного мира свободы, есть только необходимость. Свобода – божественный дар, драгоценнейшее достояние человека. Ни разумом, ни наукой, ни естественным законом обосновать ее нельзя – она укоренена в  Боге, раскрывается во Христе. Свобода  есть акт веры.

    Безбожные человеколюбцы отвергают Бога, так  как в мире существует зло. Но зло  существует только потому, что есть свобода. Под лживой жалостью к страданиям человечества таится дьявольская ненависть  к человеческой свободе и «образу  Божию» в человеке. Вот почему, начиная  с человеколюбия, он и кончает  деспотизмом.

    «Легенда  о Великом инквизиторе» заключает  в себе «доказательство от противного». Обвиняя Христа, Инквизитор произносит окончательный приговор своему антихристову делу. Он кончает «стадом» и Вавилонской  блудницей. Молчание Христа таит в себе оправдание человека и утверждение  его богочеловеческого достоинства. Хула на Христа превращается в Его  прославление. Инквизитор упрекает Спасителя  в том, что он возложил на человечество невыносимое бремя свободы, потребовал от него невозможного совершенства и, следовательно, поступил так, как будто  и не любил его вовсе. А вот  он, Инквизитор, действительно «возлюбил» людей: накормил, поработил и превратил  в стадо. Достоевский делает величайшее духовное открытие: свободная личность человека раскрывается только во Христе; любовь к человечеству может быть только во Христе. Любовь к ближнему свойственна не падшей человеческой природе, а природе божественной. Человеколюбец – не человек, а Бог, отдавший Сына своего на спасение мира.

    Достоевский думал, что в «Легенде» он обличает обман католичества и ложь социализма; по обличение его шло дальше и  глубже. Антихристово царство Инквизитора  строится на чуде, тайне и авторитете. В духовной жизни начало всякой власти от лукавого. Никогда во всей мировой  литературе христианство не выставлялось с такой поразительной силой, как религия духовной свободы. Христос  Достоевского не только Спаситель и  Искупитель, но и Единый Освободитель человека.

    Инквизитор  с темным вдохновением и раскаленной  страстью обличает своего Пленника; тот  безмолвствует и на обвинение  отвечает поцелуем. Ему не надо оправдываться: доводы врага опровергнуты одним  присутствием Того, Кто есть «Путь, Истина и Жизнь».

    Иван  кончил. Алеша спрашивает о дальнейшей судьбе Инквизитора. «Поцелуй горит  на его сердце,– отвечает Иван, –  но старик остается в прежней идее».–  «И ты вместе с ним, и ты?» –  горестно воскликнул Алеша. Иван рассмеялся» (1, 314).

    Да, Иван с Инквизитором, со «страшным  и умным духом» против Христа. Путь богоотступничества и богоборчества  он должен пройти до конца. Его идея «все позволено» реализуется в отцеубийстве Смердякова, «дух самоуничтожения и  небытия» воплощается в «черте». Знаменитая сцена кошмара Ивана  – гениальное создание художника  и философа. И в начале романа старец Зосима говорит «ученому брату», что вопрос о Боге «еще не решен  в его сердце и мучает его».  

7. Черт и Смердяков  – «двойники»  Ивана Карамазова

    Традиционно в романах Достоевского построены сложная система двойников. Так и в «Братьях Карамазовых»: у Ивана два двойника, раскрывающие суть убеждений героя. Раздвоенность сознания между верой и неверием показана в диалоге героя с чертом. Насмешливый посетитель делает все усилия, чтобы заставить атеиста принять его реальность: стоит ему поверить в сверхъестественное, и позитивное мировоззрение разрушено, «эвклидовский ум» взорван. Иван отчаянно борется с «кошмаром»; в ярости он кричит черту: «Ни одной минуты не принимаю тебя за реальную правду. Ты – ложь, ты – болезнь моя, ты – призрак. Ты – воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны... моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых» (2, 346). Однако он вскакивает, чтобы избить своего «приживальщика», надавать ему пинков; с размаху пускает в него стакан, а после его исчезновения говорит Алеше: «Нет, нет, нет, это был не сон! Он был, он тут сидел, вот на том диване...» (2,363). Так вопрос о загадочном посещении останется нерешенным в сердце Ивана. Он верит, когда не верит, отрицая, утверждает. Реальность ускользает от человека, потерявшего высшую реальность – Бога; явь сливается с бредом, ничего нет, все только кажется. Автор с необыкновенным искусством воспроизводит эту неразличимость фантастического и реального. Черт – галлюцинация; Иван накануне заболевания белой горячкой, но черт и реальность: он говорит то, что Иван не мог бы сказать, сообщает факты, которых тот не знал.

    Посетитель  Ивана Карамазова, русский джентльмен-приживалыцик – «просто черт, дрянной мелкий черт». Герой с ненавистью говорит о нем: «Раздень его и, наверно, отыщешь хвост, длинный, гладкий, как у датской собаки, в аршин длиной будет...». Какая конкретность в описании фантастического, в какую низменную тривиальность облечено сверхъестественное! Черт дразнит его: «Ты злишься на меня за то, что я не явился тебе как-нибудь в красном сиянии, «гремя и блистая», с опаленными крыльями, а предстал в таком скромном виде. Ты оскорблен, во-первых, в эстетических чувствах твоих, а во-вторых, в гордости: как, дескать, к такому великому человеку мог войти такой пошлый черт?». Здесь открывается лживость сатанинской красоты. В своей «Легенде» Иван представил дьявола в величественном в образе страшного и умного духа, и вот он оказался пошлым приживальщиком с бурым хвостом, как у датской собаки... Дух небытия – самозванец: это не Люцифер с опаленными крыльями, а бесенок «из неудавшихся», воплощение мировой скуки и мировой пошлости.