Антон Павлович Чехов

Он постоянно был  один на один с болезнью. В письме Суворину сообщал: "Я на днях едва не упал, и мне минуту казалось, что  я умираю. Быстро иду к террасе, на которой сидят гости, стараюсь улыбаться, не подать вида, что жизнь  моя обрывается". И даже в такой  критический момент приписка, весьма характерная для Чехова: "Как-то неловко падать и умирать при  чужих".

"Он был врач, - писал Горький, - а болезнь врача  всегда тяжелее болезни его  пациентов; пациенты только чувствуют,  а врач и знает кое-что о  том, как разрушается организм. Это один из тех случаев,  когда знание можно считать  приближающим смерть..."

Трезво оценивая состояние  своего здоровья и, возможно, предчувствуя приближающийся конец, Чехов 3 августа 1901 года составил завещательное письмо, адресованное сестре: "Милая Маша, завещаю тебе в твое пожизненное  владение дачу мою в Ялте, деньги и доход с драматических произведений, а жене моей Ольге Леонардовне - дачу в Гурзуфе и пять тысяч рублей. Недвижимое имущество, если пожелаешь, можешь продать. Выдай брату Александру три тысячи рублей, Ивану - пять тысяч  и Михаилу - три тысячи... Я обещал крестьянам села Мелихово сто рублей - на уплату за шоссе... Помогай бедным... Береги мать. Живите мирно".

В этот же день у него, по свидетельству сестры, "кровь  шла долго, он все кашлял, бодрился, прятал или же быстренько смывал водой  окровавленную чашку и пытался  рассказывать очередную веселую  историю". Оказывается, именно тогда  Антон Павлович занес в "Записную книжку": "Человек любит поговорить о своих болезнях, а между тем, это самое неинтересное в его  жизни".

Не хочется прибегать  к словам о стойкости, силе духа, хотя здесь они были бы вполне уместны. Доктор Чехов понимал, что с ним  происходит. О своих недомоганиях писал, как бы наблюдая их со стороны, порой - чуть ли не извиняясь. Он знал, что  панацеи нет. В сущности, ему не оставалось ничего, кроме надежд, разочарований  и новых попыток. Мелихово, Крым, Кавказ, юг Франции, опять Крым... И  Баденвейлер. Вслед за Буниным нельзя не повторить: "Было поистине изумительно  то мужество, с которым болел и  умер Чехов!"

"Ich sterbe"

Весной 1904 года здоровье Чехова настолько ухудшилось, что  врачи потребовали его срочного отъезда на заграничный курорт. Для  этой цели был избран Баденвейлер, горный курорт в Шварцвальде. Накануне отъезда  Чехова посетил Николай Телешов. "Хотя я был подготовлен к  тому, что увижу, - писал он, - но то, что увидел, превосходило все мои  ожидания, самые мрачные. На диване, обложенный подушками, не то в пальто, не то в халате, с пледом на ногах, сидел тоненький, как будто маленький, человек с узкими плечами, с узким  бескровным лицом - до того был худ, изнурен и неузнаваем Антон Павлович. Никогда не поверил бы, что возможно так измениться. А он протягивает  слабую восковую руку, на которую страшно  взглянуть, смотрит своими ласковыми, но уже не улыбающимися глазами и  говорит: "...Прощайте. Еду умирать... Поклонитесь от меня товарищам... Пожелайте  им от меня счастья и успехов. Больше уже мы не встретимся".

В Баденвейлер Чехов  с женой приехал 9 или 10 июня. Первые дни он чувствовал себя бодро, говорил  о своих планах, мечтал о путешествиях. Но вскоре эмоциональный подъем спал, и Чехов начал метаться, переезжать из гостиницы в гостиницу, затем - в частный дом, но и там повторилось  то же самое: пара спокойных дней, потом  снова желание срочной смены  места жительства...

Что касается лечения, то он очень скоро понял, что диета, прописанная ему, ничего не даст: "Во всем этом много шарлатанства", - писал он сестре. И, вместе с тем, очень радовался, что здесь его  жена имеет возможность лечиться. "Ольга уехала сейчас в Швейцарию, в Базель, лечить свои зубы". "Теперь у нее коренные - золотые, на всю  жизнь". Писал сестре и матери ободряющие письма: "Здоровье мое  поправляется, входит в меня пудами, а не золотниками", "Здоровье с  каждым днем все лучше и лучше"... Со своим университетским товарищем  за два дня до смерти был чуть более откровенен: "У меня все  дни была повышена температура, а  сегодня все благополучно, чувствую себя здоровым, особенно когда не хожу, т.е. не чувствую одышки... Одышка тяжелая... хоть караул кричи... Потерял я всего 15 фунтов весу. Простите, голубчик, за беспокойство, не сердитесь..."

Доктор Эрик Шверер, лечивший Чехова в Баденвейлере, после  его смерти напечатал в местной  газете пространный рассказ, где  изложил свою точку зрения на болезнь  и кончину писателя. Вот несколько  отрывков: "Здешний климат действовал прекрасно на здоровье господина  Чехова, но потом, вследствие высоких  температур, которые вызывались прогрессировавшим  процессом бугорчатки легких, вес  тела начал падать, наступило сильное  расстройство кишечника... До наступления  кризиса я был уверен, что его  жизнь еще продлится несколько  месяцев, и даже после ужасающего припадка во вторник состояние сердца еще не внушало больших опасений, потому что после впрыскивания морфия и вдыхания кислорода пульс стал хорошим, и больной спокойно заснул... Только в ночь с четверга на пятницу, когда после первого камфарного шприца пульс не поправился, стало  очевидным, что катастрофа приближается... Лечение проводилось комплексное. Во вторник в связи с ослаблением  деятельности сердца пришлось в три  приема давать наперстянку, а в среду, в связи с сильным припадком  сердечной слабости, - большие дозы камфары. В четверг он почувствовал себя сравнительно хорошо, пульс и  аппетит были удовлетворительны. Спал хорошо до часу ночи, это уже начиналось 2 июля, проснулся от сильного удушья, и разразилась катастрофа... Он лечился  у меня три недели, но в первый же день, осмотрев его, я выразил  опасение в связи с его больным  сердцем, которое значительно хуже легкого. Господин Чехов был удивлен: "Странно, но в России никто и  никогда не говорил мне о больном  сердце". Он не поверил мне, я это  понял... Он, видимо, замечательный писатель, но очень плохой врач, если решился  на различные переезды и путешествия. При его тяжелейшей и последней  форме бугорчатки легких надо было сидеть в тепле, пить теплое молоко с малиной, содой и наперстянкой и беречь каждую минуту жизни. А он мне все рассказывал, что в  последние три года объездил пол-Европы. Сам себя и загубил... Он переносил  свою тяжелую болезнь, как герой. Со стоическим, изумительным спокойствием ожидал он смерти. И все успокаивал меня, просил не волноваться, не бегать к нему часто, был мил, деликатен  и приветлив".

Развязка наступила  в ночь с 1 на 2 июля 1904 года. По свидетельству  жены Ольги Леонардовны, в начале ночи Чехов проснулся и "первый раз в жизни сам попросил послать  за доктором. Я вспомнила, что в  этом же отеле жили знакомые русские  студенты - два брата, и вот одного я попросила сбегать за доктором, сама пошла колоть лед, чтобы положить на сердце умирающего... А он с грустной улыбкой сказал: "На пустое сердце льда не кладут"... Пришел доктор (Шверер. - В.Д.), велел дать шампанского. Антон  Павлович сел и как-то значительно, громко сказал доктору по-немецки (он очень мало знал по-немецки): "Ich sterbe". Потом повторил для студента или  для меня по-русски: "Я умираю". Потом взял бокал, повернул ко мне  лицо, улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал: "Давно я не пил  шампанского...", покойно выпил  все до дна, тихо лег на левый бок  и вскоре умолкнул навсегда".

Поминальная молитва

Утром 5 июля гроб с  телом Чехова отправился в далекий  путь, в Москву.

Газета "Русские  ведомости" сообщала: "Вся Россия следит за движением праха любимого писателя. Сперва решено было, что тело прибудет через Вержболово в Петербург, откуда немедленно проследует в Москву. Но из-за оплошности вдовы, которая  известила о прибытии тела неточно, гроб Антона Павловича был встречен в Петербурге не многотысячной толпой, которая приготовила речи, венки  и цветы, а десятком репортеров... Москве ошибка Петербурга послужила  уроком. Только опять и сюда тело великого русского писателя было доставлено в вагоне, на котором красовалась  надпись "Для перевозки свежих устриц".

Газета "Киевлянин": "Еще до приезда поезда в Петербург  на Варшавский вокзал, журналисты столичных  и провинциальных газет обратились к господину начальнику вокзала  Пыменову с вопросом: "На какой  перрон прибудет траурный вагон с  гробом великого певца земли русской?" Начальник переспросил: "Чехов?" И ответил уже со знанием дела: "Да, кажется есть такой покойник. Впрочем, точно не знаю, ибо их у  меня в поезде два".

"Московские ведомости": "Оглянитесь вокруг: это все  та же серенькая публика - чиновники,  офицеры, врачи, студенты, барышни,  литераторы, профессора, которых так  мастерски описывал в своих  рассказах Чехов! Они все здесь!  Все пришли проститься с ним!.. А безобразия с гробом великого  сына России продолжались. Когда  поезд остановился у перрона,  то сначала выпустили пассажиров, потом освободили багажный вагон,  тут же загнали весь состав  на запасной путь и лишь  затем, после часового ожидания, маневровый паровозик, выплевывая  пар и копоть, притащил к перрону  долгожданный и печально знаменитый  вагон номер Д-1734 с надписью, которая  оскорбляет каждого нормального  человека".

Газета "Русская  мысль": "Венки были от целых  городов, несколько сотен венков с траурными лентами. Многотысячная  толпа жалобными голосами пела "Святый Боже". Чехова несли на руках через  всю Москву. Все балконы были заняты, и усеяны людьми окна домов. Процессия  останавливалась у тех мест, которые  были освящены именем Чехова, и там  служили литии. Служили их у Тургеневской читальни, у осиротевшего Художественного  театра, у памятника Пирогову... У  входа в Новодевичий монастырь  стояли сотни людей. Похоже было, что  это храмовый праздник. Своеобразным звоном монастырский колокол возвестил  прибытие тела... Долго ждали речей, даже когда гроб был уже засыпан. Но передали, что покойным было выражено желание, чтоб над его могилой  не было речей. Двое-трое ораторов из необозримо огромной толпы сказали заурядные  слова, досадно нарушившие красноречивое  молчание, которое было так уместно  над свежей могилой грустного  певца сумеречной эпохи"