Каков расчет
с ним, знает только небо.
Но по тому,
как можем мы судить,
С ним тяжело:
и буду ль я отмщен,
Сразив
убийцу в чистый миг молитвы,
Когда он
в путь снаряжен и готов?
Нет.
(акт 3, сцена
3)
«И я отмщен»,
«буду ль я отмщен» - дважды повторяет
Гамлет. Почему же отмщен должен быть сам
Гамлет, а не его отец? Как нам представляется,
здесь возможны по меньшей мере два объяснения,
и оба они сосуществуют в художественной
логике «Гамлета». Первое - Гамлет соглашается
на деяние кровной мести, ощущает себя,
вполне в русле поздневозрожденческого
миросозерцания, божественным, поэтому
преступление Клавдия, братоубийство,
есть особый грех против Божьего мира
- и грех против мира Гамлета. Вселенной
Гамлета и покоя Гамлета. А с другой стороны,
Гамлет мстит Клавдию за себя, потому что
преступление Клавдия заставило его осознать
собственную смертность, собственную
конечность и метафизическую ограниченность.
Гамлет осознал свою человечность в противовес
своей предполагаемой божественности
- и это тоже заставляет его мстить Клавдию.
(И третье объяснение - Клавдий оскорбил
Гамлета на обыденном, простом, человеческом
уровне тем, что, во-первых, сам оказался
подлецом и убил отца, на которого Гамлет
только что не молился, а во-вторых, показал
Гамлету слабость Гертруды, которая стала
его женой так скоро после смерти мужа;
ну и еще Клавдий фактически узурпировал
корону Дании.)
Поэтому
Гамлет - наследник тех шекспировских
героев, которые мстили всему миру, потому
что их не устраивало то, как мир с ними
обошелся. Гамлет, как и все последующие
бунтари против мироустройства, эгоистичен
в своем мировосприятии. Ведь даже месть
за смерть отца в конечном итоге становится
местью за обиду, нанесенную Гамлету! Кроме
того, рассказы о том, каким был Гамлет
до смерти его отца, подчеркивают, что
было время, когда Гамлет был вполне доволен
собой, миром и тем, какое положение занимает
в мире он сам. Смерть отца заставила его
радикально по-другому посмотреть не только
на датское королевство, но и на весь мир
в целом4:
Позвольте
вас расспросить обстоятельнее: чем это,
дорогие мои друзья, вы провинились перед
Фортуной, что она шлет вас сюда, в тюрьму?
Гильденстерн
В тюрьму,
принц?
Гамлет
Дания -
тюрьма.
Розенкранц
Тогда весь
мир - тюрьма.
Гамлет
И превосходная:
со множеством затворов, темниц и подземелий,
причем Дания - одна из худших.
(акт 2, сцена
2)
Розенкранц
справедливо указывает Гамлету на то,
что Дания ничем не лучше и не хуже других
стран; Гамлет особо не возражает, хотя
и отводит Дании место особо скверного
подземелья. Розенкранц и Гамлет только
повторяют то, что сам Гамлет сказал в
конце первого действия:
Век расшатался
- и скверней всего,
Что я рожден
восстановить его!
Гамлет
готов принять на себя ответственность
за весь мир - «я рожден восстановить его».
Да, это скверно, но не потому, что Гамлет
слишком слаб, чтобы решиться на поступок.
Наоборот, Гамлет ощущает в себе силу исправить
все мироздание. Как позже Лир, Гамлет
видит в постигшем его несчастье знак
несовершенства мира. Скверность в том,
на какой поступок должен решиться человек
для восстановления синтеза мироздания.
Проблема в том, что Гамлет собирается
восстановить это равновесие через дальнейшее
его нарушение. Гамлету предлагается взять
на себя функцию отмщения, которая есть
прерогатива Бога (Мне отмщение и Аз воздам).
Трагедия мести ставит Гамлета в языческий
контекст, и он решает выйти из стоящей
перед ним проблемы в духе героического
язычества - убийством, которое было институционально
санкционировано в языческой Дании, но
больше не является санкционированным
в Дании христианской.
Что же мешает
Гамлету? В своей в целом демонстративно
приземленной книге о Шекспире Нортроп
Фрай проницательно пишет о Гамлете (возможно,
потому, что здесь подлинную проницательность
исследователя не сковывает идеологическая
задача не увидеть в Шекспире осмысленного
художественного мира, ведь осмысленность
шекспировской вселенной возникает прежде
всего в христианском контексте, который
Фрай, в традиции последних десятилетий,
упорно игнорирует): «Требуется весьма
необычный склад ума, чтобы почувствовать,
что уже просто быть конечным человеческим
существом - значит в каком-то смысле быть
пленником. Мы строим дополнительные тюрьмы
из собственных поступков; но это все проекции
подспудной тюрьмы того, что мы есть, пределов
наших сил, поставленных нам при нашем
рождении и самым фактом нашего рождения.
«Гамлет» <…>, возможно, - самый впечатляющий
литературный пример титанического духа,
бьющегося в тюрьме того, кто он есть».
Гамлет мучительно ощущает темницу собственной
плоти, обрекающей его на смерть просто
потому, что он родился. Столь же часто,
сколь о слова о вывихнутом мире, исследователи
цитируют его слова о том, что человек
есть «квинтэссенция праха». Слово «прах»
обладает библейскими коннотациями: «Dust
thou art, and to dust thou shalt return» (Прах ты, и в прах
возвратишься, Быт., 3:19)5. Гамлет
вовсе не осознает крушение гуманистических
идеалов Возрождения, ничтожность человека
перед машиной истории и ущербным обществом.
Гамлет осознает, что эти идеалы строились
на ложных основаниях. Гуманисты Возрождения
утверждали, что человек может стать богоподобным.
Гамлет собирается совершить акт, подобающий
только Богу. Но он соразмеряет себя с
Всевышним и понимает, что тварь отделяет
от Творца смертность человека. Человек
не ничтожен. Он смертен. Мир преходящ.
Смерть полагает физический предел стремлениям
человека, точно так же, как страх загробной
жизни полагает предел тому, на что человек
отваживается.
Отсюда
размышления Гамлета о самоубийстве. Если
жизнь рано или поздно все равно заканчивается,
а человек никогда не сможет распоряжаться
миром так, как ему хочется, почему бы не
кончить эту бессмыслицу сразу? Размышления
Гамлета не связаны напрямую с предполагаемым
убийством дяди - но они связаны с тем,
как переосмысляет Гамлет свое место в
мире после смерти отца.
Кроме того,
самоубийство - еще один мотив, возвращающий
нас к героическому язычеству, особенно
к язычеству римскому, где самоубийство
было вполне достойным и приемлемым выходом
(покончил с собой и Сенека). Таким образом,
актуальность противопоставления язычества
и христианства, начатого собственно сюжетом
трагедии, подчеркивается размышлениями
Гамлета о самоубийстве. Самоубийство
уже осмыслялось Шекспиром в «Ромео и
Джульетте» как героический вызов судьбе
и мирозданию, проявляющийся в вызывающем
подчинении предопределенному ходу мироздания.
Если я обречен на смерть, полагает Ромео,
я брошу вызов силе, обрекшей меня на смерть,
и умру сейчас, когда так решил я сам. Гамлет
обдумывает аналогичный ход и отрицает
его. Гамлет решает идти до конца по пути
узурпации божественного права распоряжаться
мирозданием, несмотря на собственную
смертность.
Однако
Гамлету не хватает не только бессмертия.
В одной из последних трагедий Шекспира,
в «Кориолане» (1608), формулируются два
коренных различия между тварью и Творцом;
различия эти формулируются на материале
языческой римской трагедии, но они не
менее релевантны для всех христианских
трагедий Шекспира: человек смертен.
Шесть строк
в Кориолане (слова Брута и Менения с Сицинием)
также содержат в себе трагедию Гамлета.
Присваивая себе право карать и мстить,
Гамлет тем самым присваивает себе права
Бога. И, как и в будущем Кориолану, ему
не хватает милосердия. Девятнадцатый
век романтизировал Гамлета, век двадцатый
начал отмечать в благородном датском
принце не свойственные благородству
черты: Гамлет жесток к Офелии, к собственной
матери, он убивает Полония и относится
к его смерти так, как будто действительно
всего лишь убил крысу, он с легкостью,
сомнительной даже для верного Горацио,
отправляет на смерть Розенкранца и Гильденстерна.
Жестокость Гамлета - важная часть его
трагедии, заставляющая зрителя/читателя
самому сформулировать то, что будет прямо
сказано в «Кориолане». Для того, чтобы
распоряжаться миром, как Гамлету вздумается,
ему не хватает бессмертия, что Гамлет
понимает и сам. Но зритель/читатель должен
увидеть, что Гамлету столь же не хватает
человечности, т.е. милосердия, сколь и
божественности. Гамлет - одновременно
наследник и оппонент предыдущих мстителей
мирозданию, потому что, при наличии у
него эгоистических побуждений, он тем
не менее стремится к богоравности из
превратно понятых благих побуждений,
из-за целей, которые Гамлет полагает возможным
достичь только путем присвоения божественных
полномочий. Поэтому столь же парадоксальна
завязка «Гамлета»: призрак, которого
прямолинейный Марцелл связывает с дьявольскими
происками, искушает Гамлета не ложью,
традиционным орудием зла, но истиной
- и тем успешнее оказывается искушение.
Призрак искушает Гамлета истиной разрушения
синтеза, целостности мира, истиной разрушения
человеческих связей и требованием взять
на себя божественную задачу восстановления
«связи времен» - но такими способами,
которые только усугубят царящий в мире
разлад6.
Знаменитые
слова Гамлета - the world is out of joint - диагностируют
состояние мира. Не просто «век вывихнут»,
не просто «пала связь времен» (второй
перевод подразумевает некую культурную
катастрофу, а вовсе не трагический разлад
в мире) но распался весь мир. Мир больше
не находится в состоянии соединения своих
составных частей. Joint - это не только сустав,
это вообще место соединения чего-либо.
Out of joint - вывихнут, но и рассоединен. Гамлет
диагностирует состояние современного
ему мира - нарушение синтеза мироздания.
Восстановление этого синтеза - задача
колоссального масштаба, подвластная
человеку-Адаму, властвующему над миром.
Но его власть - власть данная, а не присущая
ему. Поэтому восстановление утраченного
единства невозможно путем насилия, то
есть утверждения власти одного человека
над другим вплоть до определения пределов
его жизни - подобной властью отмерять
жизнь человека обладает только Бог. «Гамлет»
- трагедия превратно понятых силы и слабости.
Сила, которая якобы требуется для совершения
преступления, оказывается слабостью,
а слабость, с которой ассоциируются колебания
и сомнения, оказывается признаком силы
- сопротивления злу и искушению. Поступок,
понимаемый как сила, - традиционная ценность
героического язычества, требующего от
героя готовности на убийство и смерть
как непременного условия свершения героической
судьбы (destiny), сулящей герою бессмертную
славу и, тем самым, преодоление смерти.
Однако поступок, подразумевающий убийство
в битве и готовность самому умереть в
той же битве, не имеет прежней значимости
в христианской вселенной Шекспира. Теперь
он превращается прежде всего в убийство,
карающееся в христианской вселенной
в посмертной жизни души, о чем размышляет
и сам Гамлет.
3.Шекспир и Шостакович: новая версия
Гамлета в Большом театре
Задумана постановка "Гамлета"
была давно, тандем режиссера Деклана
Донеллана и хореографа Раду Поклитару
был уже успешно апробирован в Большом
– балетом "Ромео и Джульетта". Музыка
Дмитрия Шостаковича — сложная, попробовали
его саундтрек к знаменитому фильму, оказалось
совсем не для балета. Поэтому решили обратиться
к поздним шедеврам композитора.
Начинается все с детства принца.
Оно безоблачно, и поэтому тем горше будет
ему вернуться уже взрослым на родину,
и понять, что жизнь трагична. Чувства
понятные многим. А в детстве его задаривают
подарками, всеобщее обожание и поклонение.
И веселит принца молодой придворный шут
Йорик, который у Шекспира лишь упомянут.
Такого до этого не было. Режиссер
решил занять в постановке артистов, которые
давно не выходят на сцену, трудятся в
Большом репетиторами. Это очень важно
— ведь шекспировский "Гамлет", в
том числе, и о проблемах отцов и детей,
поэтому и на сцене должны быть разные
поколения артистов.
Гамлет — сложнейший трагический
образ, от исполнителей — требуются все
качества драматического артиста. На премьере
Гамлетом выйдет Денис Савин, его Доннеллан
отметил давно — Савин исполнял еще Ромео
Спектакль, поставленный Декланом
Доннеланом — о близких, которые ушли
от нас в мир иной. О повторяющихся снах,
когда приходят к спящему дорогие сердцу
люди, или наоборот мучают кошмарные образы.
Тень отца Гамлета в нынешней постановке
— это бедный усопший в пижаме, которого
все время видит во сне принц Датский.
Гамлет смотрит на череп, и тут же рядом
возникает давно умерший Иорик.
Сюжет развивается стремительно,
каждая сцена напряженней предыдущей.
Вот эпизод безумия Офелии. Ассоциируется
со сценой сумасшествия Жизели. Жизель
держит в руках шпагу возлюбленного, Офелия
берет пистолет Гамлета.
Безусловный шедевр это сценография
Ника Ормерода. Она вне времени — дворцовые
покои могут принадлежать любой эпохе.
Костюмы точные, сам Гамлет, вернувшийся
из заграницы, ни дать ни взять — маменькин
сынок в дорогом пиджаке. Клавдий в военном
мундире — то ли XIX век , то ли нынешний.
Видеоарта немного, он не надоедает и тоже
к месту. Словом, уже на генеральном прогоне
понятно — "Гамлет" в Большом это
событие в мире культуры
Заключение
Шекспир
сознательно отказался в своей пьесе от
многих устойчивых стереотипов в изложении
старой истории. Об Амлете рассказывалось,
что он по своим физическим качествам
и внешнему облику был «выше Геркулеса».
Гамлет же у Шекспира подчеркивает именно
свое несходство с Геркулесом (Гераклом),
когда сравнивает своего отца, покойного
короля, и его брата Клавдия («My father,s brother,
but no more like my father Than I to Hercules»). Тем самым
он намекает на обыденность своей внешности
и отсутствие в ней неординарности. Раз
уж об этом зашла речь, скажем несколько
слов о внешнем облике датского принца.
Традиционно
на сцене и в кино Гамлета изображают симпатичным
мужчиной, если и не очень молодым, то хотя
бы средних лет. Но делать из Гамлета сорокалетнего
мужчину не всегда резонно, ибо тогда возникает
вопрос: а сколько же тогда лет его матери,
Гертруде, и как мог король Клавдий польститься
на старуху? Гамлета играли великие актеры.
Наш Иннокентий Смоктуновский сыграл
его в кино, когда ему самому было уже за
сорок. Владимир Высоцкий играл Гамлета
с тридцатилетнего возраста вплоть до
самой смерти. Сэр Лоуренс Оливье впервые
сыграл Гамлета в 1937 году в возрасте 30
лет, а в сорок лет поставил фильм, где
и исполнил главную роль. Сэр Джон Гилгуд,
возможно, величайший Гамлет XX века, впервые
сыграл эту роль в 1930 году в возрасте 26
лет. Из современных выдающихся актеров
стоит отметить Мела Гибсона, исполнившего
эту роль в фильме великого Франко Дзеффирелли,
и Кеннета Брану, сыгравшего Гамлета впервые
в 32 года на сцене, а потом поставившего
полную киноверсию пьесы.